Kitabı oku: «Голубое небо», sayfa 5
Но «Пташка», к общему изумлению, оказалась так плоха, что сам офицер сконфузился и стал извиняться, говоря, что он, собственно, не лирик и призвание его – сатира. Стал читать «сатиры» – и тут выяснилось, что симпатии автора главным образом на стороне кахетинского вина:
У нас знакомый – незнакомый –
Пей кахетинское вино! –
с жаром заключал офицер каждую строфу, и полы черкески разлетались, и дамы чувствовали ветер.
Всем стало легче, когда принялся читать одесский студент. Стихи студента были совсем другого характера, чем стихи Ламме. Вместо печали и дум о смерти тут все полно было самой сильной энергии:
За идею свою
Я как барс постою!
И все хлопали, а студент был красен и взволнован.
Пробило уже одиннадцать часов, когда Манлиева начала свои «Размышления над трупом». Гости точно сразу опустились и как будто даже уменьшились в своих креслах. Но неизбежному приходилось покоряться.
Самовар перекипел, Демьяныч сердился, а Манлиева читала и читала. Но зато, когда она кончила, все были так благодарны ей, что не знали, чем выразить свое расположение. И отрадно у всех на душе стало: спасибо Манлиевой – она кончила! Манлиева разливала чай и была героиней вечера.
Когда гости разошлись, Антон Антонович не знал, что думать: удался вечер или не удался? Как будто и хорошо, а между тем что-то не то.
Впрочем, Антону Антоновичу некогда было предаваться размышлениям о вечере. Он прошел в спальню и нетерпеливо развернул тонкую бумажку. Эту бумажку ему передала Людмила, прощаясь. Там стояло всего несколько слов:
«Завтра я уезжаю в город. Вернусь не позже четверга. В пятницу, в шесть вечера, будьте у нас. Мы пойдем на нижнюю дорожку. Я чувствую, что нам необходимо поговорить по душе. Приходите. Я верю вам. Я жду. Л.».
IX
Прошло два дня. Дождь лил как из ведра. Все кругом потускнело, горы спрятались за серыми, пушистыми облаками, маленькая речка шумела и пенилась, на дороге было грязно. Музыка играла на веранде, и часто порыв ветра сдувал капли с листьев дикого винограда прямо на ноты какого-нибудь солдата. Несчастные музыканты ежились в своих белых рубахах: было очень сыро и холодно.
Антон Антонович, исполнив свои утренние обязанности, непременно уходил гулять. Так уж было заведено, и дурная погода для него ничего не значила.
Накануне приезда Людмилы Антон Антонович был в самом радостном настроении. Он погулял в парке, пошутил с библиотекарем, посмотрел на небо – а небо, кажется, собиралось опять сделаться ясным – и мирно возвращался домой.
Обедать он сегодня должен был один, потому что вся его «молодежь» уехала рыбу ловить на большое озеро, за 60 верст. Собирались вернуться не раньше трех дней. Даже Ламме они взяли с собою.
Антон Антонович думал о Людмиле.
– Завтра она приедет, вечером. Послезавтра пятница. Я аккуратен как часы. Без десяти шесть можно выйти из дома, если идти не торопясь.
Мечтая о завтрашнем дне, Антон Антонович дошел до своей калитки, миновал двор и уж собирался войти в комнаты, как вдруг на пороге увидел испитое лицо Демьяныча, озаренное на этот раз счастливой улыбкой.
– Что такое? – невольно спросил Антон Антонович.
– С радостью вас поздравляю, ваше высокоблагородие.
– С какой радостью? Говори, пожалуйста.
– Приезжий человек у вас… Давно дожидаются, – проговорил Демьяныч, улыбаясь весело и таинственно.
У Антона Антоновича почему-то мелькнула в мыслях Людмила, ее приезд… Но к чему же ей у него дожидаться, да и не приехала она…
Видя, что Антон Антонович в недоумении, Демьяныч наконец шепнул ему, торжествуя:
– Не изволите угадывать… Папаша ваш прибыли…
Антон Антонович решительно потерял всякую способность соображать. Он только мог прошептать с отчаянием:
– Какой папаша?..
– Да ваш собственный, родитель ваш, – громко сказал Демьяныч, решив, что с таинственностью пора покончить. – Уж они давно дожидаются. Русский человек. Мы с ним вдоволь наговорились да наплакались. Вспомнили матушку Россию. Я и самоварчик поставил, за баранками сбегал. Вот пожалуйте, они в столовой. А на обед прибавить чего прикажете?
К Антону Антоновичу стало возвращаться самообладание. Он начинал понимать.
Он снял фуражку, провел рукой по голове, потом сразу отворил дверь в столовую и остановился на пороге.
В комнате было немного душно, низкие окна запотели от самовара. Около печки лежали два небольших узла. На столе, покрытом белой скатертью, кипел самовар, около деловых бумаг были разложены баранки, колбаса и даже стояла маленькая бутылочка коньяку, который Антон Антонович принимал по чайной ложечке, когда ему случалось промачивать ноги.
В кресле за столом сидел полный старик и пил чай.
Он пил медленно, с блюдечка, наклонившись и обмакнув в чай серые щетинистые усы. Когда вошел Антон Антонович, он не поставил блюдечка, а только поднял на него свои молочно-голубые глаза. У него было красное, круглое лицо с резкими морщинами. Жесткие седые волосы он стриг под гребенку. Руки у него слегка дрожали, а шея была несколько раз обмотана старым шерстяным шарфом.
Приглядевшись и, вероятно, узнав Антона Антоновича, старик бросил пить чай, опустил блюдечко и встал.
Одну минуту он хотел подойти ближе, потом как будто не посмел, только вытянул вперед подбородок и поправил шарф.
– Это вы? – проговорил наконец Антон Антонович.
– Это я, Антоша, – сказал старик хриплым голосом. – Я к тебе…
Он опять сунулся вперед – и опять не посмел и остался на месте.
Антон Антонович уже окончательно овладел собой. Он ясно видел, что должен делать, и, конечно, ничто в мире не заставило бы его изменить своему долгу.
Антон Антонович положил фуражку на стол и сел на табурет сбоку. Старик посмотрел, посмотрел и тоже опустился на кресло.
– Что же вам угодно? – спросил Антон Антонович. – Вы меня достаточно знаете.
– Я, собственно, Антоша, видишь ли… – заговорил старик. – Я, может, тебе известно, вскоре тогда место свое потерял – ты и г. столоначальнику доложил, отчего уезжаешь, и главноуправляющему, когда они тебя в кабинет к себе звали и еще десятью рублями наградили.
– Я эти 10 рублей выслал ему, получив первые заработанные деньги, – прервал Антон Антонович.
– Да, так вот я вскоре и лишился места, год без места был. Потом уж в контору одну поступил… Да закрылась контора. Я же знал, что ты у меня такой вышел… Достиг. Так если бы ты приютил пока что… место бы сыскать… Одному-то, Антоша, трудно мне теперь, при моей болезни.
Он говорил торопясь и беспрестанно поправлял шарф. Антон Антонович сделал движение. Старик не дал ему сказать и начал снова, еще больше спеша:
– А у тебя-то хорошо… Слуга какой хороший. Тепло, светло… Ежели попомнишь еще, что было, прости ты меня, Антоша, прости уж…
Антон Антонович встал. Старик тоже вскочил, с испугом вгляделся в лицо сына и замахал руками:
– Бог с тобой, Бог с тобой, – заговорил он, – смягчи ты свое сердце!.. Пусть я грешник перед совестью своей, а ты прости… Я даже и не ради чего, пожалуй, и не надо места, я себе найду место, не останусь я с тобой, а только для кого ж мне на свете жить, как перст одному… Сердцу моему скучно, для сердца прости…
– Прощать нельзя. Никаких прощений нет, – сказал Антон Антонович. – Я не изменился, а что было, то уже не забывается. Я не могу ничего.
– Не можешь? – растерянно проговорил старик. – Господи, а она-то просила меня тогда! Антоша, ну ради покойницы, не можешь?
Последние слова он выкрикнул как-то странно, почти безнадежно, и вдруг остановился, испугавшись.
Несколько мгновений длилось молчание. Только самовар пел на столе.
– Я вам сочувствую, но не могу поступить иначе, – сказал наконец Антон Антонович. – Вы слышали мои слова тогда: у меня нет отца. Вы для меня – человек, не поступающий согласно долгу. Такие люди не могут стать со мною в какие-либо отношения. Долг и честь – две главные основы жизни. Изменить им я не в состоянии даже ради памяти моей мамаши. Повторяю: я сочувствую вам и сожалею о вас, но прошу иметь в виду все вышесказанное и поступать согласно с ним.
– Я сейчас, я сейчас, – заторопился вдруг старик, – я ведь понимаю, Антоша, что ты сказать хочешь, я что ж, я уеду… Бог с тобой и с долгом твоим…
Он путался, начал было допивать чай с блюдечка, потом бросил, пошел к узлам.
– Вам куда? – спросил Антон Антонович. – Если на Батум, то поспеете к поезду – дилижанс сейчас отходит.
– Не знаю я, Антоша, куда, не знаю. Теперь все равно. Ну, хоть на Батум. Позови слугу-то узлы связать.
Пораженный Демьяныч молча связал узлы, хотел вынести, но старик не допустил.
– Не надо, не надо, хороший человек, я сам. Я знаю, где в дилижанс садятся. Ну, бывайте здоровы. Прощай, Антоша. Преуспевай. Что ж, не можешь – ну, не можешь. Это не от тебя все. Только не разумом тут судить нужно.
– Помните, что я вам глубоко сочувствую, – сказал Антон Антонович. Тут он встал и обнял старика. Но старик не отвечал на объятия, только съежился как-то, и Антон Антонович опустил руки.
– Память моей матери вечно священна для меня, – добавил он.
Старик молча кивнул головой и, не обертываясь, пошел к станции со своими двумя узлами.
Антон Антонович вернулся в комнаты, строгим голосом велел Демьянычу убрать со стола и подавать обедать, а сам прошел в спальню переодеться.
