«Замок» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 19

Вероятность, что все потеряно, еще  невероятней самой невероятной вероятности! Конечно,

- Ну да, - сказала Пепи, - ты все еще любишь Фриду, потому что она от тебя сбежала. Кто уходит, того нетрудно любить.

да, он землемер, это, может быть, что-нибудь да значит, выходит, что он чему-то учился, но если эти знания никак применить нельзя, значит, он всё же ничто

Ведь там во всем – кроме причуд всякой челяди – царит большая скромность, там честолюбивый человек ищет удовлетворения только в работе, а так как тогда сама работа становится превыше всего, то всякое честолюбие пропадает – для детских мечтаний там места нет.

Взгляд у нее был холодный, ясный, неподвижный, как всегда; и направлен этот взгляд был не прямо на то, что она рассматривала, но скользил чуть-чуть, почти незаметно, однако достаточно определенно мимо того, на что она смотрела; это очень мешало, и казалось, что причиной тому была не слабость, не застенчивость, не притворство, а постоянная, вытесняющая все другие чувства тяга к одиночеству, которую она не скрывала.

В буфете еще недавно прислуживала некая Фрида, я знаю ее только по имени,

с ней лично незнаком, да она меня и не интересует. Эта самая Фрида иногда

подавала пиво Кламму. Теперь там как будто прислуживает другая девушка.

Разумеется, эта замена, вероятно, никакого значения ни для кого не имеет,

а уж для Кламма и подавно. Но чем ответственнее работа -- а у Кламма работа,

конечно, наиболее ответственная, - тем меньше сил остается для сопротивления

внешним обстоятельствам, вследствие чего самое незначительное нарушение самых

незначительных привычек может серьезно помешать делу: малейшая перестановка

на письменном столе, устранение какого-нибудь давнишнего пятна, -- все это может очень помешать,

и тем более новая служанка. Разумеется, все это способно стать помехой для

кого-нибудь другого, но только не для Кламма, об этом и речи быть не может.

Однако мы обязаны настолько охранять покой Кламма, что даже те помехи,

которые для него таковыми не являются -- да и вообще для него, вероятно,

никаких помех не существует, -- мы должны устранять, если только нам

покажется, что они могли бы помешать. Не ради него, не ради его работы

устраняем мы эти помехи, но исключительно ради нас самих, ради очистки нашей

совести, ради нашего покоя.

"Все же, -- сказал он, --

считать эти жалобы совершенно законными тоже нельзя. Конечно, ночные допросы

нигде прямо не предписаны, так что если стараются их избегать, то никаких

инструкций не нарушают, но все обстоятельства: перегрузка работой, характер

занятий чиновников в Замке, затруднения с выездом, порядок, в соответствии с

которым допрос назначается лишь после тщательного расследования, но уж тогда

без промедления, -- все это, да и многое другое сделали ночные допросы

неизбежной необходимостью. Но коль скоро они стали необходимостью, то должен

вам сказать: это, хотя и косвенно, означает, что они вытекают из

предписаний, и жаловаться на ночные допросы значило бы -- тут я несколько

преувеличиваю, я и осмеливаюсь это высказать именно как преувеличение, --

это значило бы, в сущности, жаловаться на предписания.

в Деревне его с виду знают, кое-кто и видел, все о нем слышали, и

из этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенных

свидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверно, оно

соответствует действительности. Но только в основном. Это представление

непрестанно меняется, наверно даже больше, чем меняется сама внешность

Кламма. Он выглядит совершенно иначе, когда появляется в Деревне, чем когда

оттуда уходит; иначе -- до того, как выпьет пива, и совсем иначе потом;

когда бодрствует -- иначе, чем когда спит; иначе -- в беседе, чем в

одиночестве, и, что, конечно, вполне понятно, он совсем иначе выглядит там

наверху, в Замке. Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разному

говорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды, вот только

его платье все, к счастью, описывают одинаково -- он всегда носит один и тот

же черный длиннополый сюртук. Но в этих разногласиях ничего таинственного,

конечно, нет; и понятно, что разное впечатление создается в зависимости от

настроения в минуту встречи, от волнения, от бесчисленных степеней надежды

или отчаяния, в которых находится тот, кому, правда лишь на минуту, удается

видеть Кламма. Я тебе пересказываю только то, что мне так часто объяснял

Варнава, и, в общем, если человек лично и непосредственно не заинтересован,

то он на этом может успокоиться. Но мы успокоиться не можем -- для нас

жизненно важный вопрос: говорил ли Варнава с самим Кламмом или нет". "Для

меня тоже не меньше, чем для вас", -- сказал К., и они еще ближе

пододвинулись друг к другу на скамье.

Только свежесть и непринужденность в обращении

красили это тщедушное тельце, теперь вся его прелесть исчезла. За несколько

дней, прожитых с К., с ней произошла такая перемена. Работа в буфете

гостиницы была, конечно, нелегкой, но подходила ей больше. А может быть,

разлука с Кламмом была истинной причиной такого спада? Близость к Кламму

придавала ей безумное очарование, и К., поддавшись этому соблазну, привлек

ее к себе, а теперь она увядала у него на руках.

Господин землемер меня спросил, и я должна ему ответить.

Иначе ему не понять то, что нам понятно само собой: господин Кламм никогда

не будет с ним разговаривать, да что я говорю "не будет", -- он не может с

ним разговаривать. Слушайте, господин землемер! Господин Кламм -- человек из

Замка, и это уже само по себе, независимо от места, какое Кламм занимает,

очень высокое звание. А что такое вы, от которого мы так униженно добиваемся

согласия на брак? Вы не из Замка, вы не из Деревни. Вы ничто. Но, к

несчастью, вы все же кто-то, вы чужой, вы всюду лишний, всюду мешаете, из-за

вас у всех постоянные неприятности, из-за вас пришлось выселять служанок,

нам ваши намерения неизвестны, вы соблазнили нашу дорогую крошку, нашу

Фриду, -- и теперь ей, к сожалению, придется выйти за вас замуж. Но я вовсе

вас не упрекаю. Вы такой, какой вы есть; достаточно я в жизни всего

насмотрелась, выдержу и это. А теперь, представьте себе, чего вы, в

сущности, требуете. Такой человек, как Кламм, -- и вдруг должен с вами

разговаривать! Мне и то больно было слышать, что Фрида разрешила вам

подсмотреть в глазок, видно, раз она на это пошла, вы ее уже соблазнили. А

вы мне скажите, как вы вообще выдержали вид Кламма? Можете не отвечать, знаю

-- прекрасно выдержали. А это потому, что вы и не можете видеть Кламма как

следует, нет, я вовсе не преувеличиваю, я тоже не могу. Хотите, чтобы Кламм

с вами разговаривал, -- да он даже с местными людьми из Деревни и то не

разговаривает, никогда он сам еще не заговаривал ни с одним жителем Деревни.

Для Фриды было большой честью -- и я буду гордиться за нее до самой смерти,

-- что он окликал ее по имени и что она когда угодно могла к нему обращаться

и даже получила разрешение пользоваться глазком, но разговаривать он с ней

никогда не разговаривал. А то, что он иногда звал Фриду, вовсе не имеет того

значения, какое люди хотели бы этому придать, просто он окликал ее: "Фрида",

а зачем -- кто его знает? И то, что Фрида тут же к нему бежала, -- это ее

дело; а то, что ее к нему допускали без возражений, -- это уж добрая воля

господина Кламма, никак нельзя утверждать, что он звал ее к себе. Правда,

теперь и то, что было, кончено навсегда. Может случиться, что Кламм

когда-нибудь и скажет: "Фрида!" Это возможно, но уж пустить ее, девчонку,

которая с вами путается, к нему никто не пустит. И только одно, только одно

не понять бедной моей голове -- как девушка, о которой говорили, что она

любовница Кламма -- хотя я считаю, что это сильно преувеличено, -- как она

позволила вам дотронуться до себя?"