Kitabı oku: «Русское масонство. Символы, принципы и ритуалы тайного общества в эпоху Екатерины II и Александра I», sayfa 6
Мы упомянем далее о различных ритуалах, какие существуют на русском языке и употреблялись в наших ложах. Значительная коллекция их находится в особенности в масонском собрании Московского музея; несколько экземпляров находится в Публичной библиотеке в Петербурге; несколько ритуалов, принадлежавших Елагину, гроссмейстеру русских лож при Екатерине, и находящихся в архиве Министерства иностранных дел, описано было Пекарским.
Глава III
Общие замечания о русском масонстве
В образовании и характере русских лож нельзя не заметить, с известными ограничениями, многие сходные черты с европейским масонством – как этого естественно ожидать по самой исключительности форм масонского общества. Читатель мог бы заметить некоторые черты этого сходства и по приведенной выше характеристике немецкого масонства у Шлоссера, если бы сравнил ее с тем, что мы знаем о нашем старом масонстве, – конечно, ограничив самые размеры явления, которые у нас, как ни были сами по себе необыкновенны для русских нравов, все-таки были очень тесны.
Общие причины распространения масонства, или, вообще, мечтательного мистицизма, в русском образованном обществе XVIII столетия лежат в самых условиях и характере нашего общественного развития со времен Петра Великого. Реформа стряхнула упорную неподвижность XVII в., и хотя сама не имела, собственно говоря, целью прямо возбудить общественную самодеятельность (потому что не давала обществу свободы выбора, а принуждала его идти по указанному направлению), но принесенный ею запас новых понятий не мог не оказать своего действия. Если только в обществе находились живые люди, искавшие развития, в их умах должны были пустить свой корень те идеи, которые выражались европейскими знаниями и европейскими формами быта, как бы их объем ни был ограничен в первое время. Русские люди теперь сами могли видеть европейскую жизнь и присматриваться к ее руководящим тенденциям, и просвещение, за которым Петр отправлялся сам в Европу и посылал своих подданных, не могло не прививать, хотя в некоторой степени, своего содержания и нравственного смысла. Одним из первых очевидных действий этого просвещения было возникновение литературы: в эпоху самого Петра ее почти не существовало; она почти вся состояла только из непосредственно нужных книг; Петр сам указывал, что надо перевести и напечатать, сам поправлял и составлял книги, – эта оригинальная литература похожа была на продолжение и объяснение указов. Но затем она является уже с признаками индивидуального характера: писатель выходит на литературное поприще по внутреннему побуждению и в первый раз выражает собой зарождающуюся общественную инициативу. Таковы были Кантемир, Ломоносов, Сумароков. Известно, что эта первая литературная деятельность в европейском стиле не осталась не замеченной обществом и, напротив, встретила особенное внимание со стороны наиболее образованных людей – несомненный знак, что в этом обществе совершались первые движения мысли и общественных интересов. Существенной чертой содержания этой литературы было стремление к просвещению, желание, чтоб отечество сделалось жилищем муз и наслаждалось плодами «насажденных» наук: писатели старались как можно скорее создать «российский Парнас», этот мифологический палладиум литературного образования, по тогдашним понятиям, и наполнить в отечественной литературе все принятые рубрики прозы и поэзии.
Все это было пылким, но еще очень неопределенным стремлением усвоить европейское образование, которое становилось перед обществом как неизбежный и могущественный авторитет. Неопределенность первых стремлений литературы выражала и неопределенность самых инстинктов общества, которые только мало-помалу и постепенно приобретали некоторую ясность и сознательность. Сатира Кантемира еще слишком отзывается преследованием официально указанных недостатков; но в сатире Сумарокова мы видим уже более самостоятельную попытку общества судить о своих вопросах. Нравственные понятия начинают образовываться независимо от подобных официальных указаний; и общество уже само начинает искать себе идеалов и руководящих идей.
Естественно, что при этом общественная мысль, уже с самых первых шагов, должна была натолкнуться на противоречие и препятствия.
Припоминая свойства нашей жизни и нравов в XVIII столетии, мы увидим, что для этой зарождающейся мысли представлялось здесь много явлений, вызывавших на протест. Понятия, внушаемые образованием, не могли мириться с теми мрачными сторонами быта, которыми так изобиловало наше XVIII столетие. Нравы, даже несколько отполированные европейскими формами, еще слишком часто носили на себе черты допетровского, полуазиатского быта, которые проявлялись одинаково и в приемах управления, и в частной жизни даже наиболее образованного высшего класса. Не входя в большие подробности, достаточно припомнить, что многие события Петровского времени, быстрые смены правительств в последующем периоде, крайний произвол администрации, судебное грабительство, невежество и дикость крепостных нравов – все это мало способствовало общественной и частной нравственности, а, прикрываясь лоском европейского образовании, становилось еще более вопиющим диссонансом. Между тем образование шло своим путем, и для лучших людей должен был представиться настоятельный вопрос: чем поправить это положение вещей, где искать средства против этих мрачных явлений, как разрешить противоречие? После Петра реформаторская деятельность правительства очень ослабела, иногда даже останавливалась вовсе, и обществу приходилось уже больше рассчитывать на свой собственный выбор средств и собственные усилия. Куда же обратился этот выбор?
Умственный запас и нравственные силы самого общества были еще слишком ограничены, чтобы оно вообще могло обойтись без чужой помощи в трудных задачах развития, и естественно, что и теперь, как при начале реформы, оно обратилось за этой помощью к европейским источникам. Из них почерпались первые знания, заимствовались цивилизованные обычаи, копировались формы администрации, и из них же стала теперь почерпаться литература, из них брало свою форму и начинавшееся брожение общественной мысли. В тесных границах и в слабой степени здесь повторялись те направления мысли, какие господствовали в тогдашней европейской литературе и общественной жизни. Известно, какие были в общих чертах эти направления. С одной стороны, это было постепенное развитие знания, усиление рационализма и рассудочной философии, стоявшие в связи с успехами точных наук и к концу столетия доходившие до положительного сенсуализма и до философии энциклопедистов; с другой стороны – мистика, которая в начале столетия питалась умствованиями, диспутациями и чудесами иезуитов и янсенистов по Франции или пиетизмом и его экзальтацией в Германии. Мистика в конце столетия почти вполне овладела (первоначально деистическим) масонским обществом и в заключение дошла до невообразимого тумана, фантазерства и шарлатанства, о которых мы говорили выше. Оба направления иногда странно перепутывались: мистик иногда питался широкими идеями свободного мышления, переделывая их на свой лад и поднимая спор против официальной церковности с помощью аргументов, указанных скептиками; и наоборот, светские люди, воспитанные на скептицизме, верили в мистические чудеса фантастов, вроде Сведенборга, или ловких шарлатанов, вроде Казановы или Калиостро, которые своим смелым и насмешливым обманом наказывали общество за недостаток серьезной мысли и знания. Но при всей коренной противоположности рационализма, или точного знания, и мистики, при всей ожесточенной борьбе, которая шла между обоими направлениями в литературе и общественной жизни, а наконец, и на широкой политической арене, оба направления имели то общее, что оба, каждое с своей точки зрения и своими способами, искали нравственного освобождения от гнетущих форм всемогущей официальной государственности и школьной теологии; оба искали средств против упадка общественной нравственности и для установления иных междучеловеческих отношений. Эти направления перешли слабым отголоском и в нашу собственную жизнь, перешли мало-помалу, часто почти незаметно для глаза, проникая в литературу и общество при каждом новом заимствовании, какими наше образование постоянно питалось в XVIII столетии. Ко второй половине этого века оба направления выразились и у нас весьма явственно, и мы видим их идущими параллельно, потому что оба они отвечали общественным потребностям и вкусам. Эти потребности и вкусы являлись в самой русской жизни, как следствие некоторой степени образования и как естественная реакция против тяжелой и неудовлетворявшей действительности; но вместе с чем они воспитывались и усиливались той самой пищей, какой искали в европейских источниках. Требования рационального знания уже имели свое выражение в Ломоносове, который был у нас представителем Вольфовой философии и положительного естествознания, – и известно, что это точное знание уже вызывало оппозицию доморощенных мистиков. При Екатерине II, когда общество в начале ее царствования заметно встрепенулось и оживилось, эти направления выказались уже гораздо определеннее: на одной стороне ясно обнаруживается живой интерес к французскому Просвещению и энциклопедистам, на другой – наклонность к отвлеченной религиозности и мистицизму; рассудочная философия и идеи о естественных правах и достоинстве человека находят себе место в «Наказе» – мистика и пиетизм открывают свою пропаганду в масонских ложах.
Чтобы ближе видеть, каким образом такая странная, темная, фантастическая, наконец, даже нелепая вещь, как масонство, могла овладеть умами с такой силой, и увлекать таких достойных людей, каковы, несомненно, были очень многие из русских масонов, – надо припомнить, что если оно открыло себе путь в европейское общество, то человек русского общества был еще беззащитнее против мистического тумана потому, что другое, более разумное, направление было очень слабо. Наше серьезное знание было вполне чужое, и русская мысль разрабатывала и усваивала его содержание только в той ограниченной мере, какую могла допустить незначительная степень ее зрелости. При русских условиях, при крайнем недостатке правильных средств образования эта зрелость вообще должна была приходить крайне медленно; кроме того, даже сильный ум, вооруженный всеми средствами существовавшей науки, едва ли был бы в состоянии сделать много при тогдашнем положении массы общества: общественная деятельность писателя не может принять больших размеров там, где его голосу приходится вопиять в пустыне; суровое правление нисколько не поощряло индивидуальных стремлений, когда они на шаг удалялись от предписанных рамок; число образованных людей было слишком ничтожно, чтобы они могли составить серьезное общественное мнение. Попытки просветительной деятельности высказывались только в самых невинных формах, робко и нерешительно, из страха перед людьми и вещами, с которыми шутить было нельзя. Понятно, что эти попытки были крайне бледны и недействительны: писатель и не помышлял о каком-нибудь систематическом проведении своей мысли, он даже и не привыкал к этой систематической мысли; из богатого источника западных литератур он пользовался немногими крохами, которые был в силах высказать в русской книге и применить к русской жизни; если он пытался иногда расширять свою точку зрения, он тотчас наталкивался на неодолимое препятствие, возвращавшее его назад… Императрица Екатерина сама отдавала дань западному просвещению, наполнив его идеями знаменитый «Наказ»; она переписывалась с Вольтером, любезно покровительствовала Дидро, переводила «Велизария» в то время, когда его запрещали в Париже, – но это не касалось русской литературы, и сущность ее зависимого и слабосильного характера изменилась мало. Общий уровень образования был все еще весьма невысок; у нас, правда, переводили энциклопедистов, но едва ли хорошо понимали их, и притом в перевод не попадали главнейшие произведения, которые могли бы оказывать влияние; наиболее смелый писатель, на котором видно их влияние, Радищев, кажется скорее чудаком, не отдававшим себе отчета в своих действиях, пожалуй, искренним и благородным мечтателем, чем серьезным или глубоким умом; комедия и сатира, «бичевавшая» недостатки общества, ратовали против госпожей Простаковой и Ворчалкиной и преследовали подьячих, – дальнейшие ранги остались нетронутыми, не только в печати, но, в большинстве случаев, вероятно, и в помышлении. С другой стороны, там, где писатель выходил из этого уровня, действительно, или даже только по-видимому, он встречал упомянутые препятствия и иногда платился за неосторожность; вспомним мелкие и крупные примеры Фонвизина, Княжнина, Новикова, Радищева… Мы вовсе не хотим унижать этим достоинства нашей литературы XVIII столетия, – она все-таки предпринимала полезные труды; мы не будем также и определять здесь, насколько ее слабость и недостатки были следствием слабости общественной и личной инициативы и насколько они были делом обстоятельств, для нас важно здесь только то заключение, не подлежащее спору, что все это литературное движение не могло дать идеям просвещения влияния и силы в мнениях общества. При ограниченности образовательных и литературных средств из всего содержания, которое наша литература могла бы извлекать из европейских источников и приобрести собственными усилиями, в результате для большинства оставалось темное сознание, почти только инстинкт неудовлетворенности существующими общественными отношениями и неясное стремление к чему-нибудь лучшему, к какому-нибудь идеалу в нравственных отношениях, и это желание, предоставленное самому себе, не довольно определившее свои общественные цели, не вооруженное достаточно против мистицизма, открыло свободную дорогу европейскому масонству, усвоило некоторые из его лучших сторон; но, к сожалению, в конце концов дало утвердиться у нас самым сомнительным его формам.
Глава IV
Первые ложи в России, 1731–1762 гг
Читатель, следивший за нашим изложением, вероятно, составил себе то понятие об историческом и общественном смысле масонства, которым до‡лжно руководиться при определении частных явлений его истории. Читатель, вероятно, заметил, что «масонство» могло иметь, в сущности, много различных значений; что хотя оно и представляло собой первоначально известные понятия религиозно-нравственные и общественные, но стало потом только общей формой, в которую могло вкладываться весьма различное содержание, и что характер этого нового содержания зависел от условий и свойств того общества, куда масонство находило доступ. Отсюда многоразличный характер масонских «систем», которые расплодились на европейском материке почти тотчас после перехода масонства из Англии: новые условия, встретившие английское масонство, произвели столько разных форм масонства, сколько того требовалось для разных направлений общественной мысли или для разных расчетов интриги. Таким образом произошли клермонтская и другие французские системы, тамплиерство, шведская система, циннендорфство, розенкрейцерство, система благотворительных рыцарей, иллюминатство, Эклектический союз и т. д. и т. д. Отражая на себе влияние различных обстоятельств, масонство настолько удалялось от своего первоначального смысла, что его первые «конституции» становились чистой формальностью или получали иной смысл и что из движения, первоначально прогрессивного и нравственно чистого, в последних своих вырождениях оно становилось гнездом и орудием обскурантизма, шарлатанства и низменной интриги. Таковы были в особенности формы масонства, развившиеся в последней четверти XVIII столетия под влияниями – прямыми или косвенными – иезуитства и реакции против «просвещения» своего века. Таким образом, рассматривая исторически масонское движение в известной стране и в известное время, мы прежде всего должны припоминать себе эту относительность его значения. Вносимое в известную общественную среду, оно сохраняло или теряло свой основной характер в той мере, насколько это допускалось или требовалось данными условиями общества, – так что в истории, например, наших лож мы из-за чужого собственно явления, перенесенного целиком из иностранных источников, имеем, однако, возможность следить за историческим ходом русского общества. В этом и состоит исторический интерес этого изучения.
Восходя к началу русского масонства, можно упомянуть о масонском предании, которое относило введение масонства в России ко временам Петра Великого, и именно приписывает его самому Петру: он будто бы принят был в масонство самим Кристофором Вреном (или Реном, Wren), знаменитым основателем нового английского масонства; первая ложа существовала будто бы в России еще в конце XVII столетия, – мастером стула был в ней Лефорт, первым надзирателем Гордон, а вторым сам Петр Великий. По другому рассказу, Петр вывез из своего путешествия (второго) в 1717 г. масонский статут и на его основании приказал открыть, или даже сам открыл, ложу в Кронштадте. Едва ли есть какая-нибудь возможность придавать историческую цену этому преданию, но оно не лишено интереса, как желание масонов осмыслить исторически свою деятельность в России и приурочить к масонским идеям преобразовательную деятельность Петра, которая была в России таким же нововведением в смысле цивилизации, каким масоны должны были считать и свое братство, и которая имела ту же патриотическую основу, какую они должны были приписывать и своему собственному делу. Имя Петра пользовалось уважением у наших масонов, они пели в честь его стихи, между прочим, «Песнь» Державина – это сочувствие к реформе и могло послужить основой для указанной легенды. Более достоверные исторические свидетельства позволяют относить основание масонства в России только к 1731 г. В этом году гроссмейстер лондонской Великой ложи лорд Ловель (Thomas Coke или Cooke, lord Lovell, гроссмейстер в период 17 марта 1731 – 19 апреля 1732 г.) назначил капитана Джона Филиппса провинциальным гроссмейстером России. В 1740 или 1741 г. провинциальным гроссмейстером для всей России назначен был известный генерал Яков Кейт (James Keith, 1696–1758), англичанин, вступивший в русскую службу в 1728 г. и потом, кажется в 1744 г., перешедший на службу в Пруссию, где он стал одним из славнейших сподвижников Фридриха Великого, – человек, отличавшийся, кроме военных талантов, оказанных им еще в России, высокими нравственными качествами. Назначение свое в русском масонстве он должен был получить от гроссмейстера английских лож, которым был тогда брат его, Джон Кейт, граф Кинтор (John Keith, earl of Kintore, гроссмейстер в период 27 апреля 1740 – 19 марта 1741 г.). Есть известие, что английская Великая ложа основала в 1731 г. в Москве первую ложу, которая держала свои собрания в великой тайне; по другим сведениям, Яков Кейт уже в 1734 г. или даже в 1732 г.
руководил в Петербурге масонской ложей. В русских источниках не осталось никаких сведений о деятельности Кейта в этом отношении; воспоминание о ней сохранилось только в одной масонской песне, указанной Ешевским в сборнике, напечатанном, без означения времени и места, в первой четверти XIX столетия. В этой песне Кейт вспоминается таким образом:
Из этих известий о начале лож в России надо, кажется, заключить, что первоначальное масонство введено было прямо англичанами, которые внесли его в чужую страну для собственного употребления, точно так же, как они обыкновенно приносят с собой свои нравы и обычаи, и что масонство держалось исключительно или преимущественно между иностранцами, среди которых русские были только случайными или второстепенными членами лож. Но кроме англичан, вводителями масонства были, по-видимому, и немцы, которых уже и тогда было много в России, особливо в Петербурге. В самой Германии масонство уже в 1730-х гг. имело весьма много последователей, и есть основания думать, что во времена Анны Иоанновны и Бирона у немцев в Петербурге были и масонские ложи. О самом Кейте есть сведения, что он имел какие-то связи с немецкими ложами (именно в Гамбурге) еще до своего гроссмейстерства в России. В истории известной берлинской ложи Трех глобусов мы находим, что еще в период 1738–1744 гг. эта ложа имела деятельную корреспонденцию между прочим и с Петербургом. И много спустя, например в 70-х гг., иностранцы, особенно немцы, играли значительную роль в русских ложах, а за это раннее время их преобладание в ложах было еще более естественно. Имя Кейта в особенности сохранено масонским воспоминанием, вероятно, потому, что при нем масонство в первый раз проникло в собственно русские кружки.
По-видимому, уже вскоре масонство начало проникать и другими путями, не только через иностранцев, живших в Петербурге, но и через русских, которые сами вывозили его из-за границы.
К 1747 г. относится мало известное до сих пор дело о масонстве графа Николая Головина. Он служил волонтером в прусской службе, около этого времени вернулся из-за границы и в Петербурге призван был к А.И. Шувалову: ему объявлено было от имени императрицы (Елизаветы), что «хотя она довольные причины имеет о поступках его сумневаться», но по своему природному великодушию и милосердствуя к молодости Головина, надеется, что он впредь исправится, – и ему велено только уехать в Москву и быть скромнее. Его подозревали в исполнении каких-то поручений от прусского короля, Фридриха II, к его дипломатическому агенту в Петербурге, графу Варендорфу. На допросе Головина между прочим спросили, чтобы он без утайки объявил о своем вступлении в «фрамасонский орден», назвал, какие есть еще русские члены его и какие наблюдаются в нем законы или уставы; на что Головин отвечал: «Я, признаюсь, жил в этом ордене и знаю, что графы Захар да Иван Чернышевы в оном же ордене находятся, а более тайностей иных не знаю, как в печатной книге о фрамасонах показано». Какую он разумел печатную книгу, неизвестно.
Дальнейших сведений о том, где Головин вступил в орден или где вступили в него Чернышевы, в каком положении были тогда русские ложи, пока еще нет.
По некоторым известиям, упоминается под 1750 г. в Петербурге ложа Скромности (Zur Verschwiegenheit), неизвестно, русская или иностранная, скорее – последнее. В этой ложе Скромности датский министр барон Мальцан, принадлежавший к ложе Зоровавеля (Zorobabel zum Nordstern) в Копенгагене, принял двух братьев из Риги, фон-дер-Гейде и Цукербекера, которые затем в том же году основали ложу Северной звезды (Zum Nordstern) в Риге.
От царствования императрицы Елизаветы мы имеем еще один документ о русском масонстве, относимый довольно вероятно к 1756 г. Этот документ есть донесение о масонах, представленное по приказанию императрицы Михайлом Олсуфьевым графу А.И. Шувалову, управлявшему тогда тайной канцелярией. По-видимому, это было только полицейское дознание, которое не имело дальнейших последствий. Олсуфьев должен был показать о «масонской секте», «на чем оное основание свое имеет и кто именно всякого звания ей участники сообществу». На эти вопросы он между прочим доносил следующим образом (буквально): «Всякого звания чина людей, желающих ложа удостоить в разные времена, чрез случаи, изыскивая своих товарищей об оном выше реченных с ясными доказательствами уверить, что оное не что иное как ключ дружелюбия и братства, которое бессмертно во веки пребыть имеет, и тако нашедшихся их сообщества называемым просвещением оных удостаивает». Затем он, таким же слогом, описывает главнейшие обряды принятия и, наконец, перечисляет «участников общества». В его «реестре гранметрам и масонам» названо до тридцати пяти лиц, впрочем, без означения их масонских должностей. На первом плане, вероятно главным «гран-метром», он ставит Романа Иларионовича Воронцова (отец княгини Дашковой); затем «бригадир Александр Сумароков», известный писатель; офицеры кадетского корпуса: Мелиссино, Остервальд, Свистунов, Перфильев; дальше следуют разные более или менее аристократические имена, обозначенные местом их службы – в Преображенском и Семеновском полку, в конной гвардии, в Ингерманландском полку: это были – князь Михайло Дашков, Федор Мамонов, князь Мих. Щербатов, трое князей Голицыных, «капитана Волкова двое детей», князь Сергей Трубецкой, Иван Болтин, Николай Апраксин, князь Семен Мещерский, Петр Бутурлин, камер-паж Петерсон и др. Наконец, упомянуто несколько музыкантов, танцмейстер кадетского корпуса Пеле и купец Миллер. Эти имена дают возможность составить понятие о кружке, в котором масонство находило своих прозелитов. Заметим прежде всего имена офицеров кадетского корпуса. В 50-х годах XVIII столетия кадетский корпус был одним из приютов молодого русского просвещения. Здесь находили себе место литературные интересы; здесь до 1752 г., когда явился в Петербурге известный Волков с своей ярославской труппой, существовал театр, в котором кадеты и офицеры разыгрывали французские пьесы, трагедии и комедии Сумарокова. Эти актеры играли в самом корпусе, в придворном театре и в комнатах самой императрицы, и в числе лучших из этих артистов были: фельдфебель Мелиссино, кажется, Петр Иванович, впоследствии артиллерийский генерал, имевший и большую масонскую известность, и сержант Остервальд, оба упомянутые в «реестре» масонов у Олсуфьева. Свистунов есть, конечно, тот Петр Семенович Свистунов, генерал, о котором упоминает впоследствии Новиков в своем словаре русских писателей, называя его человеком «разумным, ученым и искусным»; Перфильев – тот, имя которого осталось в сочинениях Державина. Затем здесь же мы находим известные впоследствии имена историков – князя Михаила Щербатова и Болтина; имя Федора Мамонова было также известно несколько позже в литературе… Одним словом, масонство является в кружке, в котором русская литература и просвещение, только что вступавшие в общественную жизнь, находили своих первых друзей. Сумароков был тогда уже не молод (род. 1718); но в кружке офицеров, сержантов и т. д. было, без сомнения, много молодежи, всегда восприимчивой к нравственным влияниям и новым понятиям… Граф Роман Воронцов и много лет спустя оставался в числе главных деятелей и начальников русского масонства.
В это Елизаветинское время, без сомнения, вступил в масонство Елагин, впоследствии великий провинциальный мастер русских лож. В своей записке о масонстве он упоминает, что вступил в общество свободных каменщиков «с самых юных лет» (он род. в 1725, ум. в 1796) и что ложи в это время имели уже своих членов из числа высших государственных сановников. Внутреннее состояние лож того времени не удовлетворяло Елагина, когда он судил о нем с своей позднейшей точки зрения и когда он писал свою записку. По словам его, в общество масонов увлекли его – «любопытство и тщеславие, да узнаю таинство, находящееся, как сказывали, между ими, тщеславие, да буду хотя на минуту в равенстве с такими людьми, кои в общежитии знамениты, и чинами и достоинствами и знаками от меня удалены суть, ибо нескромность братьев предварительно все сие мне благовестила… Содействовала к тому и лестная надежда, не могу ли чрез братство достать в вельможах покровителей и друзей, могущих споспешествовать счастию моему… С таким предубеждением препроводил я многие годы в искании в ложах и света обетованного и равенства мнимого: но ни того, ни другого, ниже какие пользы не нашел, колико ни старался». Самые работы ложи он считал игрушкой; вельможи оказались и здесь теми же вельможами. «Сего ради, – продолжает Елагин, – по долгом старании, не приобрел я из тогдашних работ наших ни тени какого-либо учения, ниже преподаяний нравственных, а видел токмо единые предметы, неудобь постижимые, обряды странные, действия почти безрассудные; и слышал символы нерассудительные, катехизы, уму не соответствующие; повести, общему о мире повествованию прекословные; объяснения темные и здравому рассудку противные, которые или нехотевшими, или незнающими мастерами без всякого вкуса и сладкоречия преподавались». Впоследствии он изменил свои мнения о масонстве, стал считать его великим знанием и усвоил себе эти «катехизы, уму не соответствующие» и «повести, общему о мире повествованию прекословные», – но, во всяком случае, его известие должно указывать, что состояние лож было не вполне удовлетворительное. Работа каменщиков, вероятно, действительно шла не совсем удачно, и, вероятно, многие мастера умели только «со степенным видом в открытой ложе шутить, и при торжественной вечери за трапезою несогласным воплем не понятные реветь песни и на счет ближнего хорошим упиваться вином, да начатое Минерве служение окончится празднеством Бахусу».
Впоследствии Новиков также не был доволен обычным масонством, потому что в нем «хотя и делались объяснения по градусам на нравственность и самопознание, но они были весьма недостаточны и натянуты». Дело пошло удачнее только впоследствии, когда во главе лож стали убежденные в своем деле.
У Елагина после первого увлечения ложами наступил период вольнодумства; но потом он стал усиленнее трудиться над уразумением масонства и тогда, наконец, уверился в нем. Он «стал искать знакомства с людьми состаревшимися в масонстве, и не пропускал почти ни единого из чужестранных братов к нам приезжавших» и проч. Этот новый период исканий Елагина относится не позже как к 60-м гг., потому что в 1772 г. он уже был столь ревностным и знающим масоном, что на его долю выпало гроссмейстерство в русских ложах, – а следовательно, люди, «состаревшиеся» в масонстве, были, во всяком случае, люди начала царствования Елизаветы, если еще не времен императрицы Анны. Кто они были и что узнал от них Елагин, из его записок не видно.
Масонство не долго могло сохраняться в тайне; о нем скоро узнали и правительство и общество. Попятно, что и то и другое должны были отнестись к нему весьма неблагосклонно. Масонство было странным нововведением; оно заявляло какие-то свои особенные правила, совершало какие-то обряды, выделялось в тесно связанное и таинственное братство. Его нравственная задача была мало понятна, и его таинственность возбуждала подозрения. Правительство, которому были совершенно непривычны подобные затеи в обществе, уже с этого времени заподозрило масонов и вело за ними тайный надзор. В массе общества, которая у нас в подобных случаях всегда слишком легко поддавалась диким инстинктам, масоны уже тогда приобрели репутацию еретиков и отступников и возбуждали тот нелепый страх и вместе озлобление, память о которых осталась в слове «фармазон», обогатившем тогда русский язык и долго после служившем для обозначения всякого безбожия и вольнодумства, – пока не были изобретены другие слова той же силы и такого же количества смысла.
