Kitabı oku: «Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления», sayfa 23

После Дюнкерка

Блеск германских побед на Западном фронте в первый момент ослепил едва ли не всех заинтересованных наблюдателей, среди них кремлевских. Европейская война казалась законченной. Однако война не была ни европейской и ни законченной, потому что, с одной стороны, Гитлер видел Германию гегемоном не одной только Европы, но всего мира, а с другой – на завершение войны требовалось согласие Британской империи. А она, понимая, что конечная цель Германии состоит в ее разрушении, такое согласие дать не могла. Как завил У. Черчилль, выступая с программной речью в Палате общин британского парламента 13 мая 1940 г., «Without victory there is no survival» (Без победы мы не выживем).

Когда политическое зрение одного из наблюдателей – Г. Гафенку – восстановилось, ситуация предстала в следующем виде: «Германская победа является блестящей, но не окончательной, – говорилось в докладе посланника в МИД Румынии. – Континент оккупирован. Остается оккупировать еще четыре континента, так же как и океаны. […] С запада больше не ощущается опасного давления сухопутных сил. На востоке… находится государство, пока дружественное и желающее поставить как можно больше продовольствия и сырья. И все же, вследствие своей срединной позиции, Германия взята в те же клещи. Объем клещей расширился, но сила сжатия столь же опасна». Наконец, продолжил размышлять Гафенку, «фатально для германского империализма, который вознесся на победах «моторизованных масс», что он разбудил два империализма, таких же захватнических, как и он: советский империализм, который имеет в своем распоряжении бесчисленные массы, и империализм американский, который бесконечно конструирует (правильнее было бы перевести «беспрерывно производит». – Ред.) моторы» [108, с. 501].

Высвободиться из этой геостратегической ловушки Германия не могла, «не улетая на Луну». Ее могла выпустить только Великобритания, вернувшись к политике умиротворения Берлина и заключив с ним мир приемлемой ценой, скажем, возвращения Танганьики, Юго – Западной Африки (Намибии) и еще чего ни будь в этом роде. Перспектива такого окончания войны на западе повергала «третьего радующегося» в Москве в состояние смертельного страха. Остаться один на один с взращенной в значительной мере на советских политико-экономических дрожжах победоносной Германией означало неминуемый конец режима. Сопоставление позорной кампании РККА против маленькой Финляндии с феерической победой Вермахта над двумя великими державами и еще пятью другими странами не оставляло никаких надежд.

Феноменальный успех Вермахта стал шоком и породил в правительственной Москве волну военной паники. По свидетельству Н. С. Хрущева Сталин всерьез ожидал массовой переброски немецких войск с запада на восток к границе СССР и скорого начала советско – германской войны. «Сталин был в крайне нервном состоянии, – свидетельствует Н. С. Хрущев. – …Он буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов, ругал англичан, как они могли допустить, чтобы Гитлер их разгромил?» [89, с. 267]. Лучше всего этот испуг выдает прибалтийская акция Кремля с экстренным вводом огромного количества войск и практической подготовкой к ведению боевых действий. О том же свидетельствуют бессарабско – буковинская операция и упомянутые в гл. 5 планы в отношении Финляндии и Восточной Балтики. Из англо – французского «огня» в феврале – марте «третий радующийся» угодил в германское «полымя» в мае – июне 1940 г.

На гипотетическую угрозу нападения Сталин ответил массированной переброской войск из внутренних районов страны к границам. Путешествовавший по Кавказу летом 1940 г. писатель И. Эренбург вспоминал, что все дороги, ведущие на юг, были забиты войсковыми колоннами. В те же дни подготовленных к депортации арестованных граждан балтийских стран долгое время не могли вывести в Россию, т. к. железные дороги работали в одном направлении – на пропуск воинских эшелонов с востока на запад.

Наряду с практическими мероприятиями по подготовке к отражению возникшей в одночасье угрозы германской агрессии Кремль предпринимает попытку «перевернуть ситуацию» и опередить возможное, как он полагал, британское предложение мира Германии своим собственным, чтобы доказать Берлину, что его восточному флангу ничто не угрожает, и он может продолжать натиск на запад. Этой цели было призвано служить написанное лично Сталиным Заявление ТАСС от 23 июня. Новый подход к сотрудничеству с Германией состоял в том, что теперь оно позиционировалось не как мера вынужденного характера, пойти на которую пришлось по каким-то тактическим соображениям, а как стратегический курс, основанный на совпадении коренных и долговременных государственных интересов двух стран. В Берлине это должны были оценить. Заявление ТАСС, высказал свое мнение Шуленбург, «во всех смыслах к нашей выгоде на этой ответственной развилке» истории [82, p. 12].

Сталину, однако, этого показалось недостаточно, и в беседе с послом Криппсом 1 июля, подробное изложение которой было передано в Берлин, им было заявлено о стратегическом характере разногласий между СССР и Великобританией, как в прошлом, так и в настоящем. От советской претензии на равноудаленность не осталось и следа. Провозглашенные из страха перед победоносным Рейхом, эти декларации превращали СССР в заложника внешней политики Германии и вынуждали его, к неудовольствию самого Сталина, «плестись у нее в хвосте». Как следствие, независимо от того, что планировали в Кремле, (а в политике имеют значение не задумки, а результаты), Сталин все больше становился и, по выражению турецкого посла в Москве А. Актая, в итоге – таки «стал слепым орудием Германии» [цит. по: 11, с. 50].

Сталинским реверансам Гитлер, однако, предпочел бы британскую капитуляцию, замаскированную под согласие на мирные предложения, сделанные им в Рейхстаге 19 июля. Однако из Лондона пришел категорический отказ. Напротив, Москву Лондон порадовал посланием премьер-министра У. Черчилля, в котором он заверил Сталина, что не пойдет на мир с Гитлером и будет вести войну до победного конца. Пугающая перспектива остаться с немцами один на один отпала, майско – июньская паника начала быстро спадать, и в Кремле снова уверовали, что сделанная ими в августе 1939 г. ставка на длительную войну на западном фронте ввиду непримиримости англо – германских противоречий продолжает оставаться правильной.

С учетом конечных целей Гитлера так оно и было. Для понимания взаимоотношений внутри треугольника Германия – СССР – Великобритания следует держать в уме непривычный для широкого отечественного читателя факт, что в Берлине считали противником № 1 Англию, а вовсе не СССР, отношения с которым рассматривались преимущественно через призму задачи сокрушения островной империи. Советский Союз представлялся Гитлеру региональной проблемой, тогда как раскинувшаяся на всех континентах Британская империя – глобальной. В беседе с Г. Раушнингом фюрер сказал, что «борьба с Версальским договором – это только средство, а не цель моей политики. Прежние границы Рейха меня не интересуют». Гитлер, по мнению Раушнига, вполне отдавал себе отчет в том, что Германия может стать господствующей силой в мире лишь, если будет уничтожено британское могущество [3, с. 98].

У Сталина имелось верное понимание гитлеровских приоритетов, но оно склоняло его к ошибочному выводу, что ожидать германского вторжения в СССР до полного завершения кампании на Западном фронте не следует. Ничто не могло поколебать его в этом убеждении – ни донесения разведок по линии Наркомата обороны, НКВД, НКИД и Коминтерна, ни предупреждения руководства и многочисленных дипломатов иностранных государств. А. И. Микоян вспоминал: «Сталин в это время был твердо уверен, что в ближайшие месяцы Гитлер не решится воевать сразу на два фронта, не расправившись с Англией или не заключив с ней мира [148, c. 95]. По свидетельству маршала Г. К. Жукова, всего за 11 дней до июньской катастрофы Сталин уверял высших военачальников, что опасаться нападения Германии не стоит, поскольку для ведения большой войны с СССР немцам необходимо ликвидировать Западный фронт, высадившись в Англии или заключив с ней мир. В беседах Молотова с писателем Ф. Чуевым находим этому подтверждение: «Верно, верно, – вспоминал бывший нарком, – такое настроение было не только у Сталина – и у меня, и у других» [18, с. 39].

Насколько «такое настроение» было господствующим в Кремле, можно судить по тому, что 22 июня в 3.15 утра Сталин все еще не мог понять, что произошло, и первые четыре часа Великой Отечественной войны исполнял последнюю просьбу Гитлера «не поддаваться ни на какие провокации»¹⁷¹. Директива «действовать по-боевому» ушла в войска только в 7 часов утра.

В логике Гитлера ситуация выглядела иначе. После весенне-летних побед он считал Западный фронт лишь номинально существующим, не представляющим стратегической угрозы для Германии в перспективе многих месяцев, возможно, даже нескольких лет. С другой стороны, от нанесения поражения английскому экспедиционному корпусу во Франции до решающего военно – политического разгрома стоглавой гидры мировой Британской империи было еще очень и очень далеко. Отсюда предложения «почетного мира», посылаемые Гитлером через Ла-Манш; и одну из важнейших причин того, что они неизменно отвергались Лондоном, фюрер справедливо усматривал в факте существования СССР, а также США. В дневнике генерала Гальдера изложено следующее резюме выступления Гитлера на совещании с руководством Рейха 31 июля 1940 г.: «Мы не будем нападать на Англию, а разобьем те иллюзии, которые дают Англии волю к сопротивлению […] Надежда Англии – Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка отпадет от Англии, так как разгром России будет иметь следствием невероятное усиление Японии в Восточной Азии […] Если Россия окажется разбитой, то последняя надежда Англии угаснет. Властелином Европы и Балкан станет Германия. Решение: в ходе этого столкновения с Россией должно быть покончено. Весной 41-го» [127, с. 79]. В такой парадигме нападение на СССР было не только мыслимым, но и необходимым.

Просчет Кремля состоял не в том, что сразу после Дюнкерка он не отгадал направление следующего удара Германии: Гитлер и сам долгое время не мог решить, в какую сторону ему двигаться дальше. «Звонок от фюрера, – записывает Геббельс в дневнике за 25 июня 1940 г. – Он не скрывает своего ликования… но еще не знает вполне ясно, захочет ли он идти против Англии» [7, c. 214]. Параллельно с обсуждением идеи нападения на СССР, буквально в те же дни, 16 июля 1940 г., он подписывает директиву № 16 о высадке германских войск на Британские острова (операция «Морской лев»), которая должна была начаться уже через два месяца, 15 сентября. Просчет Кремля состоял в том, что весь год, оставшийся после поражения коалиции до 22 июня, он продолжал идти по старой, заводившей его все глубже в стратегический тупик раппальской дорожке. Попытки сориентировавшихся вовремя англичан установить с Москвой новые отношения та отметала сходу.

Многие отечественные авторы привычно оправдывают этот провальный курс Кремля, называя «антисоветской» политику Лондона на том основании, что усматривают в ней его «зловещее стремление» втянуть СССР в войну с Германией в собственных интересах. Вопрос, однако, в ином: насколько эти «собственные интересы» Великобритании (а какие еще она должна была преследовать? И какие интересы преследуют все другие страны, вступая в контакт друг с другом?) совпадали в главном с национальными интересами СССР? По нашему мнению, образование в скором времени антигитлеровской коалиции дает исчерпывающий ответ на поставленный вопрос. Кроме того, спектр возможных мер по координации советской внешней политики с британской был весьма широким и отнюдь не сводился к немедленному вступлению в войну с Германией.

Чем же тогда руководствовался советский вождь, бегая от Черчилля, как черт от ладана?

Причина состояла в том, что по большому счету Лондон приглашал Сталина отказаться от рапалльской химеры и вернуться в лоно традиционной европейской геополитики. Предложенное англо-советское сближение в перспективе могло создать новую/старую стратегическую реальность – некое подобие расстановки сил в Европе образца лета 1939 г., – без Франции и Польши подобия, конечно, блеклого, но все же угрожающего Германии новым военно-политическим окружением, особенно в случае участия в нем США. Однако как раз этого Сталин и не желал больше всего, о чем он со всей откровенностью заявил британскому послу С. Криппсу 1 июля 1940 г.: «…Мы хотим изменить старое равновесия в Европе, которое действовало против СССР» и не можем согласиться на его восстановление [14, с. 398]. Как Сталин собирался менять «старое равновесие», известно: разгромить Великобританию немецкими руками, затем разгромить Германию в результате европейского похода Красной Армии. И, как тогда казалось вождю, не было ни одной причины отказываться от этого замечательного стратегического замысла.

В действительности, разгром Великобритании противоречил национальным интересам СССР, поскольку означал исчезновение последнего потенциального союзника в Европе на случай советско-германской войны. Тогда нечего было бы надеяться и на помощь со стороны США: уничтожение Великобритании как независимого государства лишало Вашингтон мотива ввязываться в европейскую войну и необходимого для такого вмешательства английского островного плацдарма, без которого оно было технически невозможно. Где бы оказался Советский Союз после нападения Германии, лишись он военной и, особенно, экономической помощи США и Великобритании? Если, например, огневая мощь Красной Армии уменьшилась бы наполовину, ВВС не смогли восполнять боевые потери самолетов, а те, что остались, стояли бы на аэродромах не заправленными; войска передвигались бы преимущественно в пешем строю, а артиллерия была бы на конной тяге?¹⁷² И напротив, если бы Германия, избавившись от установленной Великобританией экономической блокады, и, тем более, захватив ее огромные ресурсы, имела возможность резко усилить свой военно-промышленный потенциал?

С чисто военной точки зрения продолжение боевых действий между Германией и Великобританией в любой из двух возможных форм – десантной операции или, как происходило в действительности, битвы на море и в воздухе, – не сильно улучшало стратегическое положение СССР. Десантная операция, успешная или провальная, по определению была бы скоротечной, не способной надолго сковать германские войска. На ее осуществление гитлеровским командованием отводился всего месяц, а почти четырехмиллионный Вермахт выделял только 260 тысяч солдат в качестве первого эшелона десанта и еще 9 дивизий – в качестве второго эшелона. Черчилль, впрочем, считал, что хватило бы и 150 тысяч, поскольку все восточное побережье страны защищали всего 8 плохо вооруженных дивизий. Выступая в британском парламенте 4 июня 1940 г., премьер счел возможным горько пошутить: «Мы будем бить высаживающихся по головам пивными бутылками, ибо, пожалуй, у нас только это и есть».

Не могла отвести в сторону угрозу германского нападения на СССР, как об этом свидетельствует сама история, и схватка немцев с англичанами на море и в воздухе: в войне континентальных армий океанский флот и дальняя авиация являются не самыми востребованными родами войск. (Имелся, правда, благотворный побочный эффект: огромные ресурсы, которые тратились Германией на строительство флота, в том числе подводного, для борьбы с Великобританией за господство на море, ограничивали производство вооружений сухопутных войск, прежде всего танков).

Таким образом, политика Черчилля, предлагавшая отказ от авантюристических планов завоевания европейского господства в пользу принятия рациональных решений, продиктованных сложившейся ситуацией, объективно стояла неизмеримо ближе к подлинным национальным интересам СССР, чем сталинская. Тут нечего и доказывать, если держать в уме эвентуальный отказ Кремля от антибританской химеры и создание антигитлеровской коалиции. Однако до тех пор, пока геополитическая реальность не расставила 22 июня 1941 г. все по своим местам, характер советско-британских отношений, бывших производными от отношений этих двух стран с Германией, определялся различием в представлениях лидеров двух стран о перспективах развития военно-политического положения в Европе.

Между Берлином и Лондоном

22 и 24 июня в Компьенском лесу ставший за неделю до этого премьер-министром Франции маршал Ф. Петен подписал декларации о капитуляции страны в войне против Германии и Италии соответственно. Эти акты означали прекращение действия англо-французского соглашения о коалиции и выводил Францию из числа великих держав, способных оказывать действенное влияние на развитие ситуации в Европе и мире. Поэтому в интересах нашего исследования детальное описание истории отношений СССР с правительством Виши представляется излишним.¹⁷³

Потеряв в лице Франции важнейшего союзника в Европе, или, по бытовавшему тогда выражению, «континентальную шпагу Лондона», правительство У. Черчилля надеялось обрести нового союзника в лице СССР. Первым шагом в этом направлении стало возвращение в Москву посла, которым был назначен С. Криппс (правда, без упоминания о «специальной миссии»). Далее, стремясь создать благоприятную атмосферу в двусторонних отношениях, 18 июня британский кабинет добился от властей Франции освобождения двух советских торговых судов – «Селенга» и «Маяковский», арестованных еще осенью 1939 г. за перевозку в Германию товаров, запрещенных для нее по условиям военного времени. Это был жест доброй воли, приуроченный к визиту 1 июля С. Криппса к И. В. Сталину.

Для советского вождя основной целью встречи было разобраться в главном на тот момент вопросе: не склоняется ли Лондон, оказавшийся в критическом положении, к поиску мира с Германией. От ответа на него зависело будущее СССР в смысле перспектив советско-германской войны, а именно вероятного срока ее начала и расклада на тот момент военно-политических сил в Европе. Ответ содержался в переданном Криппсом личном послании У. Черчилля Сталину. В нем премьер высказывался за улучшение советско-английских отношений и предлагал «консультироваться друг с другом в отношении тех дел в Европе, которые неизбежно должны интересовать нас обоих». Главным таким делом он назвал угрозу установления германской гегемонии на континенте. Черчилль подчеркивал необходимость «противостоять стремлению Германии к гегемонии» и дал заверение, что «Британское правительство твердо намерено использовать с этой целью свое географическое положение и свои великие ресурсы»¹⁷⁴.

Беспрецедентный прием Сталиным английского посла породил в Берлине волну беспокойства, хотя Шуленбург весьма прозорливо считал, что никакой опасности визит англичанина не представлял [93, p.470]. Ему, однако, не поверили. «Информация об англо – русских отношениях предвещала нам нерадостный ход событий», – вспоминал о тогдашних настроениях фон Риббентроп [12, c. 180].

Вышло, все же, что немцы пугали сами себя. Реакция Кремля на послание британского премьера оказалась совсем не такой, на какую рассчитывал отправитель. Получив заверения в непримиримости англичан, в Москве несколько успокоились и сочли целесообразным максимально свернуть контакты с Лондоном, чтобы не раздражать Германию и не мешать ее планам нападения на Британские острова иллюзией советско – английского взаимопонимания. Ввиду этого все предложения правительства Великобритании о политических консультациях, делавшиеся в духе послания Черчилля Сталину, в дальнейшем неизменно отвергались, а само послание премьера осталось без ответа. Кремлевские старания угодить Берлину там заметили. В дневнике за 27 июля Геббельс записал: «Сталин не жалеет труда, чтобы нравиться нам. У него, верно, достаточно причин для этого» [7, c. 218].

Предложение У. Черчилля о консультациях не имело шансов на успех, ибо ни о какой борьбе с германской гегемонией в союзе с Англией в Кремле и не помышляли. Как раз, наоборот: за неделю до приема Криппса Москва и союзный Берлину Рим с помпой подтвердили советско-итальянский пакт о ненападении 1933 г., договорившись при этом о разделе сфер интересов. Москва признавала Средиземное море с прибрежными странами итальянским, а Рим соглашался считать Черное море mare russo. В результате Италия получала свободу рук в восточном Средиземноморье и, по советским прикидкам, должна была играть роль препятствия на пути проникновения в Проливы Великобритании. На этом фоне сделанное С. Криппсом Сталину предложение, чтобы Советский Союз в силу исторических традиций взял под свой патронаж страны Балканского полуострова, выглядело настолько неуместным и несвоевременным, что Сталин отделался от него одной шутливой фразой – о том, что боится заблудиться в дебрях балканской политики.

В августе – сентябре Кремль сделал Берлину два весьма ценных подарка в области внешнеполитической пропаганды. Имеется в виду, во – первых, речь Молотова на сессии Верховного Совета СССР 1 августа. Нарком дал высокую оценку советско – германским отношениям и повторил сталинскую мантру о том, что в их основе лежали «не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии». 3 августа Геббельс записывает в дневник: «Речь Молотова потрясла Лондон. Этого и следовало ожидать» [7, c. 218]. Другим «подарком» стала передовица газеты «Правда» за 30 сентября «Берлинский пакт о Тройственном союзе»¹⁷⁵, в которой создание этого союза представлялось как естественная реакция Германии, Японии и Италии на усиление англо – американского военного сотрудничества. Такая интерпретация событий не могла не понравиться Берлину. «Заявление Сталина (именно ему приписывалось политическое авторство этой статьи. На самом деле автором был Молотов. – Авт.) воспринято фюрером с удовлетворением. Оно помогает нам продвинуться еще немного вперед», – записал в дневнике Геббельс [7, c.223].

Британский посол быстро усвоил преподанный ему Кремлем урок и решил зайти с другой стороны. В беседе с Молотовым 7 августа Криппс очень откровенно и столь же неуклюже пытался шантажировать наркома угрозой англо – германского примирения в случае продолжения Советским Союзом политики благожелательного нейтралитета по отношению к Германии и враждебного – к Англии. Из Берлина в Лондон, по уверению посла, поступали предложения о мире, целью которых было развязать себе руки на Западе с тем, «чтобы предпринять наступление в другом направлении до наступления зимы».¹⁷⁶ В своем ответе нарком признал, что «политика нейтралитета Советского правительства действительно не одинаковая в отношении Англии и Германии», указав в качестве причины на то, что с Германией у СССР подписан договор о ненападении, а с Англией – нет. (Моментально сделанное Криппсом предложение заключить договор о ненападении между Англией и СССР и подписать торговое соглашение поставило Молотова в затруднительное положение [76, c. 409]). Оправившись, нарком выразил сомнение, чтобы «кто-либо мог предпринять что-либо такое, что повело бы к нарушению договора, заключенного между СССР и Германией» [14, с. 487].

Однако и на германском фланге советской внешней политики господствующей тенденцией все отчетливее становилась деградация. К началу осени 1940 г. отношения между СССР и Германией вступили в фазу серьезных испытаний. После разгрома англо-французской коалиции процесс разрушения их рапалльского фундамента, становившегося как будто уже ненужным, ускорился и был очевидным для обеих сторон. Из Берлина ситуация виделась так: «Еще во время нашего продвижения во Франции в советской политике стала ощущаться новая тенденция» [12, c.160]. Риббентроп имел в виду очевидное недовольство Москвы неожиданными для нее успехами Германии и реакцию Кремля на них в виде концентрации войск на советско – германской границе и силовых акций в отношении лимитрофных государств.

Однако Берлин давал Москве и конкретные поводы быть недовольной его действиями. 31 августа советское правительство заявило протест в связи с отказом Германии признать за Литовской ССР право наследования от бывшей Литовской Республики свободной зоны в порту Мемеля, предоставленной ей в качестве компенсации за уступку города и области Рейху. Куда более серьезное недовольство у Кремля вызвали предоставление Румынии гарантии безопасности и подписание с Финляндией соглашения о транзите; тем более что эти акции были осуществлены без предварительной консультации с СССР, что явилось нарушением положения статьи 3 Договора о ненападении. Попытки немцев представить эти мероприятия, как не имевшие серьезного военно-политического значения, Москвой отвергались.

Со своей стороны, 3 сентября МИД Германии выдвинул претензии к советскому руководству за его действия в Прибалтике и Румынии, выходившие, по мнению Берлина, за рамки августовских договоренностей. 21 сентября последовал ответ НКИД, по которому можно судить об остроте возникшего конфликта. Повторив выдвинутые ранее претензии, врученная Шуленбургу нота предлагала изменить или отменить предусматривавший консультации пункт Договора о ненападении, «если он содержит определенные неудобства» для немецкой стороны. Демонстративная готовность Москвы нарушить целостность документа, имевшего почти сакральный характер, должна была заставить Берлин лучше учитывать советские интересы.

Вскоре замаячила потенциальная угроза уже стратегического масштаба – подписание «Тройственного пакта». В письме Молотову от 26 сентября¹⁷⁷ Риббентроп, впрочем, успокаивал наркома, уверяя, что пакт направлен «исключительно против демократических поджигателей войны». Внимание наркома обращалось на текст пакта, где специально оговаривалось, что «политический статус, существующий между каждой из трех договаривающихся держав и Советским Союзом, этим договором не затрагивается». И все же в Москве не могли не испытывать чувства тревоги.

Пытаясь остановить процесс ухудшения отношений, Шуленбург в сентябре начал работать над организацией визита Молотова в Берлин, однако в отсутствие свежих идей советско-германского сотрудничества Сталин выступил против этой поездки из нежелания «плестись у Германии в хвосте». Действительно, за прошедшее с августа 1939 г. время в результате германских военно – политических триумфов полагавшая себя кукловодом Москва превратилась в берлинскую марионетку. Вождю стал очевиден закат эпохи советско – германского «сердечного согласия» на базе пакта – 39 ввиду исчерпания его программы. А никаких новых увлекательных идей из Берлина не поступало. В их отсутствии единственной перспективой могло быть только стабильное осложнение отношений с ведущей себя все более вызывающе Германией.

16 октября Кремль, как представляется, предпринимает попытку освободиться из немецкого внешнеполитического плена и «поставить Берлин на место» с британской помощью, соединив осью Москва – Лондон две половинки сломанных в ходе московских трехсторонних переговоров стратегических клещей, о которых говорил Гафенку. В этих целях в ходе встречи С. Криппса с наркомом внешней торговли А. И. Микояном было решено придать мощный импульс экономическим связям между двумя странами. Остается вопрос: собирались ли в Кремле просто припугнуть как следует немцев; сбалансировать свои отношения с Берлином и Лондоном; или же речь шла о плане постепенной переориентации Москвы на Великобританию? Дополнительным стимулом к проанглийскому демаршу могли быть дошедшие до Кремля слухи о новых мирных инициативах Германии, якобы переданных У. Черчиллю через президента США Ф. Д. Рузвельта. Перспективой советско – английского союзничества могли рассчитывать отворотить Лондон от идеи переговоров с Берлином.

Насколько можно судить, в это время у Сталина появилось намерение снять ярого протагониста германской ориентации внешней политики СССР В. М. Молотова с поста наркома иностранных дел, а потом, возможно, и свалить на него вину за выбор этой линии или, по крайней мере, за мягкотелость в отношении Берлина. М. Смиртюков, тогда помощник заместителя председателя Совнаркома СССР (в дальнейшем управляющий делами Совета Министров СССР) вспоминал: «В смещении Молотова, возможно, не последнюю роль сыграл пакт, который он подписал с Риббентропом. […] Когда стало ясно, что немцы готовятся к войне против СССР, пакт перестал быть большим достижением советского руководства. И пусть не официально, но вину за его заключение Сталин свалил на Молотова» [144].

Действительно, гешефт Молотова – Риббентропа обернулся для СССР сплошными морально-политическими убытками и ухудшением его стратегической ситуации, причем вырыла себе эту яму Москва собственными руками, оказав Берлину всестороннюю экономическую, политическую и военную поддержку осенью 1939-летом 1940 гг. Сменить Молотова должен был заместитель председателя Совнаркома СССР А. Я. Вышинский, назначенный 6 сентября на должность первого заместителя наркома.¹⁷⁸ В самом наркомате, вспоминал Н. В. Новиков, «амплуа первого заместителя наркома рассматривалось как своего рода стажировка перед вступлением на новый пост» [118, c. 46].

Обнадеженное Москвой, британское правительство через посла Криппса 19 октября сделало новые предложения по торговле, а 22 октября передало меморандум, в котором говорилось следующее:

– германское нападение на Великобританию сорвано, и она сама переходит в наступление;

– Великобритания не просит СССР вступать в войну с Германией, но «благожелательный нейтралитет может быть почти столь же ценным, как вооруженная помощь»;

– Германия уже теперь не считается с интересами СССР и тем более не станет этого делать в случае своей победы в войне на Западе;

– Советскому Союзу предлагается распространить благожелательный нейтралитет на Турцию и Иран, продолжать помогать Китаю в войне против Японии, заключить с Великобританией торговое соглашение, а затем и договор о ненападении;

– со своей стороны, Великобритания обязуется консультироваться с Советским Союзом по вопросам послевоенного мирного урегулирования, признать де – факто советизацию отошедших к СССР территорий, развивать торговые отношения, оказывать экспертную помощь в усилении обороноспособности СССР и гарантировать безопасность его границ с Турцией и Ираном;

– стороны принимают на себя обязательство после окончания войны не создавать враждебных друг другу союзов и не участвовать в таких союзах;