Kitabı oku: «Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления», sayfa 25

«Пакт четырех»

К осени 1940 г. Москва и Берлин, собрав урожай скороспелых тактических выгод, которыми их одарил созданный годом ранее геополитически противоестественный альянс, обнаружили, что он же завел их в глубокий стратегический тупик.

Что касается Берлина, то, не сумев летом 1940 г. одним ударом покончить с Британской империей ни в военном, ни в политическом отношениях, он оказался в ситуации цугцванга, из которой не существовало хорошего выхода. Теоретически им могла бы стать успешная операция по десантированию сил Вермахта на Британские острова. Однако эта операция оказалась Германии не по зубам ввиду логистической сложности, но, главным образом, вследствие мощи военно-морских и военно-воздушных сил Великобритании.¹⁸⁵ Более того, даже ее успех не обязательно привел бы к решающему поражению Империи, так как в этом случае правительство Черчилля было готово перенести деятельность на территорию одного из своих доминионов, например, Канады, и оттуда продолжать борьбу.

С другой стороны, проигранная в проливе битва перечеркнула бы все предыдущие военно-политические достижения нацистской Германии, главным из которых стал миф о ее непобедимости, сплотивший нацию вокруг правящего режима и превратившийся в мощнейший инструмент имперской внешней политики. Рисковать этим Гитлер просто не мог. Йодль и Кейтель предупреждали фюрера еще в августе 1940 г., что «операция по высадке (на Британские острова. – Ред.) ни при каких обстоятельствах не должна потерпеть неудачу. Политические последствия такой неудачи в значительной степени превзойдут военные». В составленной в мае 1946 г. аналитической записке об истории операции «Морской лев» фельдмаршал Паулюс также отмечал: «Потеря престижа в случае провала десантной операции имела бы столь значительные последствия, что Гитлер опасался, что ему больше уже не удастся собрать необходимое число сторонников нападения на Советский Союз» [цит. по: 9, c. 380].

Еще одним вариантом продолжения войны против Британии было перенесение боевых действий в район Средиземноморья, включая острова, а также побережье Северной Африки, Передней Азии и Южной Европы. В ходе этой периферийной войны Германия могла, в случае успеха, решить ряд важных для нее вопросов, в частности получить доступ к ближневосточной нефти, а также серьезно «насолить» Великобритании, затруднив ее коммуникацию через Суэцкий канал с Британской Индией и тихоокеанскими владениями.

В стратегическом плане, т. е. с точки зрения исхода «большой схватки» между Германией и Британской империей, такая война, однако, оказывалась заведомо проигранной. Даже если бы Германия одержала верх во всех отдельных ее сражениях, Англия выигрывала время на восстановление боеспособности своих сухопутных войск, а США – на принятие решения о вмешательстве в европейскую войну на стороне британского союзника. Летом 1940 г. Гитлер исходил из расчета, что через пару лет Лондону удастся вооружить порядка 40–50 первоклассных дивизий, после чего островная метрополия станет даже теоретически недосягаемой для германского вторжения [7, с. 115]. Не выдержало бы затяжной войны германское народное хозяйство: превосходство объединенного англо-американского экономического потенциала над германским было огромным.

Двинувшись в августе 1939 г. рапалльским курсом, Германия оказалась в военно-политическом тупике, и за фанерным фасадом Триумфальной арки ее стратегическая ситуация становилась все более безнадежной. Как выразился Кейтель, «я не верю и никогда не верил в то, что Англия когда – либо выпустила бы нас из той ловушки, в которой она, находясь в союзе с Америкой и полностью доверяя Москве, держала нас» [7, c.311]. Таким образом, единственным стратегически значимым и доступным для Берлина вариантом решения «британской проблемы» было нападение на СССР с целью его разгрома и получения мультипликативного эффекта в духе упомянутого выше анализа ситуации, сделанного фюрером еще в июле.¹⁸⁶

Это было его непоколебимым убеждением, которое он внушал сомневающемуся генералитету едва ли не на каждом совещании с ним. Однако издержки такого решения были бы огромны: война на два фронта, создание всемирной антигерманской коалиции на базе англо-советско-американского военно-политического союза, а также замыкание кольца экономической блокады за счет присоединения к ней СССР.

Подсказка, как найти выход из этой безвыходной ситуации, пришла из Токио. 1 августа 1940 г. правительство Японии передало германскому послу О. Отту меморандум, в котором предлагалось переформатировать всю мировую ситуацию, склонив СССР к изменению его официального статуса в идущей войне с нейтрального на статус невоюющего союзника стран «оси». Бонусом было выделение ему собственной зоны экспансии, по предварительным прикидкам в направлении Персидского залива, Южной Азии и Индийского океана. В ходе начавшихся германо-японских консультаций также предусматривался вариант «признать Индию для целей настоящего момента входящей в жизненное пространство Советского Союза». Платой за входной билет в клуб хозяев Восточного полушария СССР должен был стать отказ СССР от вмешательства в планы Японии в отношении Китая и Юго-Восточной Азии, а в планы Германии и Италии – в отношении Европы.

Появление в советско – германских отношениях экзотической, на первый взгляд, индийской темы отдельными авторами карикатурно изображается как стремление непонятно на что рассчитывавшего Гитлера отослать Сталина подальше из Европы, соблазнив перспективой то ли попить вволю чайку, то ли на слоне покататься. Но вообще – то Индия считалась главным бриллиантом в короне Британской империи, и Гитлер предлагал Сталину забрать его себе. Не учитывается этими авторами и тот факт, что на территории тогдашней Британской Индии размещались три современных государства – собственно Индия, Пакистан и Бангладеш, и простиралась она от Бирмы на востоке до Ирана на западе и от Гималаев на севере до Индийского океана на юге.

В политическом измерении «Советская Индия» была бы еще обширней за счет Ирана и Афганистана, к которым давно уже присматривались и царская, и советская Россия. Контроль над этим огромным регионом, помимо прочего, имел особое значение для внутренней безопасности СССР в смысле защиты от угрозы распространения пан-исламского движения на Кавказ, Поволжье, Среднюю Азию, Казахстан и Сибирь. Тем самым подрубались корни, питавшие басмаческое движение до середины 30-х годов, и исчезала возможность использования его Англией для нанесения ущерба советскому режиму в случае резкой конфронтации с ним.

С другой стороны, Москва уже давно рассматривала регион как «мягкое подбрюшье» Империи, уязвимое для советского удара. Такой удар готовился весь 1920 г. Планировалось, имея базу в Афганистане, собрать, вооружить и снабдить инструкторами «индийскую революционную армию» для войны с британским владычеством. На эти цели были выделены деньги, оружие и инструкторы. Советско – польская война скомкала все планы, а нужда в нормализации политических и экономических отношений с Лондоном заставила на время забыть о них. Все же в Кремле продолжали считать Британскую Индию своим потенциальным заложником, до которого могли дотянуться, и, угрожая которому, требовать от Лондона уступок в Европе.

В Берлине японское предложение упало на подготовленную почву, так как полностью соответствовало концепции антибританского «континентального блока», приверженцами которой были А. Гитлер и Й. Риббентроп. Фюрер полагал, что, убедив СССР присоединиться к странам «оси» в качестве союзника, он лишит Англию той «последней надежды», из которой она черпала решимость сопротивляться Германии. На Дальнем Востоке укрепление советско-японского взаимопонимания в рамках «пакта четырех» развязывало Токио руки в отношении Китая и Юго-Восточной Азии. В Берлине рассчитывали, что экспансия Японии в этом направлении спровоцирует полномасштабную войну между ней и США, ввиду чего растают надежды Лондона на получение необходимой помощи из второго, американского, источника. То и другое вместе заставит Британию принять германские условия мира, фактически – капитулировать.

Важно, что победа над Империей достигалась чисто политическими средствами, без необходимости идти на тотальное столкновение с СССР и не создавая смертельно опасной для Германии ситуации европейской войны на два фронта. Итогом этих геостратегических калькуляций стало упомянутое выше октябрьское письмо Риббентропа Сталину и сделанное именно в этой связи приглашение Молотова в Берлин.

В Москве с готовностью ухватились за предложение присоединиться к Тройственному договору как продолжению на глобальном уровне пакта-39, неожиданно быстро исчерпанному событиями на Западном фронте. В ответном письме Риббентропу от 21 октября Сталин выразил согласие с тем, что «вполне возможно дальнейшее улучшение отношений между нашими государствами, опирающееся на прочную базу разграничения своих интересов на длительный период» [14, c. 699].

Авторы, пишущие на данную тему, обычно задаются вопросом, насколько серьезно Берлин предлагал, а Москва соглашалась принять участие в разграничении сфер интересов в мировом масштабе? Фантасмагорический размах затеи с установлением «нового тысячелетнего порядка» для Восточного полушария, действительно, порождает понятные сомнения мировоззренческого характера (в смысле возможности долгосрочного сосуществования национал-социалистической Германии и коммунистического СССР). Однако после пакта Молотова – Риббентропа такая постановка вопроса представляется неуместной, поскольку подразумевает подчинение внешней политики Гитлера и Сталина каким-то «высшим принципам», которых, на самом деле, для них не существовало. Единственным ориентиром была выгода, а мерилом – цена. Известны многочисленные высказывания обоих вождей о нераспространении идеологических разногласий на область межгосударственных отношений. В личном плане они могли испытывать дискомфорт от необходимости симулировать дружбу, но до тех пор, пока идеологическая терпимость хорошо конвертировалась в новые территории, политическое влияние и т. п., мирное сожительство могло сохраняться. Так что это был только вопрос времени и обстоятельств.

Со стороны геополитики ситуация, на наш взгляд, выглядела следующим образом. После возвращения в состав Рейха всех исторических германских земель для Гитлера основным был не столько вопрос о квадратных километрах, сколько о будущем Европы и месте в ней Германии. Одно из центральных его убеждений, сформулированных в «Майн кампф», состояло в том, что двум державным медведям в одной европейской берлоге не ужиться. «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной военной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию. […] И вы не имеете права успокаиваться, пока вам не удастся помешать возникновению такого государства или же пока вам не удастся его уничтожить, если оно успело уже возникнуть» [цит. по: 16, с. 465].

При таком видении европейской ситуации эвентуальное советско – германское столкновение выглядит неизбежным. Однако «Европа Гитлера» заканчивалась в цивилизационном смысле где-то на западной границе СССР, правда, включая в себя балтийские страны. «Что такое Европа, мои депутаты? – вопрошал фюрер на заседании Рейхстага 11 декабря 1941 г. – Нет никакого географического определения нашего континента, а только расовое и культурное. Граница этого континента – не по Уральским горам, но скорее между западным и восточным образом жизни» [140].

Представляется весьма вероятным, что в случае согласия СССР на предложенные фюрером условия размежевания советско – германских интересов проект «пакта четырех» мог быть действительно реализован и просуществовать какое-то отведенное ему историей время. По мнению У. Черчилля, «если бы Сталин принял этот план, то события, возможно, на время приняли бы другой оборот. Гитлер мог в любое время отложить свои планы вторжения в Россию…».

Подобное развитие ситуации выглядит тем более вероятным, что никаких разногласий по поводу долей «британского наследства», причитавшихся каждой из сторон, не возникало. Они с готовностью уступали друг другу куски шкуры еще не убитого британского льва и участки контролируемой им территории. «Подарив» Москве Индию, Германия также признала зону к югу от линии Баку – Батуми «центром территориальных устремлений СССР», равно как и его особый интерес в отношении статуса черноморских проливов; СССР поддержал возвращение Германии африканских колоний, отнятых у нее в Версале, а также требование Берлина о военно-политической эвакуации Британией Египта и Гибралтара. Общим благом двух держав должен был стать вынужденный отказ Лондона от участия в делах континентальной Европы, после чего в глазах и Москвы, и Берлина проклятая «британская проблема» могла считаться в основном решенной.

Гитлер инициативно взял на себя задачу вооруженного принуждения Великобритании к политической капитуляции, освобождая Москву от необходимости приложения собственных военных усилий. Об этом он заявил Молотову в ходе их первой беседы в Берлине 12 ноября [90, с. 43]. Таким образом, с точки зрения фюрера открытым оставался последний вопрос: готова ли была Москва заплатить за право вхождения в клуб наследников Британской империи отказом от попыток дальнейшего вмешательства в европейские дела, т. е. фактическим признанием германской гегемонии в континентальной Европе, от Ла-Манша до новой западной границы СССР?

Следует сказать, что, независимо от перспектив осуществления этого грандиозного замысла, сам факт его выдвижения представлял для Берлина вопрос стратегической важности. Ситуация осени 1940 г. срочно требовала создания позитивной повестки дня советско-германских отношений, или, по крайней мере, ее видимости. На Западе германский натиск явно достиг своих пределов, упершись в неуязвимость Британской империи. В результате в глазах Москвы политические акции Берлина как незаменимого союзника значительно обесценились.

Положение усугублялось катастрофическим для Германии соотношением вооруженных сил в зоне соприкосновения с СССР: сотням советских мотострелковых дивизий, танковых корпусов и авиационных полков на всей территории польского генерал-губернаторства и Восточной Пруссии в ноябре 1940 г. противостояли 32 потрепанные в боях на Западном фронте дивизии Вермахта. Подобное сокрушительное превосходство не могло не соблазнять Москву мыслью о том, что им можно было бы удачно воспользоваться. Плодами этих размышлений уже стали, в нарушение договоренностей августа – сентября 1939 г., советизация Прибалтики и Бессарабии, а также аннексия Северной Буковины, продемонстрировавшие ситуационное бессилие Германии перед лицом советского военно-политического давления.

Господствовавшее в Берлине ощущение опасности было тем бо’льшим, что там подозревали СССР в готовности к новым силовым акциям в отношении Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Касаясь Румынии, Гитлер заявил в беседе с маршалом К. Г. Маннергеймом 24 июня 1942 г.: «У меня всегда было опасение, что Россия поздней осенью (1940 г. – Ред.) может внезапно завоевать Румынию и заполучить в свои руки нефть. А мы не были вполне подготовлены осенью 1940 года. Если бы Россия оккупировала румынские нефтяные месторождения, то Германия проиграла бы войну […] Силы, которыми мы располагали, были просто смехотворными. […] Если бы русские осенью 1940 года овладели Румынией и овладели бы ее нефтяными месторождениями, мы стали бы бессильными в 1941 году» [122]. (Это, в том числе, к вопросу о надлежащем месте Румынии в балканской политике Кремля).

Не мог Гитлер полностью исключать и возможность нанесения удара по самой Германии. Указывая на этот аспект проблемы, И. Риббентроп писал: «Начиная с зимы 1940/41 г. действия Адольфа Гитлера определялись тревогой перед грозящей Германии опасностью войны на два фронта против крупнейших мировых держав. Отразить эту опасность в политической области являлось целью Тройственного пакта, который должен был удержать США от вступления в войну (в Европе. – Ред.) и привести интересы Советского Союза в результате его вступления в этот пакт в согласие с интересами других входящих в этот пакт государств» [12, c. 224]. Консультируясь с германским послом в Турции, бывшим канцлером страны Ф. фон Папеном накануне молотовского визита, Гитлер назвал удержание Советского Союза на стороне Германии «самым неотложным вопросом текущего момента».¹⁸⁷ Но для этого требовалось убедить Москву в своей способности найти новое решение «британской проблемы». Таким решением и должен был стать «пакт четырех» поскольку предполагал создание на его основе широкой коалиции государств,¹⁸⁸ которая путем военно-политического принуждения заставит Великобританию уйти из континентальной Европы.

Возвращаясь к вопросу о действительном отношении Берлина и Москвы к проекту «пакта четырех», следует сказать, что в практическом плане оно никогда и никак не отражалось на военно-политических мероприятиях сторон, и в этом смысле данный вопрос представляет исключительно теоретический интерес. Доработка планов войны с Германией в Наркомате обороны и генштабе РККА продолжалась; подготовка Вооруженных Сил СССР к войне шла своим чередом, и ее интенсивность определялась исключительно материально-техническими, финансовыми и организационными возможностями страны, а вовсе не решением дилеммы «война или дружба с Германией». Примерно таким же было отношение к этому вопросу и в Берлине. В директиве № 18 о разработке плана войны против СССР, подписанной Гитлером 12 ноября 1940 г., т. е. в день начала переговоров с Молотовым, прямо указывалось, что подготовка операции не должна ставиться в зависимость от их результата.

Эти факты, однако, не могут служить доказательством того, что Москва и Берлин изначально относились к проекту исключительно как к дипломатической уловке; точно так же, как не говорит об обратном проявлявшийся обеими сторонами время от времени интерес к судьбе пакта. Например, 19 ноября 1940 г. до сведения Кремля было доведено мнение А. Гитлера, что идея нового соглашения с СССР вполне реальна [90, c. 95]. Проявленная фюрером инициатива могла, разумеется, быть частью кампании дезориентации советского руководства, однако Кейтель утверждает, что только в начале декабря Гитлер определился в вопросе о войне против СССР [7, c. 311]. Да и это решение он мог пересмотреть в любой момент, если бы Кремль уступил в спорных вопросах европейской политики. «Мы находились на перекрестке дорог истории, – пишет об этой дилемме фон Папен. – Я мог понять, насколько заманчивой должна была казаться Гитлеру идея противопоставить Британской империи и Соединенным Штатам свой союз с русскими».¹⁸⁹

На послание Гитлера советское правительство отреагировало 25 ноября меморандумом. Из него явствовало, что Кремль опять за деревьями не увидел леса и пожертвовал стратегической целью отсрочки, которую реально могло продлить, участие Москвы в советско-германо-итало-японских переговорах о присоединении СССР к «пакту четырех», безразлично, искреннее или имитационное, ради заведомо бесплодных попыток добиться уступок, которых Молотов требовал от фюрера в Берлине.¹⁹⁰ В меморандуме подтверждалась готовность СССР стать участником пакта, [90, c. 136–137]; при этом, однако, уже в третий раз повторялись ранее выдвинутые Молотовым и дважды отвергнутые немцами условия такого шага, а именно ввод войск в Болгарию, создание баз в Проливах, присоединение Южной Буковины, уход Германии из Финляндии. Ознакомившись с советским меморандумом, по свидетельству Риббентропа, Гитлер пришел к принципиальному выводу, что «решение вопроса о гегемонии в Европе упирается в борьбу против России». Выдвинутые СССР условия «фюрер счел невыполнимыми для Германии и неприемлемым для Европы» [12, c. 224], в связи с чем реакции Берлина не последовало. Остались без ответа и последующие советские запросы, в частности, весьма настойчивый, сделанный Молотовым Шуленбургу 17 января 1941 г.

Между прочим, это опровергает расхожее мнение, что главной целью выдвижения Берлином проекта пакта была маскировка планов нападения на СССР. Пока эти планы вызревали в голове у фюрера, для их «маскировки» достаточно было не сообщать о них Сталину специальным посланием. Когда они приняли вид Директивы № 21, их «маскировка» обеспечивалась режимом наивысшей секретности. Однако именно на это время приходится процесс выдвижения и переговоров по проекту «пакта четырех». И, наоборот, задолго до того, когда нужда в маскировке действительно возникла, – а возникла она только в середине марта 1941 г. в связи с началом активной концентрации германских войск на границе с СССР, – Берлин демонстративно отказался от дальнейшего обсуждения проекта. Где здесь логика?

Похоронило проект то, что стороны элементарно не сошлись в цене. За свое согласие на присоединение к «пакту четырех» Москва запрашивала, как оказалось, слишком много. «Граф Шуленбург неоднократно сообщал из Москвы, – вспоминал Риббентроп, – что без решающих уступок заключения пакта не добиться» [12, c. 179]. Однако такие уступки означали превращение Европы в советско – германский кондоминиум. Согласиться на это Гитлер не мог. Оставалось сожалеть о том, что решение, выглядевшее гениальным с технологической точки зрения, политически оказалось невозможным. «Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы», – сокрушался уже после войны вождь.