Kitabı oku: «Долгое прощание с близким незнакомцем», sayfa 15
– А не будем спешить, – посоветовал Саня. – Может, что-то еще заметите. И в бодрствовании, и во сне. Мало ли, может, целителями станете, откуда нам знать.
– Хорошо доктор, как скажете, – сказал я. – Вдруг и впрямь сможем стать Вашими помощниками и начнем сочетать приятное с полезным.
– Что приятное и с чем полезным? – спросил Саня.
– Приятное – это сознание, что ты не совсем обычный человек, а нечто большее. Ну, а полезное – это если у нас получится исцелять.
– Ну так пробуйте, – разрешил доктор. – Главное только, помнить, что на этом грех наживаться. И что этим нельзя задаваться перед другими.
– А принцип «не навреди»?
– Конечно, надо стремиться не навредить. Хотя не всегда понятно, что это такое. Наперед и не узнаешь. Я имею в виду в каждом конкретном случае. Медицина ведь всегда чем-то вредит.
– Одно лечит, другое калечит? – спросил Андрей.
– Да. В этом роде. Даже если не калечит, а просто несколько подавляет. В любом случае надо лечить вышедший из гармоничного состояния организм, а он у всех разный. Вот и попробуй извне восстановить равновесие внутри неведомого существа. Хорошо будет, если в основном поможешь и лишь немного навредишь.
– Невесело ты закончил, – заметил я.
– А где ты видел особое веселье в медицине? – возразил Саня. – Болезни никого не украшают, и лечение их тоже мало напоминает чистоплотное занятие. Гной, кровь, злокачественные образования, увечья, уродство, лишний жир, наконец.
– Что-то ты вдруг стал мрачен, – сказал я. – Есть же радости и в медицине.
– А кто спорит? Есть, конечно, только мало.
– Как и в любом виде творчества. Много неприятных или тягостных трудов и очень мало свершений, за которые можно себя уважать, – сказал я. – Разве не прав?
– Да нет, все верно, – подтвердил он. – Но у меня ощущение полной безвредности лечения не возникает даже при экстрасенсорном воздействии. Кто его знает, какие оно дает результаты. Одни поля и структуры выправляются, другие в то же время, вполне вероятно, как-то деформируются, но мы, в частности я, не можем этого знать.
– Саня, – вмешался Андрей, – а, может, это вообще принципиально запрещено – исправлять в других то, что они сами, по высшему счету, заслужили?
– Карму? Вполне возможно. Я и сам это подозреваю.
– Но лечить все-таки лечишь? – не выдержал я.
– Надо, вот и лечу. Без этого стало бы и того хуже. Вы не находите?
Он обвел нас глазами.
– Находим, – почти в унисон ответили мы.
– Полное знание уничтожает карму познавшего, – добавил Андрей.
– Наверное, – отозвался Саня, – только где его возьмешь, полное знание?
– А ты часто представляешь свою профессию в подобном свете? – поинтересовался я.
– Не очень, но в последнее время чаще.
– И почему?
– А лучше стал представлять ограниченность и целителей, и исцеляемых. Действуя на кого-то извне, мало чего можно изменить, если ты не чудотворец. Я не чудотворец. Отсюда и вывод – лучше всего было бы помогать людям самим исцелять себя. В подавляющем большинстве случаев это нереально, особенно если болезнь запущенна, как и сам человек. А в самой начальной стадии к врачам и целителям никто не обращается.
– Что-то ты сегодня мрачен. – повторил я снова. – Уж не «плешь» ли подействовала?
– Считаешь, что мозги прочистились? А по себе не замечаешь? – парировал Саня.
– Нет, я не о мозгах, я о восприятии. Скажем, возможно, что там нас охватывает чувство подавленности. А в каких-то других случаях может возникнуть оптимистическое настроение. Тебе не кажется, что такое возможно? Я вот смотрю на всех нас, и на себя в том числе. Вроде удачный день, сразу попали на нужное место, обследовали его, как могли, – радоваться надо. А вместо этого все мы как бы слегка пришибленные. Случайно ли?
– М-да-а, случайно ли?.. – повторил Андрей. – Для радости у нас, конечно, были основания. Да только что мы сделали? Измерили рулеткой, взяли несколько проб. Убедились, что радиации нет. И всё. Не считая Саниного обследования с рамкой. Убогие знания, очень убогие. У меня, наверное, из-за этого упало настроение. Даже сомнения возникли – надо ли ехать в чертову даль, на Северо-Восток, чтобы сделать там то же самое, что мы сделали здесь?
– И как ты себе на это ответил? – спросил Саня.
– Сначала ничего не ответил, – признался Андрей. – Не нашел доводов ни для отказа от экспедиции, ни, наоборот, для ее проведения. Но потом понял, что выбора нет, во всяком случае, у меня. Та плешь, которую видел во время своего полета Коля, все равно когда-то должна быть обследована. Это же обязанность науки, даже самой маломощной. С примитивных наблюдений начинались все естественные дисциплины, потом только, иногда через века или даже тысячелетия, на смену примитивным средствам познания приходили более изощренные. Нам вот, в частности мне, выпало появиться на свет во времена становления уфологии. И пусть я уже изощренный механик и астрофизик, но здесь я, как и любой из землян, грубо говоря, вооружен только дубиной с зарубками и ничего другого делать не способен, кроме как измерить дубиной длину оставленного следа. Но даже эту малость важно сделать сейчас, как только след обнаружен, а само обследование становится доступным. Ведь, вероятно, потом, когда у исследователей будут другие возможности, что-то в самом явлении изменится, а наши примитивные описания дадут ниточку, за которую им удастся размотать весь клубок.
Некоторое время все молчали, переживая свое положение чернорабочих науки, столь очевидное именно в нашем случае. Мое личное разочарование представлялось наименьшим из всех. Кем я был в этой экспедиции, если не вспомогательным работником? «Летчик минус инженер». Действующий летчик из этой формулы уже исчез. Остался «минус инженер». Так что? Отказываться от участия в исследованиях? Ждать, когда появятся специалисты? А кто тогда будет начинать? Скорее всего, такие же неучи, как и мы сейчас. Другого не будет, по-другому не случится, если только инопланетяне сами вдруг не объяснят всего на доступном нам языке. Но не на таких напали! Ни к чему им открывать существам из неразвитой цивилизации свои секреты. Так что нам без собственных исследований не обойтись. Выходит, прав Андрей: нет другого выхода, кроме накопления материала для науки будущего. Сделать открытия в этой области мы не сумеем. Останемся безвестными тружениками, таскающими первые веточки и хвоинки в общечеловеческий муравейник науки. Долго ли он простоит – неизвестно. Что в наших силах, надо осуществлять сейчас, даже не имея шансов удовлетворить любопытство и честолюбие, тем более оставить свое имя в истории. Печально? Да. Но совсем не ново. Сколько поколений сошло на нет, не оставив после себя видимых следов, сколько народов исчезло! А чем мы лучше их? Чем лучше я?
До сих пор где-то в глубине души жила надежда получить известность на новом поприще, работая с Андреем и его коллегами. Но теперь надо было распрощаться с ней. Славы тут не добудешь, это точно. И для будущей науки тоже много не наберешь, как ни старайся. Однако мысль и о том, и о другом почему-то привела не к унынию, а к успокоению. Делай, что можешь, на что способен, и старайся достичь большего. А о славе и не вспоминай. Не разочаруешься в занятиях уфологией – продолжай заниматься дальше. Разочаруешься – постарайся найти другое интересное и полезное дело. Не изменяй только самому себе – лучшему в себе. Остальное, возможно, приложится.
VII
Мы лежали в палатке – Андрей, Саня и я. Уже наступила ночь, но не спалось. Каждому было о чем подумать. Я все прикидывал, как после сегодняшних скудных результатов мы могли сагитировать Саню Березина отправиться с нами в экспедицию к черту на кулички, когда там вряд ли найдем что-то принципиально новое и более значимое, нежели здесь? Ведь даже у Андрея – не то что у меня – закралось сомнение в ее целесообразности. Да и то сказать, пролететь туда и обратно около восемнадцати тысяч километров ради того, чтобы побегать вокруг «плеши» с рамкой в руке – занятие для большого любителя. И я решил, что самостоятельно заговаривать с ним об этом не буду. Пусть, если хочет, это делает Андрей.
Андрей захотел, несмотря на то, что тоже, взвесив реальные шансы на успех, вряд ли пришел к утешительному выводу. Однако начал он совсем с другого конца.
– Саня, я вот о чем хочу тебя спросить. Ты пошел с нами сюда, чтобы внести хоть какое-нибудь разнообразие в жизнь земского доктора?
– В общем, да, – почему-то после раздумья ответил он. – А что?
– Ну и как? Не считаешь, что даром потерял время?
– Конечно, нет! Слава Богу, отвлекся немного от больничных дел. А то чтó я здесь вижу?
– Я вот почему спрашиваю. Дать тебе возможность отвлечься от твоих обыденных медицинских дел…
– Добро бы только от медицинских, – перебил он Андрея, но тот продолжил:
– … – это единственное, чем мы можем тебя заинтересовать?
– А на сколько времени вы меня предполагаете отвлечь?
– Точно ответить не берусь. Может быть, на одну неделю, может быть, на полтора месяца, смотря как повезет. С погодой и полетами. А дел, собственно, там будет вряд ли много больше, чем здесь. Что можно намерить, кроме того, что мы здесь намерили, не представляю…
– И ты хочешь знать, хочу ли я полететь вместе с вами?
– Да.
– На неделю я, возможно, и согласился бы. А на больше нет.
– Неделю не гарантирую.
– Понимаю. Иной раз из Важелки неделю в Киров не улететь, а здесь у нас все-таки не северо-восток Сибири. Ребята, поймите, больше недели никак не могу. Мы и так с Наташкой мало времени вместе живем, пока она учится. Жизнь врозь, сами знаете, всегда чревата. И ей всякое может прийти в голову, и мне. Тем более что кое-кто на Важелке насчет этого очень старается. Видели у меня операционную сестру? Так вот, она распространяется насчет того, что я взял ее силой, а перед этим даже трусики на ней разрезал. Хорошо, Наташка не поверила. На кой-мне на ней трусики разрезать, если она их сама заранее снять готова?
– Видимо, ее устраивает сценарий с насилием, – заметил я.
– Я тоже так думаю, – подтвердил Саня. – Но ведь какую славу обо мне распускает! А я ведь все-таки – как это называется? – сельский интеллигент! Да и мало ли чего она еще выдумает!
– Ох, и плохо быть таким видным парнем, как ты! – посочувствовал я.
– Плохо ли, не знаю. Но тяжело. Ты тут на виду, как и все остальные, и даже больше. Нинке, этой операционной сестре, в общем-то, в поселке не поверили. Никто и мысли не допустил, что я мог сделать такое. Ну, а не пользуйся я известным уважением – все-таки вытянул кое-кого с того света, – могли бы и поверить, то есть не то чтобы поверить, но дать делу ход. Вам в Москве, небось, так рисковать не приходится. Хотя тебе, Коля, пока ты летал по всяким отдаленным местам, небось, тоже случалось?
Саня был не прав. Трусиков я, правда, не резал. А вот преподносить такие предметы случалось, равно как и заставлять немедленно произвести примерку. Тонкие трусики были там в большой цене. Бог мой, какая бывала радость и у них, и у меня! И с какой радостью они после этого отдавались! Не из-за подарка, конечно, но все-таки и в связи с ним! И ни одна из девиц, которых я старался завлечь в постель, никогда никому не жаловалась на меня. И рискнуть обвинить меня в сексуальном принуждении не решилась ни одна. Да и те из них, кто интересовались мной без взаимности, не устраивали скандалов. Впрочем, мы с Саней оба владели весьма ценными профессиями, отчасти оберегавшими нас от облыжных обвинений. Он спасал жизнь и здоровье одним способом, я другим. Поэтому оба мы, каждый в своих условиях, были необходимы. Репутация работала на нас, симпатии и благодарность вырученных и спасенных тоже. Без этого пришлось бы нам с ним много солоней…
Я не уловил, в какой миг своих рассуждений заснул и оказался в каком-то дачном поселке. Навстречу мне шла Инка. Похоже, она здесь обитала. Инка была одета по-летнему, в белое платье и белые туфли. Мы молча шли по тенистой лесной дороге, и я понимал, что она неспроста ведет меня в лес из поселка, но это не беспокоило. Я вообще не чувствовал ни возбуждения, ни настороженности. Сама же Инка казалась напрягшейся и замкнутой. Наконец, она свернула с торной дороги на узкую тропу, которую плотно укрывали кусты. Временами здесь приходилось перешагивать через упавшие стволы деревьев. Это подтверждало, что гуляли здесь не часто. Тропа вывела нас на поляну. Она была залита светом. В середине ее росло несколько низких кустов. Инка не оборачиваясь зашагала прямо к ним. Я догнал ее и притянул к себе. Только тогда я ощутил возбуждение. В Инкином лице проступило исступление, глаза горели страстью. На мои поцелуи она отвечала куда горячее и инициативнее! Инкин напор передался мне. Теперь я уже очень хотел ее. Я опрокинул ее на спину, и мы оказались на кровати в каком-то помещении. Раздался звонок. Я остановился и посмотрел Инке в лицо. Она открыла глаза, но продолжала молчать. Я понял, что она соображает, стоит ли отвлекаться, даже если в дверь звонит ее муж. Ну, будет скандал, ну, будет развод, зато она сможет поехать со мной в Москву. Продолжая неотрывно следить за ее взглядом, я отрицательно покачал головой. Инка мгновенно впорхнула в халат, метнулась в ванную и чуть погодя вылетела оттуда с головой, обмотанной махровым полотенцем. Я продолжал лежать в чужой супружеской постели голым. Раздался щелчок замка, и до меня донесся Инкин голос:
– Я положила на голову простоквашу. Пойди, купи еще пару бутылок шампанского. Видишь я не могу.
– А где Николай?
– Он сказал, что встретил пилота, который стажировался у него на севере и тот пригласил его зайти. Коля сказал, что ненадолго.
Затем снова щелкнул замок. Послышались шаги. Только Иннины.
«Высший класс»! – произнес я про себя. Инка появилась в дверях и на ходу сбросила с себя халат.
– У нас еще есть время? – не скрывая удивления, спросил я.
– Есть, – ответила Инка.
Она снова заняла свое место в постели и я довел дело до конца.
Немного погодя, я спросил:
–Так к какому стажеру мне надо идти?
Инка ответила лукавой улыбкой.
– Подумай, может, сам все же вспомнишь.
И тут я проснулся, пытаясь понять, кого или что мне надо найти в своем прошлом. В палатке было темно. Саня Березин тихонько похрапывал. Андрей спал беззвучно.
«Черт-те что! – подумал я. – Зачем мне все это померещилось? Неужто именно так будет выглядеть мой «дружеский визит» к бывшей любовнице и бывшему однокашнику?».
К большому моему облегчению, моя постель оказалась чистой и сухой, хотя само по себе это казалось странным. Пережитое во сне было вполне способно вызвать реальные физиологические реакции. Неужели меня настолько ничего не трогало, что я, представляя себе «всю любовь», на самом деле не испытывал ни возбуждения, ни разрядки? Тогда как надо было понимать весь этот сон? Как прогноз? Или как предупреждение? Ну и сюжет!
Интересно, для чего же, в конце концов, я оказался в этих краях: чтобы «выследить» НЛО или чтобы попасть в сферу жизненно важных интересов Инки, которые, в этом можно было не сомневаться, она непременно будет отстаивать изо всех сил? И какие выводы я должен был сделать? Ставши, хотя бы условно, уфологом, я не перестал быть тем, кого для краткости можно было бы именовать «женихом». На всякого мудреца довольно простоты. На уфолога, конечно, тоже. Вывод: не думай, что, водясь с очень умными людьми, ты настолько поумнел, что обычные в быту ловушки тебе не угрожают. Еще как угрожают! Чуть только позволишь представить себе, что у тебя все в порядке, и все под контролем, как тут же появятся зримые доказательства противоположного. Смирения и сдержанности – вот чего мне недоставало, иначе зачем бы предупреждать меня через сны? По большому счету, нужна мне Инка? Нет, давно уже нет. И незачем портить жизнь вполне нормальному начальнику-карьеристу, каковым заделался Сашка Васильков? Тогда незачем и заезжать к ним в гости на обратной дороге.
И откуда вдруг у меня это – как бы его назвать – дальновидение, что ли? От пребывания на «плеши»? Чего она от меня хочет? Зачем я тут очутился?
Я понимал, что дело не только в интересе к таинственным явлениям. Главным здесь было другое. И точно не стремление изменить окружающий мир. Последнее нормально для юности, но зрелость на то и зрелость, что на смену этому стремлению приходит желание совершенствовать себя, сначала себя, потом уже мир, в котором почти каждый мучается именно из-за того, что занялся не собой, а другими, переиначивая их для собственного же удобства. Но, понимая, я по-прежнему не знал, как это сделать. А от этого зависел итог всей жизни. Узнаю ли я чуть больше об НЛО, или чуть меньше, особой роли не играло. Главного пришельцы из иных миров мне все равно не откроют. Что из этого следует? Что поприще, на котором я смогу найти ответ на жизненно важные для меня вопросы, надо искать не в таких местах, как здесь, возле Важелки, или на крайнем Северо-Востоке. Получалось, что мой первый шаг в поисках нового дела после ухода из авиации был сделан в неверном направлении. А какие шаги следовало сделать, я до сих пор не представлял.
Я впервые по-настоящему почувствовал, что оказался на пороге самостоятельного построения жизни. Когда-то решали родители, потом командование ВВС и Аэрофлота, теперь должен был делать выбор я и только я. И даже принявший меня на правах конфидента в свое любимое дело Андрей Абаза не имел права направлять и ограничивать меня. Ведь мы же договорились: если мне не понравится, я уйду. Жаль только, что все же придется сопроводить его с экспедицией на Северо-Восток. Самое смешное – я слышал это, когда он думал, что меня нет рядом, – в «точку Волгина»! Так, оказывается, в научном обиходе предполагалось назвать указанную мною плешь. На «точке Волгина» мне, видимо, было суждено побывать. Да и то: как еще я мог оказаться в дорогих мне и самых памятных местах, где так просто было остаться навсегда под какой-нибудь фанерной пирамидкой с пропеллером?
Неожиданно ход моих рассуждений прервался. «Господи! – мелькнуло в голове. – Почему мне должно быть жалко поехать с Андреем в экспедицию, которую мы вместе затеяли? Разве не в глуши я скорее пойму, чем действительно стоит заняться, чтобы жизнь наполнилась смыслом?
Вдруг вспомнилось, как целую неделю я провел на краю высокогорного плато в ожидании летной погоды. Я привез тогда в геологическую партию продукты и снаряжение, но выгрузиться до появления обвального фронта облаков не успел – тучи так и валили через хребет со стороны океана, быстро заполняя горные цирки, изумительный вид на которые открывался с небольшой ровной площадки. Я понял, что застрял надолго и до прояснения небес мне придется немало времени провести в непривычной тишине. Геологи выделили из своих запасов, существенно пополненных нами, две палатки и спальные мешки.
Я взял себе маленькую маршрутную палатку, в которой можно было лишь сидеть и лежать, и поставил ее в стороне от бивака. Остальной экипаж устроился в палатке побольше и поближе к самолету, который на всякий случай я распорядился закрепить на швартовых. Большую часть дня я, разумеется, проводил на людях – среди геологов, которые из-за непогоды тоже сидели без дела.
Центром бивачной жизни была палатка-столовая, около которой на костре готовили еду. Там мы рассказывали друг другу истории: геологи нам, а мы геологам. Но когда наступала усталость от болтовни или память иссякала, все разбредались по палаткам. Я с детства не умел сыпать днем. Ночью, кстати, мне здесь тоже неважно спалось. И я лежал без сна и думал, думал, думал. Кажется, никогда раньше я по стольку раз не прокручивал перед внутренним взором свои взрослые, а иногда и школьные или вовсе младенческие годы, когда жил в Харькове у бабушки и дедушки, а мама, у которой были тогда проблемы с моим отцом, оставалась в Москве. Дедушку и бабушку я помнил даже с более раннего возраста, нежели маму, а отца не запомнил совсем.
Но больше всего я размышлял о своей теперешней жизни. И именно тогда я понял ценность временного одиночества: оно позволяло посмотреть на себя со стороны, совсем по-новому. Без оправданий себя и своих прошлых действий. Я жаждал правды, какой бы она ни была. Оказавшись лицом к лицу с необъятным миром, я не мог не осознать своей исчезающей малости и временности, а претензии на изменение миропорядка переставали что-либо значить Зато крепла уверенность, что именно так, в одиночном предстоянии природе, когда неуместно любое вранье, и в первую очередь – самому себе, можно обрести решение, открывающее истинную линию жизни.
Там, на плато, оно пришло ко мне только отчасти, но я уже знал, что потом обязательно выясню и остальное. Открытие свелось к тому, что есть дела и обязанности поважнее любых конкретных житейских обязанностей и дел, и именно в пользу первых я должен выбирать, иначе проиграю в главном. И когда меня в мои тридцать пять лет отлучали от авиации, я помнил об этом. Важнее отлучения от профессии, которую я любил и в которой знал толк, была решимость не допустить отлучения от самого себя – того, кто мог быть и пилотом, и кем угодно еще, но кто в любом случае должен был отстоять себя как отвергающий чужой диктат человек. На «их» условиях – тише воды и ниже травы – я служить в авиации не собирался, да еще под началом у тех, кто летал хуже меня.
Что давало мне силы идти дорогой, которая пока еще непонятно куда вела и только-только начала проступать из тумана? Самые дорогие впечатления, которые подарила мне жизнь: ощущение воздуха – стихии полетов, пугающей и влекущей, и проникавшее в самую глубину ощущение женщины – Нины. Она была несколько старше меня, эта женщина, которая могла ничего не делать, ничего не изображать, но просто быть. От нее неудержимо стекала дивная приводящая в трепет струящаяся (уверен в этом) и, тем не менее, невидимая, только ощущаемая благодать, которая вызывала во мне благоговейное желание полить ее своим семенем, равно как и влить его внутрь нее. Что это представляло собой, я так никогда и не смог понять – ни в то время, когда смотрел на Нину – одетую и обнаженную, ни потом, когда задним числом вспомнил. Неведомое науке, но реально существующее начало, потому что оно проявлялось не раз и не два, а в каждом случае, когда я оказывался рядом. Нина была замужем, но я знал, что она способна оставить мужа ради меня. Таким образом, дело было за мной, и мое семя вполне могло в ней прорасти, но… Но кто я был тогда? Сопляк, мальчишка, влюбленный в воздух и летное искусство, овладевать которым ему все более и более удавалось именно тогда. А где я летал? В самой незавидной глубинке, в убогом захолустье, если говорить не о воздухе, а о людских поселениях. Куда б я позвал за собой такую дивную женщину, да еще при явной перспективе оставить ее вдовой? Принять же ее помощь по переводу на летную работу в Москву, в центр, на магистральные линии, я тоже не захотел. Кому нужны в Москве пилоты «Ан-2»? Разве что лесникам и председателям колхозов для опыления всякой дрянью лесов и полей. Благодарю покорно, мне роль летчика-отравителя была ни к чему. Нина это понимала и потому была готова использовать свои знакомства для того, чтобы пересадить меня на большой самолет. Надо сказать, аэрофлотское начальство таких трансформаций не любило и не одобряло. У них там даже пословица сложилась для ответа обращающихся насчет работы в большой авиации летчикам-истребителям и вообще из малой авиации – «воробьи не нужны». Поэтому судьба моя даже при благоприятном стечении обстоятельств была ясна: переучиваться («да, сэр!», «нет, сэр!»), потом долго, неопределенно долго летать вторым с одного бетонного аэродрома на другой, высота – десять тысяч, скорость 900 километров в час, за бортом минус тридцать градусов даже летом, аппаратом рулит автопилот, время прибытия в аэропорт назначения столько-то часов пятьдесят минут. Кроме грозы, смерча, внезапных нисходящих потоков и отказа одного, максимум двух из четырех имеющихся двигателей, в норме ничто не грозит, разве что встреча с НЛО. И это против того, что у меня каждый третий, если не второй полет можно было с полным правом считать памятным событием. Насыщенность жизни эмоциональными пиками, экспромтами ума и обилием находок в области мастерства ведения полетов при почти полной самостоятельности в моем захолустье была несравнима с той, которую обещала подмосковная авиационная рутина с ее примитивным пилотированием при подавляющем неусыпном контроле со стороны начальства, старших коллег и даже капризных чиновных пассажиров. Я не готов был оставить тот мир, в котором мог, так сказать, творчески развиваться изо всех своих сил. В результате Нина осталась при муже в Москве, а я при Северо-Восточном территориальном управлении гражданской авиации. Но память моя так и не отпустила от видений, в которые я мог вглядываться без конца в надежде что-то понять – чудесное обаяние женщины, источающей первоосновную материнскую энергию, всей мудрости и всей жизни, женщины, находящуюся в коконе из невидимых глазу энергетических струй, которые непостижимым образом доходили до меня (по меньшей мере до меня, не знаю, как до ее мужа). Жаль, но в последние годы эти видения не так уж часто посещали меня, а зря. Зато после долгого перерыва вспомнились здесь ночью, в палатке и в спальном мешке.
Почему я до сих пор после возвращения с Северо-Востока не попытался повидаться с Ниной? Вряд ли, конечно, такая встреча могла изменить теперь ход ее и моей жизни. Кто знает, чем теперь она обременена, что и с кем ее связывает? Просто у меня отпало то обстоятельство, которое прежде мешало соединиться с ней. Но нельзя же было позволить себе рассуждать, что все это время Нина только того и дожидалась. Нет, правильнее было считать, что в ее жизни все вполне устоялось, что если она и ощущала нехватку в любви, то давным-давно устроила себе компенсацию без такого ненадежного авиалюбовника, каким оказался я. Просто интересно было бы знать, сохранилась ли в ней до сей поры та самая волнующая до основ моего существа особенность – истечение и струение вокруг ее тела невидимых флюидов женственности, о которых я мог знать только по своему резонансу и знал с ней всегда. Да, разбегаться в мечтах насчет соединения с Ниной не следовало, но и отказаться от мысли о новой встрече было бы грешно. Если ей это без надобности, она может отказаться от встречи сразу. Хотя вряд ли. Думается, и ей было чем-то хорошо вспоминать и меня. Ведь было же время любви, упоения, восхищения и восторга. О чем еще стоило бы вспоминать, если не об этом? Я остался ей навсегда благодарен. Правда, благодарность моя оказалась не столь велика, чтобы я положил к «ее ногам» свою летную карьеру. Может быть, в этом действительно была моя ошибка, может быть. Рассуждая о других, я всегда одобрял решения тех, кто сделал выбор в пользу любви, а не карьеры. Почему же я столь легко одобрил свой собственный выбор совсем противоположного рода? И вот у меня уже нет летной карьеры, хотя я и остался цел и невредим, и нет со мной женщины, которой было не жаль посвятить всю свою жизнь до последнего дня. Вот к чему привело то вроде бы логичное и правильное, даже гуманное, но на деле очень сомнительное решение. Тот ли выбор надо было делать по самому большому счету – это действительно стоило окончательно понять. А насчет того, возможно ли счастливое оживление сюжета ибсеновской драмы, в которой роль Сольвейг согласилась бы сыграть Нина, если она готова будет принять нагулявшегося и набродившегося на стороне Пера Гюнта, было пока бессмысленно даже гадать. Ах, Нина, Нина!.. Ах, Колька Волгин… Ты как был дурак, так и остался!.. К несчастью, таких в мире полным-полно. Господи, даруй нам разумение в подходящее время – нашего-то, когда надо, всегда не хватает. Сколько счастья – и пользы от счастья! – бывает упущено по недомыслию. Видимо, в наказание за бездумие, за торопливость, за нетерпение или за разумный эгоизм. Во всяком случае, мне это было присуще все сразу – оттого-то и сама встреча с Ниной, и состоявшееся было обретение гармонии закончилось именно так – то есть ничем, окромя воспоминаний, и не стало главной ценностью жизни, обретением чуда на все отпущенное время бытия. Впору было каяться и перед Богом, даровавшим эту встречу, и перед Ниной – за ее обманутые ожидания, и перед собой – за то, что летать-то я летал почти, как мечталось, но любви из-за пренебрежения даром небес больше так и не налетал. Локти кусать я не привык, да, в общем, это мне до сих пор и в голову не приходило. Может, по недомыслию надеялся, что встречу другую с не меньшими достоинствами. Но не встретил. Подобных Нине не оказалось. Об этом стоило бы в назидание рассказывать другим мужикам, которые еще верят в беспредельное везенье. Но это ведь не рулетка, где в кои-то веки два раза подряд может выйти «зеро» или что-то еще в этом роде. Любовь – куда более редкое выпадение счастья и удачи, причем она всегда парная целевая награда, а не следствие случайного столкновения двух еще недавно не ведавших друг о друге особей из миллиардов других. Кто же даст ее во второй раз, если в первый должным образом не оценили? Зачем метать бисер перед свиньями? Зачем? И почему это я вспомнил о Нине именно здесь и сейчас? Видно, наступало назначенное время – время сожалеть и раскаиваться. Значит, страдай и сожалей. Вот так, оказывается, можно платить за счастье вольных полетов.
Прошлое снова так близко подступало к моим глазам, словно я рассматривал его через увеличительное стекло. Тело женщины – более юное, чем ему полагалось по возрасту, глаза, свет и невидимые истечения из ее существа, в которые я погружался, не видя их, но чувствуя неведомым шестым чувством. Нинина нежность и начальная сдержанность, которая постепенно уступала место яркой страстности и самозабвению. Буря и штиль. И снова вихрь и буря. И снова ускользание от понимания той тайной силы, которая влекла меня к Нине и делала упоенным и счастливым, хотя и ненадолго. Никогда так быстро, как при ней, у меня не наступало восстановления. Возможно, это противоречило китайским представлениям об отношениях между женским и мужским началом, согласно которым Инь только поглощает живую энергию, а Ян ее отдает, но так у нас с Ниной было, и ее вклад в наши соития был ничуть не меньше моего. Почему раньше я не уделял таким вещам должного внимания? Что занавешивало от меня, от моего сознания этот важнейший факт? Теперь оставалось только разводить руками: дурак и еще раз дурак. Тем более что я всегда видел в Нине человека надежного, человека, который никогда и не подведет, чего нельзя было наперед сказать о многих других знакомых женщинах, да и о мужчинах тоже. Жалко было увозить ее из столицы в глухую провинцию, туда, где яркому цветку действительно легко завянуть. Ну, и послал бы сам глухую провинцию по известному адресу, остался бы в Москве, попробовал бы, например, пробиться в летчики-испытатели. Данные-то к этой работе у меня определенно были, это доказала моя пилотская жизнь. Жаль было, видите ли, подвергать ее риску остаться вдовой в случае гибели мужа от обычного профессионального заболевания, только не тридцать восьмого калибра, как у фолкнеровского героя-гангстера, и не в кресле Нью-Орлеанского парикмахера, а при взрыве в воздухе или при столкновении с землей. Заболевание точно было вполне обычным для профессии. Но ведь нельзя по глупости не обращать внимания на другую возможность – на милость Божию. Кто мог заранее сказать, что вседержитель судеб устремил нас друг к другу только для того, чтобы Нина осталась вдовой, а не для того, чтобы мы долго и счастливо любили, помогая друг другу делать добро? В общем, очень однобоко представлял я себе перспективы собственной и Нининой жизни, а в результате сам выпустил из рук драгоценнейший из даров, лучше сказать – бесценный.
