Kitabı oku: «Backstage реальности. Книга 1», sayfa 4

ГЛАВА 4

Несмотря на ветреную и пасмурную погоду, настроение было оптимистичным. Смена обстановки всегда благотворно влияла на душевное состояние. За это я и любил путешествия: новые места и впечатления превосходно выдергивали, пусть и ненадолго, из серости будней, ресетили мозг, удаляли из него гнетущие мысли. Все же отличной идеей было рвануть на самый юг. Поближе к теплу. Поближе к Украине. Да и само местечко не подкачало. Что и говорить – удивило.

Окружавший антураж до краев наполнял меня приятными эмоциями. Добротный школьный стадион с трёх сторон был заботливо огорожен серым бетонным забором. Песчаная беговая дорожка бережно обрамляла футбольное поле, заодно прихватив асфальтированную игровую площадку за левыми воротами. Неровный, аккуратно постриженный газон отливал изумрудом. Белая эмульсионная краска, старательно нанесенная на траву, добавляла стадиону и субботнему дню праздничности. Душа пела. Незамысловатые элементы спортивного объекта, подобно простым мазкам масляной краски, создавали гениальность картины. На эти вещи я готов был смотреть бесконечно. Сама же школа находилась в сердце частного сектора и на фоне домов с парниками впечатляла своими размерами. Не хило так для агрогородка на Столинщине. Ладно, ладно, вовсе он не заштатный. В каком-то смысле даже уникальный. Самый большой в стране. Зажиточная огуречная столица Беларуси. И если добавить сюда религиозный аспект со всеми вытекающими, получим оригинальный агрогородок, имя которому ОЛЬШАНЫ. Только ни в коем случае не называйте его деревней. Городок с приставкой «агро». И только.

За почти сорок минут до начала матча на главной трибуне не было никого кроме меня. Я смотрел на каменное спокойствие прямоугольного клочка земли и чувствовал его колоссальный энергетический потенциал. Сладкое чувство предвкушения игры заставляло сердце биться чаще. Футбол, ещё не начавшись, дарил эмоции радости. В последнее время в моей жизни с этим чувством были проблемы. Может быть, поэтому у меня не было желания писать пост об Ольшанах? Не хотелось оцифровывать свою радость, делить ее с кем-то.

В гости к ольшанской команде приехал лидер Брестского дивизиона, пинское «Полесье», что автоматически предопределило выбор моих симпатий: сколько себя помнил, всегда поддерживал слабейших. «Полесье» предсказуемо с первых минут прибрало инициативу к своим ногам, ольшанцам оставалось лишь уповать на контратаки. И если хозяевам удавались редкие вылазки к чужим воротам, местные – и я вместе с ними – выкриками подгоняли своих. Невзирая на общий уровень второй лиги, матч смотрелся. Нерв игры чувствовался каждую минуту. Гостевая команда на протяжении первого тайма имела несколько голевых моментов, но мяч упорно не желал залетать в сетку ворот Ольшан. Противостояние уже клонилось к перерыву, и жиденькая публика обнадеживающе посматривала на табло, где красовались приемлемые нули, как, казалось бы, на ровном месте судья назначил пенальти в ворота хозяев и вдобавок ко всему (якобы за «фол последней надежды») удалил игрока. Резонное негодование пронеслось по стадиону. Гости реализовали одиннадцатиметровый удар и повели в счёте.

Во втором тайме я ещё больше убедился в неадекватности судейских решений. Каждый раз в спорном моменте он принимал сторону пинской команды.

– Ты что, прикалываешься?! – не выдержав очередного судейского произвола, выпалил я в сторону рефери. Свистки лишь в одну сторону завели меня, и я не смог больше сдерживать эмоции: – Что творит этот оборотень?! Мало того, что страну угробили своим произволом, так за футбол принялись! Его и так почти не осталось…

Конечно, мои слова никому не адресовались, они были произнесены скорее для себя, чтобы оправдать свою экспрессию, да и подсознательно я искал возможности заручиться чей-то поддержкой, заразить кого-нибудь эмоциями, хотя хватало и среди зрителей недовольных странными судейскими решениями, но были они какими-то аморфными.

Странным было, что никто кроме меня не проявил явного негодования. Я недоумевал, неужели на Полесье народ более терпелив к несправедливости? Почему они не освистывают рефа, не посылают его куда подальше? Почему они так молчаливо позволяют убивать любимую команду? Тутэйшыя²¹ – снисходительно подумал я.

Я несколько раз нелестно выпалил в адрес рефа и поуспокоился, обезоруженный лагоднай²² гутаркай публики: местные безобидно гудели, как сельский трансформатор, активно используя трасянку²³. Все же их любовь к своим игрокам, которых они знали поимённо, была сильнее неприязни к главному арбитру. Во втором тайме гости ещё четырежды поразили ворота обескровленных Ольшан, что отразилось на моем интересе к матчу: неприятно было смотреть игру, исход которой предрешили предвзятые действия судьи. Поэтому я по инерции досматривал поединок, поглощённый мыслями о неизбежности возвращения домой, в трясину серых будней, как из раздумья меня вывела одна фраза, явно выделявшаяся на фоне общей болтовни:

– Не суди́те, да не судимы будете… – Риторические слова с религиозным оттенком принадлежали почтенного возраста дедушке, сидевшего в метрах двух слева от меня. Странно, но произнес он их на чистом русском, без полесского акцента.

Я притих. Мне стало интересно кому этот седовласый старец адресовал свой месседж.

– Не суди́те, да не судимы будете²⁴… – снова, будоража минутную тишину на трибуне, многозначительно произнес дедуля, но после небольшой паузы добавил: – Это касается и этого судьи и тебя, сынок.

Он повернул голову в мою сторону, давая понять, что его последние слова адресовались мне. Раньше я ничего не знал о Церкви Твердостоящих (где? скорее, в чем? в вере? истине?), но, подготавливаясь к поездке в Ольшаны, нарыл кое-какую информацию о религиозном течении, распространенном на этой территории. Поэтому теоретически допускал подобную встречу с верующими людьми, однако мне не понравилось в словах дедули ни панибратство, ни морализаторство, но все же, поборов раздражительность, ответил вполне дружелюбно:

– А неужели вы можете вот так просто смотреть на то, как убивают вашу команду?

– Сынок, посмотри на мою седую голову. Я уже давно вышел из того возраста, когда мог вот так, как ты реагировать на несправедливость. Будешь ты кричать или не будешь – ничего ни в стране, ни в футболе не поменяется… Что, если будешь грязью поливать этого бедолагу со свистком, он отменит свои неправильные решения и станет честно судить? Это во-первых. Точнее, во-вторых. А во-первых: к этому судье ненависти я не питаю, потому как соблюдаю закон Христа, в основе которого лежит заповедь: возлюби ближнего твоего, как самого себя²⁵.

– Люби ближнего и все такое…это, конечно, очень хорошо, но мне больше по душе третий закон Ньютона: сила действия равна силе противодействия. Знаете такой? На неадекватные действия мужика в жёлтой майке нужно отвечать противодействием… Уроды! Страну погрузили в насилие, теперь принялись за футбол!.. Только противодействие! – Я снова вспыхнул.

– Сынок, год прошел, и ты мне скажи, где это ваше противодействие? Только поломанные жизни. Ничего больше…

Самое ужасное, что он тогда был прав. Время доказало.

– Вам бы только ломать. А строить-то новое кто будет?

– Ну почему сразу этот пропагандистский штамп? Ломать никто не собирается. А строить есть кому, – парировал я.

– Вы молодое поколение, которому не хватает терпения… Да, терпения… А ты знаешь, что превращает уголь в алмаз, песок в жемчужину, гусеницу в бабочку?

– Нет, терпение? – предположил я.

– Время и давление… время и давление…

Дедушка замолк, видимо, дал мне время для того, чтобы я смог понять его замысловатый пример.

– Ты не против, если я расскажу тебе историю про одну молодую особу? – с каким-то интригующим вопросом обратился он.

– Да нет, – согласился я, понимая в какую сторону клонит дедушка, но не хотел задевать его религиозных чувств. Пусть рассказывает, от меня не убудет.

– Хорошо…

Он снова замолк, выдерживая грамотную паузу.

– Ее звали Керенгаппух. Многие истории, подобные этой начинаются со слов «давным-давно». Вот только это самое «давным-давно» в нашем случае измеряется не одной тысячей лет тому назад. Так вот, представь…

Дедушка умело управлял своим голосом, тихо и не спешно произнося каждое слово, в котором чувствовались энергетика и масштаб. Он, бесспорно, обладал личным магнетизмом, от того его жадно хотелось слушать. И я слушал.

– В один из дней она смотрела в металлическое зеркало, хорошо отполированное толченой пемзой, видела неясные черты своего лица, не передававшие и тысячной доли ее красоты, и лёгкими движениями указательного пальца правой руки наносила сурьму на края век. От этого ее прекрасные большие глаза казались ещё больше. Длинные, как крылья, иссиня-черные ресницы словно слабые растения тянулись к солнцу, и глядя на ее прекрасный образ, казалось, что нет никого красивее ее на белом свете.

Она была любима всеми. Но больше всех ее любил отец. И дело не в том, что она была младшей из трёх дочерей. Вовсе нет. Она никогда не пользовалась такой привилегией. Это было бы большой несправедливостью по отношению как к двум сёстрам, так и к семерым братьям, которых она любила в равной степени. Какая-то исключительность была не только в ее внешней красоте, но и во внутренней.

Она всматривалась в гладкую поверхность холодного металла, видела свое отражение и не без доли довольства собой осознавала эту исключительность. Жизнь ее была легка и безмятежна, как южный ветер. В последнее время она часто задумывалась об этом. Откуда это? За что ее благословлял Бог? Погруженная в размышления она не сразу осознала ясную как день мысль, после которой ей стало жутко стыдно перед отцом. Мысль, до которой она не доходила доселе лишь потому, что не знала, что́ такое страдать…

После небольшой паузы он продолжил.

– Отец не любил вспоминать то время. Когда-то у него было все, о чем может только мечтать человек. Но в одно мгновение он лишился всего. Отец никогда не говорил о той жизни, жизни до, но все дети понимали, что она была совсем не та, которой они жили сейчас. Мать лишь украдкой, не желая тревожить отцовский душевный покой, рассказывала о тех страданиях, да и то, в общих чертах, которые перенес отец в той жизни, но сохранил свою непорочность. Но что больше всего удивляло ее, это то, какой настрой был всегда у отца, когда кто-то случайно касался его прошлого. Отец не злился, нет. Он задумчиво улыбался, молчал, а после всегда произносил одну и ту же фразу: «Дети, все, что у нас есть, все это благодаря Богу»…

Почему-то только тогда она осознала цену непреходящим благословениям Господа. Да, непорочность отца…

Дедушка закончил рассказ.

– Знаешь, кто был отцом Керенгаппух?

– Кто?

– Иов. Ты наверняка слышал о нем.

– Да, – подтвердил я. Часто доводилось встречать этого библейского персонажа в художественных книгах. Писатели любили использовать Иова в качестве примера преданности. Интересное совпадение, подумал я после того, как вспомнил, что совсем недавно читал об Иове в «Ночи» Виктора Мартиновича.

– А что ты знаешь про него?

– Ну то, что он много и понапрасну страдал, но не предал Бога, верно?

– Почти. Мало кто знает, что до того, как его испытал Сатана, у Иова было семь сыновей и три дочери…ну и богатства ни много ни мало: семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц²⁶. Это огромное состояние по меркам того времени.

Дедушка постепенно втягивал меня в интересный разговор.

– А теперь скажи мне: когда Сатана принялся за Иова, что осталось от его семьи и хозяйства? – снова спросил он

– Ничего? – попробовал угадать я.

– Ни-че-го… Он все потерял....

Старик на время умолк, погружаясь в раздумья, будто в воспоминания, словно он и был этим библейским Иовом. Мне даже стало жаль дедушку. Через минуту-другую он продолжил говорить.

– Иов перетерпел испытания Сатаны, он претерпел время и давление, но остался верным Богу. Знаешь, как Господь его благословил?

– Как?

– И благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние: у него было четырнадцать тысяч мелкого скота, шесть тысяч верблюдов, тысяча пар волов и тысяча ослиц. И было у него семь сыновей и три дочери²⁷. В числе трёх дочерей и была Керенгаппух. Младшая дочурка Керенгаппух – как результат времени и давления. Она на своем веку не знала ни горя, ни страдания…

Я поражался его знаниям Библии. Дедуля цитировал ее наизусть, словно Маяковского или Блока.

– Ты говорил «страну развалили»? А веришь, что она может стать лучше? – Наконец перевел он разговор в нужное русло.

– Конечно, при новой власти!

– Нет власти не от Бога²⁸, – старец снова процитировал Писание, я уже успел по интонации понять, когда он говорил свои слова, а когда говорил заученные.

– Ну а чего тогда Ваш Бог наделил нашу страну вот такой властью?

Вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, дедуля полез в карман своей ветровки и достал оттуда маленькую синюю книжечку. То, что это была Библия – у меня не было никаких сомнений. Было видно, что мой собеседник хорошо в ней ориентировался, так как он довольно быстро нашел нужные ему слова.

– Без сомнения, сейчас страна претерпевает давление, колоссальное давление. А вот сколько нужно времени, чтобы все изменилось – неизвестно. Что же касается существующего правления, свое мнение я высказывать не буду, в дела политики не вмешиваюсь и соблюдаю нейтралитет. Так учил Христос. Но вот послушай, что говорится в Библии, думаю написанное здесь тебе понравится. – Вооружившись очками, которые лежали возле него на газете, он начал читать: – Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут? Они изрыгают дерзкие речи; величаются все делающие беззаконие; попирают народ Твой, Господи, угнетают наследие Твое; вдову и пришельца убивают, и сирот умерщвляют²⁹.

Он остановил чтение и перевел взгляд на меня:

– Согласись, то, что происходило в библейские времена, происходит и поныне. Но что говорится далее, – напрягая зрение, он продолжил вещать. – Станет ли близ Тебя седалище губителей, умышляющих насилие вопреки закону? Толпою устремляются они на душу праведника и осуждают кровь неповинную. Но Господь – защита моя, и Бог мой – твердыня убежища моего, и обратит на них беззаконие их, и злодейством их истребит их, истребит их Господь, Бог наш³⁰.

Он закрыл книжечку.

– В руках Бога будущее. На него нужно полагаться. Запомни это, сынок…

Мы молча досматривали матч. Точнее, досматривал дедушка. Я же сидел опустошенный и отрешенным взглядом смотрел на центральную точку круга, не замечая, ровным счётом, ничего. Меня словно не было там, в Ольшанах, на школьном стадионе.

Прозвучал финальный свисток. Прощаясь со мной, дедушка не преминул в последний раз воспользоваться Словом:

– И позна́ете истину, и истина сделает вас свободными³¹. Тебе я этого желаю, сынок. Быть свободным, – сказав это, он удалился прочь. Я даже не попрощался с ним, не повернулся, чтобы проводить его взглядом, и с добрый десяток минут просидел на месте, переваривая нашу беседу.

Я запомнил тот разговор. Он до сих пор свеж в моей памяти…

Я в нерешительности поджал губы в струнку. Комок слов, от страха застрявший в горле, не хотел выходить наружу. Чтобы справиться с волнением и страхом, я решил сосчитать про себя до трёх. Раз! Два! Три!.. Нет, не решился, не хватило воздуха в лёгких. Вдохнув поглубже, зашёл на ещё одну попытку. Раз! Два! Три! Три!! Три!!!

– Анна Павловна! – Голос вибрировал.

Она оторвалась от кофе и посмотрела на меня. Сердце бешено колотилось, но отступать было некуда, заикаясь, я пошел в атаку.

– Анна Павловна! Я-я не совсем п-понимаю, что происходит, но понимаю, что что-то случилось. Если Вам понадобится м-моя помощь, обращайтесь.

Анна ничего не ответила, лишь в знак согласия кивнула головой.

– Трудности, какие бы ни были, временные. Они только закаляют… Знаете, что превращает уголь в алмаз, песок в жемчужину, гусеницу в бабочку? – спросил я и посмотрел на нее, Павловна по-прежнему сохраняла молчание. После небольшой паузы ответил: – Время и давление. Время – это же вообще лучшее лекарство. Нужно только подождать. И будете Вы сверкать, как алмаз… и дорожить Вами будут, как жемчужиной… и порхать Вы будете, как бабоч…

Я остановился на полуслове. Ее лицо в мгновение исказилось гримасой боли, словно каждое мое утешительное слово наносило Анне тяжёлый удар. Бескрайний океан ее бесконечно больших серо-голубых глаз вышел из берегов и затопил все вокруг. Анна разрыдалась. Я не знал, что делать и стоял, парализованный ее рыданиями. Неловкая сцена продолжалась не больше двух минут, в течении которых я подумал было утешить ее, но боялся словами причинить ей ещё большую боль. Она немного успокоилась и поднялась с кресла, опрокинув чашку на пол. Керамическая белая чашка с изображением двух смеющихся молодых людей раскололась надвое, тёмно-коричневая жидкость раковой опухолью растеклась по чистой поверхности пола, брызги метастазами расползлись по нижним дверцам канцелярского шкафа. Сколько же символизма было в произошедшем: точно так же раскололась семейная жизнь Анны Павловны, обрызгав ее душу грязью. К счастью, подумал я. Жизнь ведь наша, как и посуда, всегда бьётся к счастью. Она с презрением посмотрела на два больших осколка и, переведя на меня взгляд, тут же забыла про них. Мысли, которые она весь день переваривала в добровольном молчании, облачились в нескончаемый поток слов, хлынувший на меня.

Она родилась нежеланным ребенком. Родители ее просто не хотели. Можно даже сказать, не планировали. Точнее, сначала не планировали, а уж затем – не хотели. Им хватило первой дочери Кати. Поэтому неудивительно, что вся их любовь досталась «старшенькой». Мама любила Аню. По-своему. Наказывала, все запрещала, иногда порола, но любила. А папа… а папа после ее рождения просто неспособен был любить. УЗИ плода "обещало" мальчика. И отец поначалу смирился: «мальчуган, всяко лучше, чем ещё одна». Затем – привык. А перед родами и вовсе ждал «пацана». Родилась девочка. Назвали Анюткой. В честь матери отца, чтобы задобрить его. Не получилось. После родов его и понесло. Обвинял всех: и женщину, делавшую УЗИ, и жену, и Анюту. «Еще одну бабу я не перенесу». Нет, он никуда не делся, остался с семьёй. Но лучше бы он ушел. Годы шли. Отец по инерции выполнял свои обязанности, кое-как зарабатывал деньги. Но в основном, пил и бил жену и детей. Когда же сильно «нажирался», жене (в присутствии детей) прямо в наполненные страхом глаза рассказывал про свои хождения к «Ольке». Так он называл свою «любовницу», если такой статус можно применить к женщине, которая только «трахалась» с ним, и к которой он относился практически так же, как к своим домашним. Аня выразилась более лаконично: «имел бабу на стороне». Мама как-то призналась Ане, что, будучи беременной ее, хотела сделать аборт. Насколько же нужно быть холодной и черствой, чтобы сказать такое своей родной дочери? Аня не обижалась, оправдала маму тем, что та «все выпалила в сердцах» после очередного пьяного дебоша отца. Да, конечно, она была морально ущербной. Все это находило отражение в ее замкнутости и недоступности. В юности Аня никого близко не подпускала к себе. Даже родную сестру.

Единственной отдушиной в ее «ужасной жизни» был интернет. Социальные сети. Там она была другой. Совершенно другой. Не одинокой в своем одиночестве. Да, там у нее были «друзья». Виртуальные. Удобные друзья, без каких-либо обязательств. «Ты никому ничего не должен, и тебе ничего не должны. Это ведь так удобно. А главное, если кто-то наскучит, станет в тягость, его запросто можно удалить одним нажатием клавиши.»

В университете она познакомилась с Сашей. Она до сих пор не поняла, как он (единственный) не угодил в ее «зону отчуждения», в которую – прям как опытные сталкеры в Чернобыльскую зону, – попадали все, даже я – она честно в этом призналась. Что-то в Саше было такое, что расположило ее к нему, хотя он ничем особенным не отличался от остальных. Анна поверила Саше. Ему единственному. Да, именно поверила. Потому что вера была единственной приемлемой категорией, позволявшей ей измерять этот мир и делить его. «Не на люблю-не люблю, а на верю-не верю». «А любовь? а любовь придет потом, со временем», думала она. После жизни с отцом она ещё не способна была любить.

Она говорила ужасные вещи, которые мне, человеку, выросшему в хорошей семье, было тяжело понять. Мне было нестерпимо больно слушать их. Жизнь ее, казалось, была сплошной черной полосой, поглощавшей все яркие цвета стремлений и успехов. Она упорно хотела быть «кузнецом своего счастья», надеясь только на себя, упорно добивалась своего, но положение не приносило радости, и чем больше Анна взбиралась наверх, тем больше ее сердце наполнялось холодной, поедающей пустотой. Все же временами она искусственно пыталась стимулировать себя разными тусовками, но выходило дурно: слабые конвульсии ее атрофированного счастья приводили к минутному удовлетворению, но после непременно наступало продолжительное горькое послевкусие тщетности бытия. «Для чего я живу?», порой спрашивала Анна себя.

Сколько хватало сил она заворачивала свои страдания в безудержные слова, прерывавшиеся лишь судорожными вздохами. Казалось, им не будет конца. Но когда Анне становилось особенно тяжело, она умолкала, жадно глотала воздух и прикладывала руки к вискам, пытаясь унять головную боль. Мне было невыносимо трудно смотреть на Анну, я опускал глаза. И когда решался поднять их, видел только живое воплощение боли. Анна, бедная Анна, противоположность Керенгаппух, не знавшая ничего, кроме несчастья. Мог ли я тогда помочь ей, дать хоть немного счастья? Несмотря на безнадежность, сквозившую в ее откровениях, я верил в лучшее. Верил, что за вечными льдами ее сущности скрывался маленький ребенок, нуждавшийся в тепле. Мне хотелось согреть ее. Посмотреть в ее заплаканные красные глаза, обнять, сказать, что все будет хорошо… До слов не дошло. Вместо них она слышала мое прерывистое дыхание, я же нежно ласкал Анины волосы, все ещё ощущая соленый вкус ее губ.