Kitabı oku: «Кира в стране дирижаблей», sayfa 13

41

Все последующие события Кира помнила смутно. Помнила, как судья оглашал приговор под радостные возгласы заседавших: «Да будет война! Да здравствует война!». Помнила, как торжественная процессия проходила мимо Фемиды, глядящей на судей и министров грустными глазами. Помнила, императорский воздухоход, взлетевший с крыши Верховного суда и направившейся в сторону Кремля. Помнила, машинные пробки и давку людей на тротуаре – беженцы в спешке уезжали из города. Помнила парад воздушных войск, направляемых в сторону заходящего солнца. И помнила обрывки газет, летящие по улицам и разносящие последние новости: «Началась война!», «Враг разбит под Харьковом!», «Линия фронта сместилась!», «Задавим НАЭТОвскую гадину!». Громкие, кричащие, лживые слова.

Но солдат проводили на смерть, и жизнь потекла вяло и скучно. Новости с фронта приходили редко. Здесь, в тылу новостей вообще не было, осталась одна пропаганда.

Граф Дракула (или может теперь его называть отцом?) появлялся в поместье редко. В министерстве было много пропагандистской работы. Каждый день по телевизору выступал Дмитрий Крысилев. Его передача «Вести с воздуха» уже неделю держалась в топе по просмотрам. Позже Влад и Кира вообще перестали знать, где находится Дракула-старший. Но он всегда был подле императора. И раз император жив, значит жив и он. А император жив, потому что война продолжалась.

Однабоков уехал на фронт.

– И вы туда же…? – спросила его Кира, глядя тупыми глазами в никуда.

– О, Кира, я сделал все, чтобы не допустить этой войны. Но сейчас, когда моя страна выбирает этот путь, мне ничего не остается, кроме как пройти его до конца. В конце концов, я из знатного рода и ношу офицерский чин. Хотя, пожалуй, это тут ни при чем… Мужчины мобилизованы, а я мужчина.

Слуги тоже разбежались. Преданная Дракуле Дороти сбежала первая, украв из дома какие-то драгоценности. Позже Влад нашел ее имя газете среди списков умерших или пропавших без вести.

Поместье опустело, став прибежищем для двоих запутавшихся людей и пса Азраила, который не вставал с могилы своего брата-близнеца, и только делал, что ходил по ней кругами.

Влад похоронил Азазелло на внутреннем двое, выкопав глубокую, почти человеческую могилу только для того, чтобы хоть чем-то себя занять. Непривыкшие к физической работе ладони покрылись мозолями от черенка лопаты. Под ногти забилась грязь.

Электричество периодически отключали, поэтому они сидели в темных комнатах и слушали сирену предупреждений о воздушных налетах.

Город окружили враги.

Шли ноябрьские дожди. Кира и Влад сидели на кровати, накрывшись одеялом, среди разбросанных вещей, грязных тарелок, которые теперь некому было убирать, среди крошек еды, оплавленных свечей, сгоревших спичек, недочитанных книг… Сборник стихов Ахматовой валялся с загнутым уголком на странице той частью «Реквиема», которая начиналась словами: «Показать бы тебе насмешнице, И любимице всех друзей…», а «Доктор Живаго» лежал, раскрытый на том моменте в конце книги, когда Юрий Андреевич отдает Лару Комаровскому и остается в снежном бреду пить водку и писать стихи. Влад запомнил страницу. 495.

В итоге ведь, думала Кира, все обернулось фарсом, несмешной и бессмысленной комедией. Прав граф Дракула, эту войну устроили они сами, а теперь они отсиживались в своем богатом доме. Как трусы. Как злодеи. Они – плохие! И все, что у них осталось это их любовь.

– Ты лучшее, что случилось в моей жизни, – говорил Влад бездвижными губами.

– Что ж это должна быть за жизнь, раз ты говоришь, что я лучшее, что с тобой случалось? – отвечала Кира вяло.

Друг на друга они не смотрели.

Медленными, ломаными шагами они по очереди совершали вылазки на кухню за остатками еды, хранящимися в размороженной холодильной камере. Все свежие продукты сгнили, остались только консервы. А потом, вернувшись в спальню, брат с сестрой снова садились на кровать или на пол, тупо глядели на свет окон и ожидали плохих вестей.

Все забыли о них. И они отвратительные в своем бессмысленном безобразии ходили подобно теням или призракам по обветшалому дому. Учеба в универе прекратилась, производство встало. Работали только военные заводы. Военные заводы, производящие на своих конвейерах войну.

Влад и Кира выходили несколько раз на улицу выменивать золото и платину на талоны, по которым потом получали хлеб, сахар, водку и крупы. И тогда редкие прохожие видели две фигурки: парня в осеннем пальто, полы которого раздумал промозглый ветер и девушку в дешевом полушубке из шерсти дикого полиэстера.

Все мясные консервы скормили Азраилу, и когда припасы кончились, пес начал голодать. Тогда Влад решил усыпить его. Он достал кольт, подаренный отцом на совершеннолетие. Бесполезный и ненужный подарок, саму суть которого он презирал. Однако, как он понял, все меняется и принципами приходится поступаться.

Азраил смирно сидел перед ним во дворе, высунув язык из пасти, когда Влад нацелил дуло псу в голову. Выстрел. И вот Кира смотрит, робко выглядывая из окна, как ее брат копает вторую могилу рядом с первой. Мертвый зоопарк.

Никто не знал, что они живут одни. И поместье, занесенное пеплом и сажей от горящих в городе зданий стояло в преддверии Нового года, как игрушечный домик в стеклянном шаре с искусственным снегом черного цвета.

Они брат и сестра – все, что осталось от их семьи. Он пишет стихи, а она плачет и ходит кругами.

– Ты моя грустная радость… Ты плачешь, но ты так прекрасна… – слышался в доме шелест слов среди обветшалых, облезающих обоев и покосившихся картин.

Старинные окна выбиты взрывными волнами. Стеклянные осколки на полу и зимний холод, живущий в стыках половиц, стали новыми соседями последних обитателей замка.

– Кира, – позвал ее Влад, – я должен тебе что-то сказать. Еще кое-что, что ты должна знать. Отец сказал правду, и я просто делал что он велел, даже когда… когда был с тобой… Но все это было, как сон… я жил в страхе, от которого ты меня освободила… и потом все изменилось… я искренне верил в твое дело… но…

Она не смотрела в его сторону.

– Это я убил твоих друзей. Эрика и Мари. И это я сделал не по воле отца. А потому что сам так решил. Это было мое первое самостоятельное решение. Меня как личности. Таким извращенным образом я начал освобождаться из-под влияния отца. Это мой протест. Шаг от него, навстречу тебе. Это меня не оправдывает. Но это был правильный поступок. Я впервые начал двигаться в нужную сторону. Просто путь к свету лежал через тьму.

Лицо Киры, все также повернутое в профиль, ничего не выражало. Слишком много, слишком много боли. Теперь уже ничего не страшно. Теперь уже ничего не поделаешь. То, что она потеряла их, не значит, что ей придется потерять и его.

– Твой отец, – наконец заговорила она после длинной паузы, с каждой секундой все больше походящей на тишину после титров монохромного фильма. Влад уже решил, что Кира ничего не произнесет, но она заговорила:

– Твой отец, как-то раз сказал: «Мы то, откуда мы идем». Но он ошибался, как и во многом другом. На самом деле, мы то, куда мы идем.

Эти слова, несущее в себе прощение единственного любимого родственника, отняли у нее слишком много сил, и она опустилась на кровать, закрыв глаза.

Вокруг них опадали последние листья, опадала штукатурка и вензеля из лепнины. И в конце не осталось ничего.

42

Дождь накрапывал сквозь грязную, мокрую шерсть облаков. Однабоков оторвался от созерцания свалявшегося неба и опустил глаза на равномерно серую шеренгу юнкеров, стоящих перед ним по стойке смирно.

Ему поручили принимать построение на аэродроме перед экипировкой очередного полка, дивизии, роты… (или как это называется?). Он хоть и носил офицерскую форму, тем не менее, был далек от всей этой военизированной лабуды и ничего в ней не смыслил. Громкое бряцанье торжественных аксельбантов боевых коллег, раздражало его чувствительный слух. Что он забыл здесь? Зачем он стоит сейчас перед солдатами и что-то говорит не своими губами?

Почему-то вспомнился детский стишок, который он сочинил в дошкольном возрасте, ничего не смысля в политике:

Вот к нам катится карета.

Ну а в ней сидят НАЭТО.

Я возьму свое ружье.

Причиню им боль и зло…

Листок со стишком, сжимаемый пухлой мальчишеской рукой, остался всего лишь чернильным памятником его глупости и детской жестокости. Поддаваясь какому-то внутреннему отвращению к сделанному, чувствуя стыд, как от первой мастурбации, он поспешил приказать гувернантке принести урну и спички. Но память не горит. И сейчас спустя полвека он все также отчетливо помнил то четверостишие, как и в день, когда сочинил его.

Тогда он был несознательным малышом, который поступил неправильно, теперь он сознательный взрослый, который поступает неправильно. Может вся его жизнь ошибка? Он жил под крылом Дракулы, в его доме, но всегда идеологически противостоял ему. Противостоял, но ел с ним за одним столом. Ни это ли и называется политикой?

Это он надоумил Киру ввязаться в их игру. И к чему это привело? Вся его жизнь, его книги, в которых он так усердно критиковал власть и говорил о необходимости реформации – все это просто лицемерная маска до тех пор, пока он каждый вечер говорил графу: «Good evening…»

Позор! Стыд! Фальш! Он всего лишь неудачник…

«Так почему же я здесь стою? Я, который всегда был против войны? Я, который ненавидел ненависть? Не потому ли, что таким образом я пытаюсь искупить свои ошибки? Сейчас, когда моя Родина в опасности, когда мой город вот-вот уничтожат, я пытаюсь хоть как-то извинить самого себя. Или же я в очередной раз обманываю себя, пытаясь казаться лучше, чем я есть в своих глазах…»

Однабоков смотрел на стоящие перед ним обездвиженные яростью морды, закованные в железо. Забрало закрывало песье лицо юноши-солдата. Панцирь покрывал его тучное тело. Ни дать, ни взять – доспех! Кинокефалы в погонах. Оборотень лучший друг человека. Полные полчища оборотней, нашпигованных пропагандой, готовых идти на смерть и эту смерть сеять.

Их мясистые животные лица с собачьей щетиной, и пустые глаза, в которых отражались кадры, просмотренных накануне фильмов, снятых министерством пропаганды, их уши еще слышали голос графа Дракулы из репродуктора, и он резонировал в их черепах. Пустой взгляд, не обремененный мыслями. Заторможенные, но резкие, животные движения. Замотанные в кожу сапог голенища и шерсть шинелей – в них больше ничего нет. Они все состоят из униформы.

Ветер шумел в ушах.

«Помнится, некогда жил великий полководец Александр Суровый, служивший при Екатерине Великой. Да… великим правителям нужны великие полководцы. Возможно, будь я не таким мягкотелым, я бы принес больше пользы на фронте. А так… погибну сам и людей сгублю… Но может быть я все же прав? И то, как я жил – было правильно? В конце концов, нет величия в том, чтобы убивать людей…»

К Однобокову подошел генерал. «Дегенерал…» – усмехнулся про себя писатель. Вся его жизнь – это работа со словом. Вот такие вот остроты и колкости – это его способ сражаться. «Может быть, жизнь и не имела смысла, но я зато я отлично повеселился…»

Генерал что-то говорил. Наверное, что-то важное…

Однабоков опустил руку в карман офицерской шинели. По уставу он, как и все, должен был носить военную форму. Но там, в кармане лежала его маленькая шелковая бабочка, которую он бережно грел в руке…

Самолет, планирующий над его лысеющей головой, запутался в переплетениях потока воздуха, резвых, как тысяча белых китайских дракончиков. Двухстворчатые крылья резали, косые полосы прожекторов, скрещенные, как световые мечи в неистовой битве, выискивающие что-то в мрачном небосводе. Но настоящая битва еще предстоит. И дальше, за ней уже ничего не будет, только погорелая мгла, копоть и горы трупов.

Самолет снижался до тех пор, пока не слился с собственной тенью на земле. Капли клацали по обшивке.

Теперь генерал молчал.

Самолет доставит их на боевой дирижабль под командованием Смертина. Не самая лучшая смерть, но теперь поздно о чем-то сожалеть.

Колонна юных солдат начала постепенно погружаться в недра самолета.

«… разве что можно было бы дописать последнюю книгу, которую я начал летом. Самую красивую. Про моих юных знакомых… про Киру и Влада… да… как же я назвал ее? А да «Кира в стране дирижаблей»… Вроде бы звучит неплохо…»

Однабоков садился в самолет последним. Он оглядел аэродром еще раз и, достав руку из кармана, разжал кулак. Бабочка-шелковица, затрепыхавшись на ветру, секунду еще держалась лапками-застежками за его ладонь, но спустя мгновение выпорхнула прочь…

43

Грозовые тучи медленно наползали с горизонта. И по мере их приближения, смотрящие с земли деревенские жители могли разглядеть на тучах палубы, винты, бортовые орудия… Армада железных облаков, надвигающаяся, как гроза, как смерть, несущая за собой в атмосферу гряды темных конденсатов водяного пара заслоняла землю под собой овальными тенями.

Дирижабли плыли подобно тучам или, правильнее сказать, надвигались вместе с ними, потому что и то, и другое было чем-то единым – каким-то ужасным природным явлением, стихийным бедствием, катастрофой. Цеппелин – это болезнь, опухоль, нарост на облаке. Нарост противоестественный и неживой. И уже не важно, чьи эти воздушные корабли свои или вражеские. Подобно тому, как опухоль несет смерть тему, на теле кого она вырастает, так дирижабли несли смерть и разрушение людям на земле и людям в воздухе.

В ходе сражений, которые растянулись на месяцы, то преследуя врага, то отступая, больше борясь с погодными условиями, нежели с противником, цепь цеппелинов разметало по всему фронту на северо-западном направлении. Наконец, армии удалось укрепить оборонительные позиции где-то над Смоленском.

Казалось, что война тянется не месяцы, но годы. Сквозь обледенелый облачный покров не было видно ни земли, ни врагов, так чего же говорить о времени? Аэронавты не могли даже точно сказать, когда в последний раз стояли на твердой земле. Садиться и пополнять припасы было нельзя – слишком велик риск приземлиться на минные поля, которые тянулись по обе стороны границы.

Россссия – страна дирижаблей, но почему? Неужели читатель так ни разу за всю книгу и не задался вопросом, в какой момент Россссия встала на путь воздушной индустриализации? – много лет западная граница была очерчена растянувшимся минным полем по обе стороны невидимой линии. Ни машины, ни поезда давно не ходили. Только с помощью дирижаблей и самолетов удавалось поддерживать авиасообщение с Европией. Великая русссская стена отделила страну от западного мира. И для это даже не пришлось ее, стену строить. Попробуй пройти на ту сторону… – давно уже не было таких смельчаков. Но теперь стена достала до неба – аэромины оказались, может быть, даже страшнее летательных аппаратов, управляемых человеком. Здесь конструкция подчинялась лишь стихии. Пупырчатые железные шары, начиненные взрывчаткой, носились по небу, прикрепленные к баллонам с газом до тех пор, пока топливо не прогорит, или же на них не наткнется несчастный самолет или неповоротливый цеппелин.

Растеряв половину флота на воздушных минных полях, адмирал Шайбу проклинал всех вражеских инженеров-синоптиков, которые рассчитывая силу и направление муссонов запускали беспилотное оружие в сторону русссского флота. Тем не менее, наши корабли медленно прорывались на запад. А обтекаемая воздушная линия фронта не успевала за маневрами войск…

– Адмирал, мы запеленговали сигнал, – доложил один из пилотов в капитанской рубке и все рассеявшееся внимание Шайбу тут же сконцентрировалось на настоящем.

– Мы думаем это станция на вражеском аэродроме. Шайбу зашел в капитанскую рубку, утыканную, как подростковое лицо – прыщами, циферблатами термометров, барометров и прочих приборов.

– Вычислите курс, рассчитаете расстояние. И идем прямо на них. – отдал приказания Шайбу. И в руках аэронавта-пилота замельтешили рычаги.

Через какое-то время вдалеке на земле можно было различить полукруглые эллинги, в которых некогда велись ремонтные работы воздухоплавательных средств.

– Вот они, сукины дети, – Шайбу посмотрел в бинокль. Но скоро уже невооруженным глазом разглядел вражеские воздушные корабли, пришвартованные к причальным мачтам. – Где наш «Громобой»?

Не успел он спросить, как от тучи отделился мощный корпус цеппелина. Он подлодкой вынырнул из воздушного настила, породив исторгнутым на поверхность телом рябь облаков.

– А, прекрасно! Свяжите меня с капитаном!

В этот момент на «Громобое» радийщик подал Смертину трубку.

– Заходите с правого фланга, – по ту сторону трубки Смертин услышал хриплый голос, искаженный помехами. – Нападем из-под облаков. Ветер у нас попутный. Будем бомбардировать в несколько заходов.

– Так точно! – отозвался капитан.

Смертин, повесив трубку, повернулся к стоящему рядом Однабокову, назначенному против его воли первым помощником. Было непривычно видеть этого мирного, светского, пухлого человека в полном обмундировании пилота Императорского военно-воздушного флота: лётный комбинезон, подшитая мехом кожаная куртка, авиационный полушлем с очками, высокие офицерские сапоги с голенищами до самых колен, отличительная символика старшего лейтенанта на серой офицерской шинели… Несмотря на серьезность обстановки, Смертин улыбнулся про себя. Однабоков выглядел неуместно и потому комично.

– Принимайте командование орудийной палубой, – распорядился капитан. Смертину показалось, что он увидел смятение и нерешительность в глазах писаки.

– Ну что же вы? – гоготнул он. – Боитесь, что летчиков не похоронят в могилах?

– Никак нет, – глухо отозвался Однабоков, понимая, что он свой выбор сделал и здесь ему остается только подчиняться. Он смотрел в сторону, куда-то вбок, поверх коренастого Смертина. И неожиданно спокойно для самого себя сказал:

– Ваше благородие, посмотрите туда…

С подветренной стороны, будто из ниоткуда, на них вышла армада кораблей… Один, два, три…

– Твою ж… – прошептал Смертин. И тут же собравшись с мыслями скомандовал:

– Срочно свяжите с адмиралом! Это ловушка! Эллинги – подделки!

Вражеский дирижабль, корпус которого проступал сквозь туманную дымку, призраком подкрадывался к ним двигаясь по большому радиусу. Однабокову не нравилось, как корабль лавирует среди облаков, вражеское судно взяло странный курс и как будто уходило в сторону. Другие корабли, отделяясь от флагмана, стали окружать русссский флот.

– Они хотели нас заманить, чтобы ударить с тыла. На пять часов, с севера идет вражеская армада. Количество кораблей уточняется…

«Громобой» сменил курс и тяжело, как огромный зверь, прячущийся в берлогу, стал заползать в сгусток облака, чтобы, выйдя из него неожиданно дать бортовой залп по «Хозяину неба» – так назывался вражеский дирижабль, с которым, судя по всему, предстоял бой. Последнее, что Однабоков увидел – как с «Пожирателя туч» взлетали истребители. Пять… десять… двадцать… Целый воздушный аэродром, несущий в себе разрушительную силу. Мощь и гордость русссской армии. Гордость, за которую ему было стыдно.

«Началось…» – подумал он. И тут же в наушниках зашипела частота пилотов бипланов «Тетер, Тетер, прием, как слышно, вижу цель…» – и где-то за облаком загремели взрывы разрывных снарядов. Значит, эскадрилья вступила в бой, чтобы позволить основным силам совершить отступательный маневр. Сквозь бойницы Однабоков видел алые всполохи. Постепенно воздух наполнялся запахом гари и пороха, который уже не пройдет, пока не пропитает всех.

– Вышли на ветер, – рапортовал Смертин, глядя на работу пилотов.

«Громобой» начал отступать на юго-восток – их задачей, как понял Однобоков, было перетянуть на себя «Хозяина неба», который, судя по его маневру пытался закрасться в тыл с правого фланга.

– Ну, где же он…

Минуты ползли медленно, а «Хозяин неба» все не показывался. Так называемый «бой», который все ожидали, так и не случился. Погромыхав в начале, взрывы утихли, самолеты вернулись на стартовые позиции, и началась муторная, многочасовая игра в кошки-мышки. Перемещаясь внутри облака, используя его как естественную завесу, «Громобой», как и другие дирижабли русссской флотилии, бросившиеся врассыпную, все дальше уходил от прежнего курса – азимута 270°.

По расчетам капитана они должны были вот-вот выйти на «Хозяина неба» левым бортом, но вместо этого – лишь тревожная дымка вокруг с примесью сажи, и редкий шум боя за кормой. Облако, которое их прикрывало, в то же время загораживало обзор. В любую минуты они могли наткнуться на врага, как на айсберг.

– Ну… где же этот черт… Однабоков! – позвал Смертин. – Спуститесь на нижнюю палубу, опустите смотровую корзину. Нужно проверить местность, мы, вероятно, отклонились от изначального курса, а в этом облаке ничего не видать.

Однабоков слез по узкой вертикальной лестнице. Сапоги глухо стучали по железным ступенькам. Слева и справа, как в миниатюрном метро тянулись бесконечные черные трубы, подающие резервный газ в фюзеляж.

«Может быть мы опарыши или тромбы внутри тела этого величественного воздушного кита? Мы разъедаем тело дирижабля, из-за нас он умрет, из-за нас он вынужден метаться и убивать. Люди, как личинки, копошатся в чем-то огромном, чего просто не могут осознать…»

Изогнутые металлические балки делали нижнюю палубу похожую на перевернутый грот. «Гроб…» – подумал Однабоков.

В специальных отсеках располагались бомбы. У смотровой корзины дежурили два солдата.

– Рядовой Ефимов! Сержант Арцеулов! – представились они по очереди.

Однабоков передал приказ капитана.

Ефимов с готовностью залез в корзину, Арцеулов принялся травить металлический трос, намотанный на лебедку, закрепленную над головой. Корзина угрожающе зашаталась и поползла вниз – в открывшийся под ногами квадратный люк.

– Ну что там?! – зашипела рация Однабокова голосом Смертина. – Докладывайте!

– Двадцать метров… – отсчитывал Арцеулов шепотом. – Двадцать пять…

– Одну минуту, Ваше Благородие! – отозвался Однабоков. – Облачный покров слишком плотный и обширный.

Тут механическое шипение в ухе Однабокова, переплелось с другим, не менее механическим шипением – заговорила рация Арцеулова:

– Вышел из-под облака. Вижу бой на юго-западе. Там… раз… два… пять дирижаблей. Они на расстоянии десяти километров. Кажется, там наш «Пожиратель туч» Остальные скрыты за облаками…

Однабоков повторил его слова в рацию.

– А где «Хозяин неба?» Что находится под нами? – тут же последовали вопросы.

Однабоков передал их Ефимову.

– Что?

– Что? – вторил Однабоков каждому из говорящих.

– Я спрашиваю, какой ландшафт под нами?

– Какой ландшафт под нами?

Рация Арцеулова зашуршала – это передатчик Ефимова, прикрепленный к овечьей подкладке «оверола»¹⁰ запутался в складках одежды, когда солдат перевесился через борт, чтобы осмотреться.

– Вижу две… нет, три деревни. Река. Лес на два часа.

– Где «Хозяин неба»? – перебил Смертин.

– Где «Хозяин неба»?

– Не вижу такого! – отозвался Ефимов.

– Он не видит «Хозяин неба», Ваше Благородие, – подвел итог Однабоков.

Вдруг нижняя палуба содрогнулась от взрыва. Бомбы, закрепленные над головой, угрожающе зашатались.

– Что за…?! – взревел Смертин. – Он был нас на хвосте!

– Теперь вижууу! Вижу его!!!

Тут же по обшивке прошлась пулеметная очередь. Завязался бой, орудия «Громобоя» открыли ответный огонь.

Вражеские истребители нашли «Громбой» в чаще облаков по спущенной смотровой корзине. Она послужила ориентиром и выдала местоположение цеппелина. Как стервятники, самолеты облепили корпус, и теперь обстреливали палубы и обшивку. Застрекотал наш пулемет.

– Я не отдам наш корабль на растерзание этой своре самолетов! Запросите поддержку седьмой эскадрильи! Сбросить противовесы, слить балласт! Моторы на полную мощность, подать охлаждающую жидкость! Нам нужно набрать высоту, на которой нас не достанут! – Смертин раздавал приказания под гул вьющихся вокруг истребителей.

– Однабоков! – Капитан вновь заговорил в рацию. – Скроемся в облаках! Нет времени поднимать наблюдателя! Режьте трос!

Только спустя мгновение Однабоков понял, чего от него хотят. Трос все это время предательски медленно полз вверх. Зазвенели и полетели вниз отцепленные балласты.

– Они вокруг меня! Они повсюду! – обезумев от страха, кричал Ефимов. – Скорей! Поднимайте меня! Прошу!

Вражеский самолет пролетел в нескольких метрах от смотровой корзины, на дно которой забился Ефимов.

– Долго еще? – мрачно спросил Однабоков, глядя в отверстие в днище, из которого задувал ветер.

– Минута, – отозвался Арцеулов, не отрывая глаз от приборов.

Очередной взрыв снаряда где-то совсем рядом с дирижаблем сотряс палубу так, что Арцеулов сам чуть не свалился в люк. Трос заскрежетал и остановился.

– Режьте!!! – командовал Смертин из рации.

– Что? – не понял Однабоков.

– Заклинило трос!! – на лбу Арцеулова проступал пот.

Они с Однобоковым видели в отверстии, в десяти метрах под собой жалобно задранное кверху лицо Ефимова. Солдат покачивался в корзине, вцепившись в бортики.

– Что же вы остановились?! – не дождавшись ответа, он пополз вверх, вцепившись руками в железный трос.

На связь снова вышел Смертин.

– Твою мать! Однобоков! Ты нас всех погубишь! Это жизнь одного солдата! Его учили умирать! Режьте трос! Корзина создает сопротивление ветру, мы не можем набрать высоту!

Будто в подтверждение его слов палуба просела, Однабокову даже показалось, что они падают. Несколько пуль пробили железо, аэронавты рефлекторно присели, прикрыв голову.

– Но ведь… – Однабоков заговорил в рацию. – Там человек…!

– Режьте! Они используют заградительный огонь и ведут нас по коридору прямо под торпедный залп «Хозяина неба». Мы должны успеть войти в гущу облаков! Живо режьте трос! Или мы все умрем! Режьте же!

Еще семь метров…

– Не могу… – Однабоков тупо глядел на болторез, который ему протягивал Арцеулов.

– Идиот! Это неповиновение! Трибунал! Чтобы я еще хоть раз поднялся в небо с таким идиотом!

Крики Ефимова уже было слышно без рации, вцепившись в трос ободранными, и потому кровоточащими ладонями, он полз наверх, оставляя на канате красный след. Но намокшие руки предательски соскальзывали вниз. Ефимов тянул за собой весь экипаж своей корзиной. Пять метров…

– Режьте! РЕЖЬТЕ!!!

– Я… – Однабоков тупо смотрел на раскачивающегося на ветру Ефимова.

Три метра…

Вдруг на палубу с грохотом приземлились тяжелые сапоги, спустившегося с капитанского мостика Смертина. Весь красный капитан яростно ткнул пальцем в болторез.

– Дай сюда эту штуку!

Арцеулов не посмел возражать. Но тут уже за край люка зацепились красные пальцы. Показалась вторая рука… голова… Ефимов ввалился на палубу. Из него вытекали капли пота и слез.

Смертин, разведя широко локти, одним резким движением перерезал толстый трос. Пустая корзина канула в пустоту. Капитан отбросил болторез в руки перепуганного Арцеулова.

Сейчас разбираться с этой тройкой не было времени. Смертин бросил презрительно-суровый взгляд на Ефимова, а затем на Однобокова и уже собирался вернуться на капитанский мостик, как вдруг остановился, слушая, что-то в наушниках.

– Мы должны сбросить бомбы, – Смертин обернулся к Однабокову. – Хотя бы несколько. Из-за вашего промедления нам повредили фюзеляж. Мы не можем набрать высоту. Мощности уже не хватает. Придется выкидывать все лишнее. Сбросить бомбы. Сейчас.

– Ваше Благородие, там внизу деревни. Наши деревни. Русссские.

– Неужели?! – почти провизжал Смертин. – Это твоя вина! – он ткнул пальцем в пухлый живот Однабокова. – Я тебе говорил! Нужно было всего лишь пожертвовать жизнью одного солдата! Неужели ты хочешь пройти всю войну так никого и не убив?

Рот на красном лице капитана плевался, когда Смертин, обильно жестикулируя, напирал на писателя.

– И что же теперь ты предлагаешь? Кстати, сколько в тебе килограммов, толстяк? Может, раз такой умный, прыгнешь вместо бомбы? В тебе же не меньше центнера, не так ли? Вон какой живот отрастил!

Однабоков смотрел, как над головой угрожающе колышутся гроздья бомб – огромные железные виноградины, налитые смертоносным соком. Писателю вдруг стало все равно на них, на голоса вокруг, на кричащего Смертина, на громыхающие снаряды – он видел небо.

В разбитом иллюминаторе по левую руку от Смертина он видел его – бескрайнее великое небо, не упирающиеся в землю, но обволакивающее ее. Под ним не было ничего кроме этого неба, высокого, грязного, но все-таки высокого, с тихо ползущими вкруг облаками. «Как тихо и торжественно, и прекрасно, совсем не так, как жил я, как жили все мы, и только для того, чтобы оказаться здесь, – думал Однобоков, глядя в пустоту. – Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все бессмысленно, все глупо, все пошло, кроме этого, бескрайнего неба. И ничего не существует, кроме него, да и оно на самом деле тоже обман… и есть только покой… покой… и тишина. И слава богу…!»

Однабоков застегнул шинель на все пуговицы, отдал честь Арцеулову и сделал шаг в пустоту. Его тело, прежде чем потеряться в облаках несколько раз перевернулось в воздухе.