Kitabı oku: «Седьмая печать (фрагмент 5): Незнакомец», sayfa 2

Он был настолько оглушен накатившими на него воспоминаниями, что даже не заметил, как перешёл с Незнакомцем на «ты», словно он был ему близким другом.

– Знаешь, я действительно ничего не помню, – удивленно признался Дольский. – Даже маминого лица. Только тёплые руки, которые успокаивали меня. И голос. Мне говорили, что мои родители погибли. Но я не верю этому даже сейчас.

– И, тем не менее, это правда, – ответил Незнакомец. – Только не вся. Они были прекрасны, как все те, кого смерть забирает молодыми. Шёл последний год войны. Он, молодой лейтенант, приехал в кратковременный отпуск после ранения и сразу влюбился. Как они были счастливы вместе. Всего несколько дней. Присутствие смерти всегда делает отношения более пронзительными, а мгновения счастья бесконечными. Но отпуск кончился. Он уехал на фронт. А потом были письма. Много писем. И смерть. Его убили в мае сорок пятого. В последние дни войны. Когда он уже знал, что ты родился.

Внезапно Дольский увидел смеющиеся лица сидящих в кузове ехавшего грузовика солдат и офицера, размахивающего письмом: «Братцы! У меня сын родился!» Образы тут же пропали. Дольский услышал выстрелы и крики: «Стой! Стой! Останови машину», – визг тормозов и удивлённый голос: «Боже, я только что с ним говорил…»

– Я ничего не слышал об этом, – сказал Дольский, побледнев. Его голодное, одинокое, трагичное, детство было где-то рядом. И от этого ему было не по себе.

– Случайная пуля, – заметил Незнакомец. – Проезжавший по дороге в лесу грузовик с солдатами обстреляли. Все остались живы, кроме одного. Это и был твой отец.

Оглушённый услышанным, Дольский сидел, уставясь взглядом в стену. «Придёт время, и ты узнаешь…» Узнал ли? Или только начал? И это лишь исток его пути? «Очередная прогулка закончиться не должна…»?

– В детдоме было не сладко, – продолжал Незнакомец.

– Не надо. Я не хочу об этом вспоминать, – прервал его Дольский.

Ему вдруг стало очень душно. Как перед грозой. Словно сама судьба, проснувшись этой ночью, приблизилась к нему вплотную, тревожно дыша ему в лицо. Ощущение было такое, словно что-то чужое, липкое, непонятное влезало в него, расправляя свои чёрные ранящие его крылья. Воспоминания с острыми режущими краями. Стоит ли их бередить? Интернат ассоциировался у него с сырым нетопленым заброшенным домом в сезон проливных дождей. Дом с неосвещёнными окнами. Дом с тенями без души. Дом одиночества, в котором постоянно ждут матерей. Дом-рана, живущий томительным ожиданием чуда. Такого простого. Обычного. Быть с матерью и отцом. Держать их за руки и никогда не отпускать.

– Это не воспоминания, – уточнил Незнакомец. – Это – память.

– Не важно. Я не люблю возвращаться в детство, ибо там ничего не нахожу, кроме боли и крика.

– Это неправда. А творчество? И любовь?

– Любовь?

Сдавленный хрип и звуки отчаянной борьбы из прошлого заставили его вздрогнуть. Он увидел себя маленького в тёмном сыром подвале интерната. Несколько старшеклассников тащили его упирающегося к большому чану с водой. «Сейчас мы научим тебя уважать старших, сука». Они раз за разом пихали его голову в воду и держали за шею, пока он не начинал пускать пузыри, а потом, бросив его на пол, ушли, оставив его в подвале одного. «Если кому-то скажешь, убьём. Понял?», – услышал он чей-то голос и скрежет закрывающейся двери. Вокруг снова стало темно, и лишь какое-то время было ещё слышно детское: «Бы-бы-бы…». Сколько раз он вспоминал этот подвал, переживая ту ночь в своих кошмарах как наяву. Дольский хорошо помнил, как ему было больно. Он попытался тогда сразу встать, но его стошнило. Изо рта вырывались всхлипы. Голова раскалывалась. Жить не хотелось. И будь у него такая возможность тогда, он бы попытался покончить с собой.

– Я всю ночь просидел в этом сыром подвале, – сказал Дольский. – А когда утром меня нашли, у меня начался бред. Я видел что-то. Зовущее. Сияющее. И чувствовал себя большой белой птицей. Лебедем в небе. И ещё – я стал заикаться. «О, боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царём бесконечного мира, если бы мне не снились дурные сны», – услышал он свой детский голос, звучавший из темноты, и с трудом сдержался, чтобы не заплакать. – Так я научился молчать.

Ты не подумай, я не жалуюсь, – сказал он после непродолжительного молчания. – Ведь я понимаю, что всё, что нас не убивает, делает только сильнее. Но именно там я научился жить вне среды. И стал одиночкой.

– Значит, по характеру ты – не собака, а волк, – уточнил Незнакомец.

– Как это?

– Древние говорили: у собаки есть хозяин, а у волка есть только Бог.

– Возможно.

На какое-то время в кухне стало тихо. С трудом Дольский заговорил снова:

– Я тогда чуть не умер. А под Новый Год получил подарок с подписью «Люблю. Твоя мама». Значит, она жива? «Ма… Ма…» Я был на грани сумасшествия. Заикание усилилось. Много позже я понял, что меня таким образом хотела поддержать моя учительница музыки. Так благие намерения приводят в ад.

В отчаянии я бежал из детдома, хотел её найти, но ненадолго. Заболел воспалением лёгких. Меня вернули через месяц совершенно больным и ослабевшим. Почти при смерти. Через два месяца я выздоровел. И больше уже не убегал. Потом меня ещё несколько раз били, но что-то изменилось. Во мне. Я стал вести себя как-то иначе. Не как жертва. И ко мне потеряли интерес. Ещё через несколько лет они всё забыли, но я не забыл. Как я мечтал тогда о мести. Что когда-нибудь мы встретимся снова. И тогда я им всё припомню.

– Ну и что? Припомнил?

Дольский тяжело вздохнул.

– Потом, спустя лет двадцать, я увидел на больничной койке того, кто держал мою голову под водой. Когда-то я хотел убить его. Ну вот, судьба привела его ко мне. Посмотрел я в его историю болезни и аж задрожал. У него был гнойный панкреатит¹, абсцесс поджелудочной железы, общий перитонит². Сложная и опасная операция. Шансы на успех были не велики. Он был в моих руках. Любая моя неловкость, любой просчёт могли убить его, и он знал это. И мне поверил. Не знал он только одного – кому он доверился!

– И что же? – спросил Незнакомец. – Ты убил его? Или нет? Ты ведь мог убить его! Или боль детства ушла? Забылась? Не бралась в расчёт?

– Боль была та же. Но я стал другой. Я его спас. Да! Спас! Не ради него, конечно. Ради себя. Я ведь врач. Хирург. Очень хороший хирург.

– Я знаю, – заверил его Незнакомец.

– Я не могу, просто не могу подставлять кого-то. И даже с этим Брускиным. Сколько у меня было возможностей его подставить. Элементарно. Для этого было достаточно, когда он делал очередную глупость, просто не вмешиваться и умыть руки. Но я заведующий отделением и в ответе за всё, что в нём делается. И потом, в этом случае неизбежно пострадал бы больной. И я его неизменно выручал.

– И что же? – воскликнул Незнакомец. – Неужели ты со своим обидчиком так ничего и не сделал? Даже не сказал?

– После операции, когда он уже выздоравливал и, лежа передо мной в кровати, стал говорить: «Мне надо молиться на вас, доктор», я… – У Дольского перехватило дыхание. – Поверишь, мне и сейчас не по себе, когда я вспоминаю это.

– А вы меня помните? Мы ведь раньше с вами встречались, – услышал он вдруг свой хриплый от волнения, звучащий из темноты голос. И увидел свою слегка размытую тень над больничной кроватью.

– Нет, – лежащий в кровати больной был явно удивлён.

– Мы были с вами в одном интернате. Теперь вспоминаете?

– Не может быть, – в лице больного внезапно почему-то промелькнул страх. – Заика?

– Да. Я тот, кого вы с друзьями оставили на ночь в подвале интерната.

– О, боже! – Больной заплакал. – Это была шутка.

– Конечно, только после неё я и стал заикой.

– П-п-п… Простите меня. Простите… – Голос больного перешёл в всхлип. И всё стихло.

– Бог привёл его к тебе, чтобы спасти одно тело и две души, – задумчиво сказал Незнакомец.

– Но зачем он это сделал?

– Значит, ему были нужны ваши чистые души, чтобы очистить другие. Душа чистится примером чистоты и преодолением грязи. Но почему ты поступил так? Или всё-таки простил?

Дольский отрицательно покачал головой.

– Нет. Но лучший способ отомстить врагу – не быть похожим на него, не так ли? Я больше не заходил к нему, но знаю, что он часто молился и плакал, а потом перед уходом бухнулся на колени передо мной с просьбой простить его и всё забыть. «Забыть! Забыть? И кто я буду тогда? – прошептал кто-то из темноты. – Память таким образом мне напоминает, каким я был когда-то и каким не должен быть никогда».