Kitabı oku: «Седьмая печать (фрагмент 5): Незнакомец», sayfa 4

– Это неправда! – возмутился Незнакомец.

– Что?

– И то, что смерть – несправедлива. И то, что ты решил сразу стать врачом. Ты иногда думал об этом. Втайне, да. Потому что тебе эта мечта казалась красивой. Но в действительности всегда тяготел к музыке. Пока твоя любимая учительница не вышла замуж, решив, таким образом, твою судьбу. Тебя это потрясло. Сделав её идеалом, ты требовал от неё идеального поведения. А она была просто женщиной и хотела любви не только детей и учеников. Ты думал, что она будет цацкаться с тобой всегда, и не простил ей измены.

Тихая фортепьянная музыка зазвучала из темноты, и он услышал её почти забытый голос:

– Что ты играешь, Саша?

– Ш-ш-шопена.

– Я понимаю. Но этого фрагмента у него ведь нет.

Он услышал своё так и не прозвучавшее признание: «Я в-в-вас…» и её слова, остановившие его: «Не надо».

– А раз, на республиканском конкурсе юных талантов, – сказал Дольский, – где я играл свою сонату и стал первым, она назвала меня своим маленьким Орфеем. Как я был счастлив.

– Значит, был? Всё-таки был, – воскликнул Незнакомец.

– Да, – согласился Дольский. – А через три дня я узнал, что она выходит замуж.

Он услышал её укоризненный голос, далёкий-далёкий, словно из другого мира: «Извини, я любила тебя, Саша. Но ты, пусть и талантливый, но ученик, просто ученик, а я – женщина».

– И не простил?

– Нет, – с трудом выговорил Дольский внезапно севшим голосом. – Нет. Я давно уже её простил.

Они замолчали. Сомнения раздирали Дольского, и он не знал, что сказать. Неужели всё действительно было так? Чувство вины и стыда овладело им. Столько лет хоронить в себе прошлое, чтобы оно разом проснулось как взорвавшийся вулкан и по мановению чужой руки выплеснулось наружу. Он с досадой и злостью посмотрел на Незнакомца. «Молчи! Молчи! Это единственное, что ты можешь сказать ему в ответ, потому что он прав. Ты не в ладу с самим собой, можешь ли жить в мире с остальными? Но чтобы жить в мире, надо знать…» Он устало закрыл глаза, чтобы лучше услышать, что шептал ему ветер:

Памяти призрачный сад наполняется неясными существами

Театр размытых теней

Не всматривайся, не всматривайся, не всматривайся…

– Зачем тебе это? – заговорил Дольский. – Не пойму. Ведь всё, о чём ты мне напомнил, было очень давно. Так давно, что я успел всё забыть. А даже если вчера? Что это меняет?

– Ничего, если ты умеешь такое забывать. Но я не верю. Да ты, безусловно, плох, но не настолько же. И потом, душа не знает завтра и вчера. Ей ведомы лишь сегодня и всегда. Я же лишь хотел убедиться, насколько ты готов.

– К чему? – насторожился Дольский.

– А разве ты ничего не слышал тогда, когда тебя сбила машина?

– Нет. А что я должен был услышать?

– Зов.

– Откуда?

– Оттуда, где тебя ждут и где ты сейчас всего нужней.

Дольский не знал, что сказать ему в ответ.

– А что с заиканием? – неожиданно спросил Незнакомец. – Когда-то оно доставляло тебе массу страданий и хлопот. Но теперь его нет.

– Я вылечился, – ответил Дольский, невольно прислушиваясь к своему голосу, словно проверяя себя на заикание. – И как видишь, пока всё нормально.

– Вижу, – согласно кивнул Незнакомец. – И как же тебе это удалось?

– Это был вопрос жизни и смерти. Я просто влюбился.

– Но как же надо любить, чтобы такое сделать? – Незнакомец засмеялся. – И кто та женщина, побудившая тебя совершить такое?

– Она стала моей женой.

– И любит тебя по-прежнему?

Вопрос оглушил Дольского.

– Не знаю, – в замешательстве, не сразу ответил он.

Смутные сомнения как молнии мелькнули и исчезли, погружая его в пустоту. «Маша, Маша, почему он меня спрашивает об этом? Или что-то знает? Но что? Ведь было время, когда она говорила ему о любви каждый день! Как душно мне! Как душно!» Он услышал глубоко в себе чей-то отчаянный одинокий крик и вспомнил, что видел недавно сон, где они лежали среди увядших цветов. «Когда это было? Где? Почему увядших?» Его разом бросило в холод. Дыхание сильного ветра обожгло лицо и выбило из глаз слёзы. Но ветра или беды? Что же случилось с ними? «Придёт время, и ты узнаешь…». Дольский невольно закрыл лицо руками.

– А ты любишь её? – качнувшись вперёд, спросил его Незнакомец.

– Да, – прошептал Дольский. – Она для меня всё.

– Значит, мы нужны друг другу, – заметил Незнакомец. – Хотя бы сейчас.

– Но сразу предупреждаю, – неожиданно для самого себя заявил Дольский. – Душу свою я никому не продам.

Незнакомец искренне рассмеялся.

– Брось. Душу, конечно, можно спасти или погубить, но ни продать, ни купить нельзя. Она не принадлежит человеку. Понимаешь? Не принадлежит. И взаимоотношения её с иными силами куда сложнее. И вообще я этим не занимаюсь. И, значит, меня в данном случае интересует совсем иное.

– Тогда что же? – удивился Дольский.

– У меня другое предложение.

– Какое?

– Сейчас увидишь.

Незнакомец медленно разжал кисть ладонью вверх и подставил её под лунный свет. И тут же на ней проявилась и зажглась толстая, короткая, закрученная в спираль свеча. Отблеск огня играл на бледном лепном и бесстрастном лице Незнакомца, и от этого оно всё время менялось, обретая разные, то возвышенно-трагичные, то зловещие лики. Огонь свечи стал заметно сильнее. Расплавленный воск стекал Незнакомцу в ладонь, но тот этого, казалось, не замечал. Он смотрел на огонь, который, усиливаясь, образовал вскоре прозрачную, сверкающую сферу. И вдруг Дольский увидел в сфере женское лицо, сначала расплывчатое, словно в туманных, сияющих бликах, затем всё яснее и яснее. И чем чётче были его черты, тем пристальнее всматривался в него Дольский, постепенно узнавая эти огромные глаза, чётко очерченный и слегка припухлый рот, прямой нос. В смятении, не отрываясь, он смотрел в огонь, и чувство реальности постепенно оставляло его.

– Кто это? – спросил его Незнакомец. – Ты узнаёшь?

– Да, – у Дольского перехватило дыхание. – Это моя жена.

И сейчас, в огне, она была прекрасна. Как всегда. Ему стало не по себе от её полупрозрачного, застывшего безмолвной маской лица. И стало стыдно за те сомнения, которыми он позволил в себе зародиться. «Любимая, прости за то, что позволил себе усомниться в тебе. В твоей любви, которой я не достоин. Не в этом ли источник моих сомнений? Не веря в себя, я перестаю верить и остальным. Но если не верить тем, кого любишь, то кому? И жизнь тогда теряет всякий смысл. Ведь мы живём для тех, кого любим… Да, конечно, и для себя. Но разве ради тех, кого любим, мы не отдали бы жизнь?.. Стоп! Жизнь!.. «Особенно, если это – близкий, очень близкий человек…» Он вспомнил непонятную фразу, обронённую Незнакомцем в баре, и ужаснулся. «О чём он? Что кому-то из его близких… Кто-то из них?.. Умрёт?!.. Маша?!» Мысли его смешались. «Не потому ли она так замкнулась в себе? А неделю назад ей действительно было плохо. Не начало ли это того, на что Незнакомец намекал?» Всё перечувствованное Дольским за последние недели сразу предстало в ином свете. «О, боже! Как я мог? Она не хочет, чтобы я знал. Бедняжка. Но почему? Кто же ещё поддержит её в такую минуту, если не я?» Дольский с болью и вниманием всматривался в её сияющий образ, будто надеясь в нём заметить то, что подтвердило бы его мысли. Но то, что сказал затем Незнакомец, было для него полной неожиданностью:

– Ошибаешься. Ты видишь женщину, которая жила в Германии триста шестьдесят лет назад.

– Что? Какая женщина? Это же Мария! – воскликнул он, но затем тревога и недоумение сменились любопытством. – Этого не может быть.

– Да. Потому что не может быть никогда, – подхватил Незнакомец. – Но дело в том, что прошлое владеет ключами от настоящего и является хранительницей его тайн, и одна из них сейчас возникла перед тобой.

Женщина в огне свечи словно спала. Глаза её были полузакрыты. Но вдруг, будто почувствовав что-то, она в беспокойстве оживилась. Её губы зашевелились и, хотя голоса её не было слышно, видно было, что она что-то говорит. Но что и кому?… Он не мог разобрать. Она сначала открыла глаза, а затем что-то прошептала. Но что? Дольский разобрал только несколько слов: «Спаси… спаси… Я знаю, ты можешь». Дольский был в замешательстве. О чём она просит? Куда зовёт? Но ночь не давала ответа.

– Я смотрю, видение тебя заинтересовало, – заметил Незнакомец.

Он обратил своё лицо к свету и, задумчиво глядя в огонь, прошептал странные стихи: