Kitabı oku: «Седьмая печать (фрагмент 5): Незнакомец», sayfa 3

– Итак, твои отношения со многими детьми не сложились, но тебя любили преподаватели. Правда, не все. Спокойный, умный мальчик. Никаких хлопот. Учился превосходно. Особые способности проявил в музыке. Но, правда, держался всегда особняком. Любил оставаться один, смотреть в окно, когда шёл дождь или наступала темнота. Почему так? Или ждал кого-то?

– Я ждал свою маму, – сдавленным голосом сказал Дольский. – Я понял, что мать меня бросила. Но почему? Что случилось с ней? Какие силы стоят между нами? А может она считает, что из меня ничего путного не получится, что я настолько глуп, неорганизован, бездарен, что ей просто будет стыдно за меня? И тогда я решил стать таким умным, известным, знаменитым, чтобы, когда она вернётся и увидит меня таким, она могла бы мною гордиться. Потом за довольно короткий срок я сделал значительные успехи в самых разных областях, но она так и не появилась. Мальчишка. Какой наив! С тех пор прошло много лет, я стал значительно образованнее и умнее, но мне никогда не быть таким умным, каким я считал себя когда-то.

Незнакомец в ответ усмехнулся чему-то и, покачав головой, заметил:

– Как знать…

– И лишь однажды мне показалось, что я встретил свою мать, – глаза Дольского снова заблестели.

– Когда?

– Один раз зашедшая в интернат женщина попросила меня донести ей продукты.

– Что же в этом особенного?

– Я не смогу это передать, но то, как она смотрела на меня… Так матери смотрят на своих сыновей. Она хотела устроиться работать в интернат, но что-то ей тогда помешало. Несколько раз она приходила ещё, приносила гостинцы, но затем исчезла. Навсегда. Я так и не узнал, кто она и что ей было от меня нужно. И, видимо, никогда не узнаю.

Дольский остановился перевести дыхание, и в этот момент внимательно слушавший его Незнакомец, приблизив своё лицо к нему вплотную, почти крикнул: «Это и была твоя мать!»

– Боже! – Дольский закрыл лицо руками. – Я ведь чувствовал это! Я знал.

Темнота оглушила его, и мысли-крики заметались в его голове, сводя с ума.

– Но почему она мне не открылась? Может быть, моя жизнь сложилась бы иначе!

– А ты считаешь, что твоя жизнь не удалась?

Дольский промолчал.

– Незамужняя женщина с ребёнком, – продолжал Незнакомец. – И кому-то это не понравилось. Она пыталась работать, где придётся, но её несколько раз увольняли. После войны в стране был голод. Она подбросила ребёнка в детдом, думая его позже забрать, и перебралась в деревню, но забрали её. За колоски. Потом, когда она совсем больная вернулась домой, тебя уже перевели в другой детдом. Она долго тебя искала. А когда нашла, сил у неё оставалось уже немного. Она очень боялась забрать тебя и умереть. И не напрасно. Невзгоды часто старят людей и убивают. Вскоре она умерла.

В кухне на какое-то время воцарилась тишина. Но сколько прошло минут в молчании, Дольский не знал. «Мама, прости, что я не был с тобою рядом, что не мог помочь тебе… Прости, мама…». Его душа металась криком в иных мирах, но мысль, что ничего уже не изменить, наполняла его безысходностью.

– Конечно. Конечно, где-то в глубине души ты знал, что она твоя мать, – наконец снова заговорил Незнакомец, и Дольский почувствовал, что его голос смягчился. – Но пройдут годы, а мальчик всё будет сидеть время от времени у окна. Почему?

– В сумерки, во время ливня или после него предметы теряют свои привычные очертания. Тогда мне нравилось их слушать. Струящаяся вода. Танцующий огонь. Бездонное ночное небо. Есть в этом что-то и от меня.

– Слушать? Именно так! – воскликнул Незнакомец. – Но как ты узнал? Впрочем, что там было дальше у мальчика сумерек? – Он помолчал немного и продолжил:

– У мальчика, действительно, был один недостаток. Небольшой, но для него совсем неприятный. Доставлявший ему массу страданий и хлопот. Он сильно заикался. Может быть, поэтому он больше всего времени уделял музыке? Там не надо было говорить. Впрочем, не только поэтому. – Незнакомец бросил быстрый взгляд на Дольского. – Ты был влюблён. В свою учительницу музыки. Она всегда тебе казалась недостижимым идеалом. Красивая. Женственная. Возвышенная. Женщина из другого мира. Мира идеалов и снов. Или так тебе казалось? Иногда ты воображал, что она твоя мать. Во всяком случае, сначала хотел в это верить. Нежная. Заботливая. Мягкая. Но потом, когда ты стал постарше, и чувство к ней переросло во что-то иное, ты даже радовался, что она тебе не мать. Ведь так?

– Не знаю, – Дольский заметно смутился. – Как давно это было?

«Эй! Правильно держи руки. Вот так. – Он услышал её голос из прошлого и вспомнил, как в детстве улетал, чувствуя близость её мягкого, склонившегося над ним, тела и тёплые пальцы на своих запястьях. – Вот так. Выше. Ещё. Молодец». Музыка её голоса, прекрасная мелодия её слов завораживали его, но стоило ли признаваться в этом сейчас?

– Не знаю или не хочу знать? – настаивал Незнакомец. – Забывчивость – лучший способ всегда хорошо выглядеть в своих глазах. Особенно, что касается твоих недостатков, проблем, неудач. Вот почему никто не знает о нас столько плохого и так хорошо при этом о нас не думает, как мы сами.

Дольский промолчал.

– А я смотрю, есть вещи, в которых ты не хочешь признаваться даже самому себе, – заметил Незнакомец. – Напрасно. Считать себя совершенным, значит, себя же этим убивать. Пороки в человеке не исчезают, но преодолеваются, а для этого их, как минимум, надо знать. Хотя бы себе не лгать. Чтобы не заблудиться в пути, чтобы дойти до конца. До беспределья. Бездонности. Как в музыке, которую ты так боготворишь. Не потому ли в музыке тебе всё особенно легко удавалось?

– Музыкой я говорил с Бесконечностью на её языке. С ней я летал, и крылья мне не мешали. Я чувствовал себя свободным, творцом. Пока я играл, я был счастлив. Но были ещё и люди.

– Как у Сартра: «Ад – это другие»?

– Дело не в людях, а в их качестве: творят ли они? Ведь гений – это страна равных. Но, если ты не творец, то кто?

«Заика! Заика! – услышал он сзади себя чей-то крик. – Опять ждёшь свою мамку? И что ты ей скажешь? Бы-бы-бы…». Смех перешёл в яростную возню и хрипы. Он бросился тогда на обидчика и ударил кулаком в его расплывшееся от удовольствия лицо. Но сам был снова избит.

– Меня ненавидели за то, что я был другой, за то, что они не могли то, что я мог, – сказал Дольский.

– А что ты такого мог?

– Я мог творить музыку. Да-да. Меня с раннего детства поражало, как из бесконечного хаоса звуков вдруг рождается нечто. Ведь музыка рождается из чувств. Но чувства рождает и хаос. Он не бесчувственен. Он живой, дышит и что-то говорит. Мне всегда казалось, что я не учил мелодии, а лишь вспоминал, что музыка растёт из меня как дивный цветок, и пальцы играют сами. Во всяком случае, сколько себя помню, я не думал, на какую клавишу нажать, а просто видел музыку и жил ею, пока играл. Рождался. Любил. Умирал. Я всегда был уверен, что великая музыка делает нас другими.

– А знаешь, почему? – поинтересовался Незнакомец. – Потому что кто понимает её – говорит на языке Бога.

– Возможно, – пожал плечами Дольский. – Если не считать того, что бога нет.

– И ты можешь это доказать? Нет? Просто не так воспитан? Нельзя судить о неведомом, не рискуя прослыть глупцом. Отгородиться от Бога, значит, самому стать Богом для себя. Но тогда Бог станет тем, что ему же противостоит.

– Быть может, мы просто, таким образом, вступаем с чем-то в контакт? – спросил, немного смутившись Дольский.

– Или с кем-то, – уточнил Незнакомец.

– Наверное. В этих звуках я часто слышал чьи-то голоса. Возможно, матери и отца, зовущих меня к себе.

– К себе? Это куда? – Незнакомец удивлённо поднял брови. – А может это был кто-то другой?

– Может. Но кто тогда мог меня ещё звать? Не знаю.

– Потом эти ощущения прошли?

– Нет. Просто я стал реже играть.

– Почему? Ведь всё шло так хорошо. Участие в концертах. Восторг слушателей. Блестящие перспективы. Ведь ты хотел после окончания школы стать музыкантом. И, возможно, стал бы очень классным музыкантом. Но что-то случилось. Непредвиденное. Настолько сильно потрясшее тебя, что решение было разом изменено. Навсегда. Что же произошло?

– Ничего, – нехотя ответил Дольский. – Я всегда хотел быть врачом, а не музыкантом.

– Почему?

– Мне говорили, что моя мама умерла от тяжелой неизлечимой болезни, и я решил стать врачом, чтобы бороться с несправедливостью под названием смерть.