Kitabı oku: «Северная формула счастья. Как жить, чтобы вам завидовал весь мир», sayfa 3
Первым очевидным указанием на это являются обручальные кольца с бриллиантами, которые носят американки. Даже мой американский бойфренд Тревор с его скромными писательско-преподавательскими доходами протянул мне кольцо с бриллиантом, когда делал предложение. Ему повезло – он получил его в наследство от своей бабушки. Это была самая прекрасная вещь из всего, что у меня было – колечко с небольшим бриллиантом, окруженным двумя опалами. Это был истинный знак его любви, заставивший мое сердце дрогнуть. Но по отношению к самому кольцу я испытывала смешанные чувства. На моей родине помолвленные обычно носят простые золотые колечки. Только позже, уже на свадьбу, мужчина может подарить женщине еще одно кольцо, возможно, с камушками, но вряд ли настолько дорогими, как бриллианты. С подарком своего американского жениха на пальце я время от времени ощущала неловкость оттого, что выставляю на всеобщее обозрение настолько дорогостоящую вещь. Более того, меня озадачивало, что символом нашего будущего брака является демонстрация материальной состоятельности. И, кстати, почему именно его, а не моей? Потирая пальцами матовые опалы и сверкающий бриллиант, я чувствовала себя Голлумом из «Властелина колец» – я одновременно обожала и ненавидела эту драгоценность.
Разумеется, не все американские браки заключаются между благодарными женщинами и богатыми мужчинами. Однако американская действительность такова, что брак по-прежнему понимается как соединение финансовых средств в единый фонд. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на первые несколько строк стандартной американской налоговой декларации. Федеральная налоговая служба поощряет объединение доходов супружеской пары и подачу общей налоговой декларации. Для любого человека из Финляндии такая практика выглядит поразительной – там каждый платит налоги в индивидуальном порядке, а гражданское состояние никак не влияет на налогообложение. Финны используют взвешенный подход: каждый из супругов может без проблем отслеживать доходы и расходы другого, равно как и вклад в семейный бюджет, но каждый платит налоги сам. И, конечно же, американскую практику в Финляндии сочли бы вмешательством государства в частную жизнь граждан. Следствием поощряемого налоговой службой соединения финансов супругов в единый запутанный узел является усугубление их материальной взаимозависимости.
Подобно описанным выше отношениям между родителями и детьми, такие порождающие взаимозависимость финансовые брачные узы показались мне дикими пережитками давнего прошлого. Такое впечатление, будто Америка, страна голливудской романтики, на самом деле увязла в древности, когда брак был в первую очередь договоренностью семей об объединении их ресурсов, а никак не выражением любви. Отсюда, разумеется, возникал вопрос о том, зачем подобные договоренности из далекого прошлого нужны в стране, считающейся одной из наиболее продвинутых в мире.
Со временем выяснилось, что я не одинока в поисках ответа на вопросы об американском браке. Так, в среде хорошо образованных женщин все чаще обсуждалась тема возрастающих трудностей с поисками достойного брачного партнера: мужчины одинакового с ними, а еще лучше – более высокого образовательного, социального и материального статуса. Успешные высокооплачиваемые женщины с дипломами лучших университетов и аспирантур задавались вопросом, стоит ли соглашаться на супруга, который не настолько же квалифицирован, как они сами, и зарабатывает меньше.
Вместе с тем брак по-американски в среде менее обеспеченных граждан находился, судя по всему, в состоянии полномасштабного кризиса. По данным широко обсуждавшегося социологического исследования, в брак вступали менее половины белых мужчин и женщин в возрасте тридцати-сорока лет, имевших только среднее школьное образование. О причинах этого явления много спорили, но я обратила внимание, что и эта дискуссия вращалась вокруг финансов – то ли мужчины зарабатывают недостаточно, то ли женщины получают слишком большие социальные пособия. В любом случае, и проблемы, и возможные решения странным образом увязывались с доходами пары. Они были либо скрепляющим брак клеем, либо, наоборот, раскалывающим его клином.
С моей североевропейской точки зрения все это выглядело дикостью. Я всегда считала романтические отношения союзом равных партнеров, любовников и друзей, и никогда не думала о них как о финансовой договоренности. И отнюдь не по своей наивности. В юности отец рекомендовал мне выбрать хорошо оплачиваемую профессию, но никогда не советовал найти себе мужа с высокой зарплатой. С другой стороны, наглядным примером служила мама – она была дантисткой с собственным кабинетом и на протяжении всего моего детства очень неплохо зарабатывала. Мы с моими финскими подругами никогда не обсуждали, сколько денег должен получать будущий супруг. Финансы очень редко выступали решающим фактором для вступления в брак. Люди просто считали, что у обоих партнеров должна быть работа, и все.
Однако теперь я была в Америке. Сама я много не зарабатывала, и только что вышла замуж за человека с относительно скромными доходами. И мне стало понятно, что в подходе к браку как к некой финансовой договоренности есть своя убедительная, хотя и печальная логика. Если вы собираетесь вступить в брак и обзавестись детьми в Америке, то в первую очередь должны тщательно обдумать свое финансовое положение. Сколько вы должны по образовательному кредиту? Сможете ли позволить себе медицинскую страховку? Кстати, а сколько она будет стоить, если покрытие будет включать только роды? Страховые программы очень различаются между собой в части покрытия расходов в связи с беременностью и родами. Меня ошеломила история о молодой паре, которая осталась должна двадцать тысяч долларов за роды в клинике, несмотря на наличие медицинской страховки.
Далее следует вопрос об уходе за новорожденным ребенком. По американским законам, компании со штатом менее пятидесяти человек вообще не обязаны предоставлять отпуск по беременности и родам, так что если вы женщина, которая хочет ухаживать за своим младенцам, с работы вам, скорее всего, придется уйти. А кто тогда будет зарабатывать на жизнь? Более крупные компании обязаны предоставить трехмесячный отпуск по уходу за ребенком, и то неоплачиваемый. Некоторые работодатели предлагают более щедрые льготы, но в целом будущие родители в Штатах сталкиваются с огромными проблемами в части организации жизни и оплаты расходов на нее. Часто на кону оказывается заработок одного из супругов, и, разумеется, обычно это бывает заработок жены. Это, в свою очередь, означает, что мужу нужно будет зарабатывать гораздо больше. Так что одержимость поисками богатого мужчины с серьезными намерениями неожиданно становится намного более оправданной.
Даже если вам удалось рассчитать свои деньги на эти первые несколько месяцев, вскоре вы столкнетесь со следующим финансовым кризисом. Ребенок немного подрос. Если оба родителя работают, смогут ли они позволить себе няню или частные ясли, учитывая, что и одно, и другое стоит бешеных денег? Когда ребенок становится еще старше, американским родителям приходится пересчитывать, во что обойдется переезд в дом неподалеку от хорошей государственной или частной школы, где он сможет учиться. Переезд, плата за обучение в частной школе, не говоря уже о накоплениях на университетское образование, – все это огромные расходы.
Меня восхищали находчивость и упорство американских пар в деле построения семьи, но при этом я не удивлялась тому, что брак утрачивает свою роль. Возможно, потому, что американские реалии преобразили институт супружеской жизни в непривлекательную трясину погубленных карьер, безумных рабочих графиков и утраченных личных свобод. Когда деньги и их доступность предопределяют любое серьезное решение, касающееся семьи и будущего ребенка, не стоит удивляться пристальному вниманию даже самых прогрессивно мыслящих американок к заработкам и социальным льготам потенциального супруга.
Еще одним ключевым фактором роста доходов американских психотерапевтов была, разумеется, накапливающаяся взаимная неприязнь супругов. Психологи и психиатры отлично зарабатывали на консультировании супружеских пар, которые могли позволить себе подобные расходы. И вновь, мне, как человеку, приехавшему из Финляндии, не казалось, что это проблемы эмоционального или психологического толка. Они были структурными. При всей технологичности и мобильности американского общества, в нем отсутствуют базовые структуры помощи семьям. А в странах Северной Европы, как и почти во всех развитых странах мира, такая помощь является само собой разумеющейся и доступной абсолютно всем.
Мы с Тревором не сомневались, что, исходя из специфики наших занятий и доходов, любые планы построения семьи полностью зависят от изнуряюще непредсказуемой экономической ситуации. Подозреваю, что я была в числе многих американок, когда усаживалась с тарелкой мороженого перед телеэкраном смотреть британский сериал «Аббатство Даунтон» и фантазировать, что я замужем за богатым аристократом с обширным поместьем и целым роем заботливых слуг.
Хорошо бы еще, чтобы в поместье была собственная частная клиника с докторами и медсестрами. Тогда нам не придется полагаться на капризы своих работодателей в части оплаты медицинского страхования. Это подводит меня к третьему виду отношений между людьми, который озадачил меня в Америке: отношениям между человеком и его работодателем.
Одной из самых печальных историй, свидетельницей которых я была после своего переезда в Америку, была история знакомой, боровшейся с раком. Что еще хуже, было очевидно, что одновременно разваливается и ее брак. Чисто американский сюжетный поворот этой истории выглядел так: если пара расстанется, то онкологическая больная, которой предстоят многие месяцы дорогостоящего лечения, останется без медицинской страховки, поскольку ее оплачивает работодатель партнера. Несчастливый брак длился значительно дольше, чем мог бы, и принес всем множество дополнительных страданий. Болезненность ситуации усугубляла полная зависимость всех действующих лиц от работодателя.
От других своих знакомых я часто слышала не столь же трагичные, но все равно угнетающие истории о том, как люди соглашались на нежелательную для себя работу только потому, что им нужна была медицинская страховка. Другие люди медлили со сменой работы или отказывались от хороших предложений, чтобы не потерять право на компенсацию медицинских расходов. Показательным, хотя и не столь же очевидным, как тема медицинского страхования, было нежелание практически всех моих американских знакомых полностью использовать положенные работодателем дни отпуска. Об уходе с работы в пять часов вечера никто из них даже не помышлял.
Постепенно я осознала, насколько сильно американцы зависимы от своих работодателей в самых разнообразных вопросах, – медицинской помощи, пенсионных отчислениях и медицинских сберегательных счетах, если говорить только о наиболее очевидных вещах. В результате у работодателя оказывалось намного больше власти в отношениях со своим сотрудником. В Америке ухудшение отношений с работодателем влечет за собой такое количество личных рисков, которое на моей родине и представить было бы невозможно.
Принято считать, что американцы часто меняют работу. Однако вследствие зависимости от предоставляемых работодателем льгот все мои американские знакомые выглядели крайне обязанными своим боссам. В Северной Европе такое встречается намного реже. Американцы почти не пользуются отпусками по уходу за ребенком и явно чувствуют, что обязаны засиживаться на работе допоздна, не требуя компенсации переработок.
Это резко контрастирует с моим опытом работы журналисткой в Финляндии. Мне часто случалось выполнять срочные задания и работать дольше обычного или по выходным, но я никогда не сомневалась в том, что потом смогу взять отгулы или воспользоваться всеми четырьмя-пятью неделями ежегодного отпуска. Мало того, мне и в голову не могло прийти, что пакет предоставляемых мне медицинских услуг может каким-либо образом пострадать в связи с моей работой. Что касается моих тамошних друзей, то и они всегда без колебаний брали полные отпуска, и, более того, их начальники обычно это поощряли. Чтобы вырастить здорового ребенка, они полностью использовали положенные по закону отпуска по беременности и родам, а затем могли спокойно обратиться к работодателю за разрешением работать неполный день.
Во всех странах Северной Европы люди значительно меньше беспокоятся о том, что подобные просьбы могут быть плохо восприняты работодателем или негативно сказаться на карьере. Причина проста: в этих странах предоставление человеку базового пакета медицинских услуг и других социальных льгот не зависит от работодателя в той же степени, в какой это происходит в США.
Я уже привыкла слышать презрительные отзывы о североевропейских странах, как о «социалистических государствах-няньках». Но, как ни парадоксально, именно здесь, в Америке, бизнесы, созданные с целью зарабатывать деньги, получили в нагрузку ответственность за охрану здоровья своих сотрудников. Великий либеральный экономист Милтон Фридман наверняка в гробу переворачивается, думала я. С северной точки зрения выглядело попросту нелепым обременять бизнес обязанностью предоставления работникам столь важных, сложных и дорогих социальных услуг.
Разумеется, жители США отдавали себе отчет в наличии этого противоречия, и в дискуссиях о предпринимательстве эксперты часто указывали на то, что обязательства по охране здоровья работников сильно обременяют бизнес, в первую очередь малый. Но, кажется, никто не говорил об оборотной стороне медали: нездоровой зависимости от работодателя, в которую попадают люди, получившие или рассчитывающие получить эти социальные льготы. Мне представлялось, что эта архаическая и угнетающая форма зависимости никак не согласуется с современной эпохой личной свободы и права на выбор. Последствия этого были заметны в жизни каждого из моих знакомых.
В Европе, и особенно в ее северной части, бытует расхожее мнение об американцах как о людях поверхностных и одержимых деньгами, работой и общественным положением в ущерб более важным вещам, таким как семья, отдых и любовь. Однако, пожив в Америке, я пришла к выводу, что эта критика несправедлива. Американцы, с которыми я знакомилась, были мыслящими, любящими и добрыми людьми, для которых семья имела особенно важное значение. А затем, лично убедившись в том, как американская действительность ставит людей в вынужденные ситуации, искажающие важнейшие для них отношения – отношения между детьми и родителями, между супругами и между работниками и работодателями, – я поняла истоки этого расхожего мнения.
Мне также стало интересно, не связано ли такое положение дел с четвертым важнейшим видом взаимоотношений – взаимоотношениями между гражданином и властью. Политическая дискуссия в США по большей части вращалась вокруг идеи о том, что избыток государственности создает вредную для семьи и бизнеса культуру иждивенчества. Но мне представлялось, что проблема не в масштабе государственной власти. В Америке он более чем достаточен, и при этом страна задыхается в атмосфере нездоровой взаимозависимости. Вопрос, скорее, в том, как и с какой целью используется государственная власть. С североевропейской точки зрения проблема Америки не в избытке, а в недостатке современных взглядов.
В начале XXI века Северная Европа была признана самым успешным и приспособленным для жизни регионом планеты. Но что именно сделали входящие в него страны? Действительно ли они представляют собой группу небольших, обособленных и однородных человеческих сообществ, сидящих на игле социальных пособий? Или на самом деле все обстоит ровно наоборот?
Стремительный и напряженный характер современной жизни в условиях глобализации – неизбежность, однако оставить людей продираться сквозь нее с помощью архаичных и плохо функционирующих структур поддержки было нельзя ни в коем случае. По мере накопления моего опыта жизни в Штатах я все больше склонялась к мысли, что в странах Северной Европы поняли, как можно продвинуться на пути осовременивания еще дальше – и дальше, чем это сделала Америка. Можно даже говорить о том, что североевропейским странам удалось отбросить устаревшие формы социальной зависимости и привести процесс осовременивания к его логическому завершению. Народы Северной Европы нашли более разумные методы государственного управления, которые создают не культуру зависимости граждан от власти, а, напротив, новую культуру личной самодостаточности, соответствующую современной эпохе. В результате они воплотили в повседневную действительность те самые идеалы, о которых многим американцам остается только мечтать: реальную свободу, реальную независимость и реальные возможности.
В северных подходах замечательно, в частности, то, что полное соответствие современной действительности и достижение людьми подлинной личной независимости не прерывает их связей с родными, обществом и друг с другом. С другой стороны, северный опыт говорит о том, что в отсутствие фактора архаической семейной взаимозависимости дети более самостоятельны, супруги больше довольны друг другом, а семьи устойчивее – и даже счастливее.
Приняв ряд разумных политических мер, Соединенные Штаты безусловно могут достичь аналогичных результатов. Но в первую очередь Америке может понадобиться собственная версия того, что я называю северной теорией любви.
2. Северная теория любви: волшебная сила Пеппи Длинныйчулок
А люди ли шведы?
Пеппи Длинныйчулок – строптивая девчонка с двумя рыжими косичками и веснушчатым личиком, которая обладает сверхъестественными способностями. Ее мама умерла, а папа постоянно в разъездах, поэтому она живет одна в большом доме в компании обезьянки и белой в крапинку лошади, которую может поднять на руках. Пеппи бывает резка с людьми и ее манеры не из лучших, но сердце у нее доброе.
Пеппи – героиня серии детских книг шведской писательницы Астрид Линдгрен, которые начали выходить в свет в 1940-х годах. Они переведены на семьдесят языков и много раз экранизировались для кино и телевидения, в том числе в Америке с участием Ширли Темпл10 в 1961 году. В детстве я очень любила книги Линдгрен, обожала читать про Пеппи и особенно про ее лошадь, которую она держала дома и на которой ездила без седла.
При этом Пеппи популярна не только в североевропейских странах – ее любят дети и родители всего мира. Мой американский супруг Тревор помнит, что и ему в детстве читали книжки про Пеппи. Но чем именно Пеппи пленяет людей?
В рассказах о Пеппи фигурируют ее лучшие друзья – соседские дети Анника и Томми. В отличие от Пеппи они живут в идеальной сельской семье. Ребенком, да и будучи уже взрослой, я не вполне понимала значение персонажа Пеппи и ее отношений с Анникой и Томми. А потом человек по имени Ларс Трогард разъяснил мне это.
Ларс Трогард – шведский педагог и историк, который прожил в США несколько десятилетий и отлично знает эту страну. Трогард мечтал об Америке еще ребенком и, закончив среднюю школу в Швеции, поступил в небольшой калифорнийский гуманитарный колледж Помона. Первое представление о том, как устроена жизнь в Штатах, он получил, когда решил сделать то же, что ежегодно делают миллионы американцев – обратиться за материальной помощью для оплаты расходов на обучение. Офис финансовой помощи Помоны предложил ему заполнить две формы. Первая касалась его собственных доходов и сбережений. Вторая – доходов и сбережений его родителей.
Трогард был в замешательстве. Ему уже исполнилось восемнадцать, и с точки зрения закона он был взрослым человеком. В Швеции его родители не несли никакой ответственности за него и не имели права вмешиваться в его дела. Он обеспечивал себя сам и не понимал, какое отношение родительские деньги имеют к его расходам на образование. Трогард вспоминает, что когда он объяснил все это сотруднику офиса финансовой помощи Помоны, ему было сказано, что в Америке родители любят своих детей так сильно, что с радостью тратят на их высшее образование десятки тысяч долларов (в наши дни это легко могут быть и сотни тысяч).
Этот разговор привел Трогарда к многолетним размышлениям об американской мечте и ее отличиях от североевропейской. Будучи сыном матери-одиночки, он получил нужную финансовую помощь и окончил Помону в 1970-х. После этого он управлял кафе в Сан-Франциско, затем стал предпринимателем и запустил собственный компьютерный бизнес, но в конце концов вернулся в науку. В начале 1990-х он защитил диссертацию в Калифорнийском университете в Беркли и в течение десяти лет преподавал историю в нью-йоркском Барнард-колледже, после чего вернулся в Швецию со своей женой-американкой. Он работает в одном из шведских университетов, и его научные интересы сосредоточены на темах прав детей и социального доверия – устоев, на которых держится общество.
Несколько лет назад Трогард опубликовал написанную им в соавторстве книгу под названием Аr svensker manniska? («А люди ли шведы?»). Этот несколько удивительный вопрос на самом деле отсылает к названию одной из книг прошлого, наверняка знакомой многим шведам. Но для всех остальных его нужно пояснить, что, в свою очередь, окольными путями возвращает нас к теме Пеппи Длинныйчулок.
В 1940-х, примерно тогда же, когда Астрид Линдгрен писала первый из своих рассказов о жизнерадостной и милой Пеппи, другой шведский писатель проанализировал шведский национальный характер и написал книгу, в заглавие которой был вынесен упомянутый выше провокационный вопрос. Его звали Санфрид Неандер-Нильссон, и, по его мнению, шведский национальный характер был холодным, замкнутым, печальным, депрессивным и едва ли не звероподобным. В изображении Нильссона шведы жаждали уединения и боялись других людей, то есть не имели ничего общего с Пеппи Длинныйчулок.
Характеристика шведов как полных и окончательных нелюдимов может показаться странной, особенно на фоне всемирной популярности Пеппи Длинныйчулок. Но в ней есть доля правды: мы, северяне, не отличаемся особой общительностью и, вероятно, заслуживаем мнения о себе как о молчаливых, слегка угрюмых стоиках. Тем не менее типичных обитателей любой североевропейской страны следует считать хоть и не слишком словоохотливыми, но чуткими к нуждам окружающих людьми, особенно с учетом того, что нам время от времени приписывают склонность к социализму. А отсюда должно вытекать, что нам в большей степени должны быть свойственны коллективизм и определенная доля солидарности, чем крайний индивидуализм.
Однако надо сказать, что в странах Северной Европы сильнейшая склонность к индивидуализму в самом деле является частью устоев общества. И сильна она настолько, что Ларс Трогард решил стряхнуть пыль со старого вопроса «А люди ли шведы?» и взглянуть на северный индивидуализм с новых и более позитивных позиций. Многолетние исследования различий между Швецией и Соединенными Штатами позволили Трогарду определить ряд присущих шведскому обществу фундаментальных черт (которые присутствуют и в обществах всех остальных стран региона), существованием которых можно объяснить успехи Северной Европы. Выводы Трогарда действительно говорят очень многое о причинах лидерства северных стран в глобальных рейтингах конкурентоспособности и качества жизни. А что касается меня, то с помощью Трогарда я поняла, почему настолько сильно обескуражена отношениями в американском обществе, особенно отношениями между родителями и детьми, между супругами и между работниками и работодателями. Все свелось к североевропейским представлениям о любви, отличным примером которых служит Пеппи Длинныйчулок.
Трогард и его соавтор, известный шведский историк и журналист Хенрик Берггрен, свели воедино данные своих исследований индивидуализма и сформулировали нечто под названием «Шведская теория любви». Ее ключевая мысль состоит в том, что подлинные любовь и дружба возможны только между независимыми и равными личностями. Поскольку такое представление точно соответствует ценностям, на которых я воспитывалась и которые, как мне кажется, разделяют не только финны и шведы, но и жители всех других стран Северной Европы, мне нравится называть его «Северная теория любви».
Для граждан стран Северной Европы главными жизненными ценностями являются личная самодостаточность и независимость по отношению к другим членам общины. Если вы – поклонник американского индивидуализма и личной свободы, то вас может поразить, насколько это совпадает с типично американским мышлением.
Человек, зависимый от своих сограждан, так или иначе оказывается в подчиненном и неравном положении. И даже хуже: как поясняют Трогард и Берггрен в своем анализе моральной логики рассказов о Пеппи Длинныйчулок, «тот, кто должен и обязан другим или нуждается в снисхождении и благосклонности не только посторонних, но и самых близких людей, утрачивает доверие… Он считается непорядочным и неискренним».
В мире Пеппи – напомню, что она сильная девочка, наделенная сверхъестественными способностями, которая живет одна в большом доме, – это значит, что именно в силу ее полной самодостаточности дружба с соседскими детьми Томми и Анникой – огромное благо для последних. Потому что они абсолютно уверены в том, что Пеппи дружит с ними по доброй воле и без каких-либо условий. Именно потому, что образ Пеппи представляет собой гиперболу самодостаточности, он привлекает наш внимание чистотой и безграничной увлеченностью и вызывает восхищение и любовь. В реальной жизни ребенок в возрасте Пеппи продолжает оставаться в нормальной зависимости от своих родителей, как, собственно, и происходит у соседских Томми и Анники. Но образ Пеппи служит примером некого идеала ничем не обремененной любви, который, по логике мышления северян, распространяется и на бо́льшую часть отношений в реальной жизни.
За годы, проведенные в Соединенных Штатах, Ларс Трогард пришел к пониманию того, что на протяжении всего XX века и в начале XXI важнейшей задачей стран Северной Европы было вовсе не обобществление экономики, как ошибочно считают многие. Напротив, целью было освободить индивида от всех форм зависимости в семье и гражданском обществе: неимущих – от подачек, жен – от мужей, взрослых детей – от родителей, а престарелых родителей – от детей. Непосредственный смысл этой свободы в том, чтобы освободить все человеческие взаимоотношения от бремени скрытых мотивов и потребностей и таким образом сделать их полностью свободными, искренними и продиктованными исключительно любовью.
Я захотела лично поговорить обо всем этом с Трогардом и связалась с ним из своего нового нью-йоркского дома. В разговоре по скайпу он объяснил, что именно по этим причинам был настолько не согласен с процедурами оказания финансовой помощи в своем американском колледже. «В Штатах существуют и моральные, и, в некоторой степени, юридически обоснованные ожидания, что родители будут обеспечивать своих детей, даже когда те станут взрослыми. Но это означает также, что родители властвуют над своими детьми», – сказал Трогард.
Свободные от подобных ожиданий народы стран Северной Европы могут воспитывать своих детей с первоочередной целью помочь им обрести независимость и жить самостоятельной жизнью. Преобладает мнение, что каждый человек должен строить свою жизнь сам, без излишней финансовой задолженности (например, перед родителями), которая способна негативно влиять на его решения. Соответственно считается, что никто не может оказаться в заранее невыгодном положении из-за печального факта появления на свет в семье, не имеющей достаточных средств. Схожим образом, жены не должны оказываться в финансовой зависимости от мужей. Или наоборот, если уж на то пошло. А люди должны принимать решения относительно своей работы без оглядки на то, смогут ли они впоследствии получить необходимую медицинскую помощь – к примеру, при онкологическом заболевании.
В результате создаются отношения гораздо более свободные от обид, чувства вины и груза прошлого. В этом плане северная теория любви представляет собой связную систему взглядов на то, каким образом наделенные правами и возможностями индивиды могут вступать в личные отношения в современную эпоху. Освободившись от большинства из наиболее обременительных финансовых и технических обязательств прошлого, мы можем строить отношения с родными, близкими и любимыми в основном на чисто человеческих принципах. Кроме того, мы становимся свободнее в выражении своих истинных чувств.
Вместе с тем, северная теория любви стала ключевым подходом к структурированию общества. В этом качестве она повлияла на широкий набор политических мер североевропейских стран, которые служат единственной главнейшей цели: независимости, свободе и равным возможностям для каждого члена общества. Большинство важных решений, принятых в странах Северной Европы, будь то в области семьи, образования или здравоохранения, были следствием или прямым проявлением северной теории любви. Конечно, вдохновлять на эти решения могли базовые культурные ценности народов Северной Европы, но сами по себе политические меры не относятся к сфере культуры, они не более и не менее, чем политические меры. Однако то, как это работает, остается в Америке неверно истолкованным.
Современность на марше
Американцы видят в государстве главного врага личной свободы, и в этом они правы. История вне всякого сомнения доказывает, что государственную власть можно использовать для подавления или полного истребления гражданских свобод. Как-никак, на протяжении многих десятилетий заклятым врагом США был Советский Союз, где государство контролировало даже мельчайшие детали личной жизни людей. Обвиняя страны вроде моей родной в том, что они представляют собой «социалистические государства-няньки», американские критики успехов Северной Европы озвучивают реальный страх перед тем, что рост государственного влияния и контроля может превратить граждан в стадо покорных овец.
Каждый раз, когда кто-то из американцев называет Финляндию социалистической страной, мне кажется, что я внезапно перенеслась в 1950-е. Финны моего возраста и старше выросли с сознанием стоящего прямо у наших дверей Советского Союза и поэтому прекрасно понимают, что такое социализм. В XX веке моя страна сражалась в трех кровопролитных войнах, чтобы отстоять нашу свободу, независимость и рыночную систему хозяйствования.
