Kitabı oku: «Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография», sayfa 5

Позже я пытался заснуть на своем диване в гостиной, но мысль о машине и ее страшных пассажирах никак не давала мне покоя. Я и сегодня думаю о том, что бы случилось, если бы я побежал хоть на одну секунду позже?⁹

Моя новая школа была просто раем по сравнению со старорежимной тюрягой cестринства школы Большого Кулака Святого Стефана. Она полностью изменила траекторию моей жизни во многом благодаря участию школы в образовательной программе TAB Book, предлагавшей книги, учебники и пособия для школьников и студентов. В книгах, написанных специально для детей, говорилось о других детях, которые когда-то отличались нехорошим поведением, но, в конце концов, исправлялись и становились умными и послушными. Среди этих книг были такие, как «Мисс Пикерелл летит на Марс», «Девушка дворника», «Простая девушка», «Под снегом в Скрытой долине», «Секретная лошадь», «Чемпион: галантный колли» и «Что у нас на завтрак, Чарли?»

МОЯ НОВАЯ ШКОЛА БЫЛА ПРОСТО РАЕМ ПО СРАВНЕНИЮ СО СТАРОРЕЖИМНОЙ ТЮРЯГОЙ CЕСТРИНСТВА ШКОЛЫ БОЛЬШОГО КУЛАКА СВЯТОГО СТЕФАНА. ОНА ПОЛНОСТЬЮ ИЗМЕНИЛА ТРАЕКТОРИЮ МОЕЙ ЖИЗНИ ВО МНОГОМ БЛАГОДАРЯ УЧАСТИЮ ШКОЛЫ В ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ПРОГРАММЕ TAB BOOK, ПРЕДЛАГАВШЕЙ КНИГИ, УЧЕБНИКИ И ПОСОБИЯ ДЛЯ ШКОЛЬНИКОВ И СТУДЕНТОВ.

Чтобы снизить цену на книги, их печатали на простой грубой бумаге, с картонными обложками и минимальным количеством иллюстраций. Они были написаны с использованием простых, домашних имен героев.

По иронии, методы издания дешевых, одноразовых книжек для детей совпадали с теми, что использовались для печати порнографической продукции: та же грубая бумага, домашние имена, картонные обложки и примитивные иллюстрации. Если бы не присутствие элементов нижнего белья на обложках, вам никогда не удалось бы отличить детскую книжку от «Резиновой Долли», «Семейного ужина» или «Полуночных девочек».

Даже названия звучали похоже («Девушка дворника» или «Простая девушка»). Некоторые названия даже использовались разными издателями в разных целях. Например, чтобы заставить название «Что у нас на завтрак, Чарли?» звучать с другим смыслом, достаточно было передвинуть вопросительный знак на одно слово назад.

Детские книжки стоили от двадцати пяти до тридцати пяти центов каждая, и за них нужно было платить заранее и наличными, так как понятия кредитной линии в католической церкви просто не существовало. В то время мне еще не давали денег на карманные расходы (десять центов в неделю до тринадцати лет), а потому я продолжил таскать мелочь у отца, когда он был слишком пьян, чтобы это заметить: семьдесят центов.

Их как раз хватало на две книжки. Я изучал ежемесячные каталоги с тщательностью, достойной присяжных в суде, так как это был мой собственный выбор, и это были книги, которые я читал по собственному выбору, а не по настоянию учителей.

Однажды, когда я читал одну из подобных книжек, случилось нечто волшебное.

В одном из эпизодов истории, описанной в книжке, мальчик заходит в магазин за мороженым. На улице стоит сильная жара, и он мечтает потратить свои последние пять центов на вафельный рожок освежающего шоколадного мороженого. Но когда он выходит из магазина, кто-то толкает его и мороженое падает на раскаленный от жары тротуар.

Я прочитал эпизод и заплакал. Как ребенок, у которого никогда не бывает денег, я хорошо понимал, что чувствовал мальчик и как все это было ужасно, как…

«Ну-ка стоп, – сказал я сам себе. – Почему ты плачешь?

Ведь этого не было на самом деле. Это только история, кем-то придуманная. Здесь нет причины для слез».

Я отодвинул книгу, потом закрыл ее. Ну конечно, это всего лишь выдумка.

Потом снова открыл книгу и перечитал отрывок.

Я БЫЛ ПОРАЖЕН ТЕМ, ЧТО МОЖНО БЫЛО ПРИДУМЫВАТЬ ТО, ЧТО НИКОГДА НЕ ПРОИСХОДИЛО НА САМОМ ДЕЛЕ, НО ЧТО ЧУВСТВОВАЛОСЬ КАК НЕЧТО НАСТОЯЩЕЕ.

И снова заплакал.

Я был поражен тем, что можно было придумывать то, что никогда не происходило на самом деле, но что чувствовалось как нечто настоящее. Церковь старалась убедить меня в том, что на свете есть правда и есть ложь, и ничего между, но и священники, и воспитатели ошибались; история, которую я прочитал, была придумана, но когда я читал ее, то воспринимал как правду.

Я перевернул книгу, чтобы найти имя автора на обложке.

Прежде я почти никогда не обращал внимания на имена на обложках, но ведь кто-то же придумал и написал этот рассказ!

– А если бы и Я мог так же? – подумал я.

Я вдруг почувствовал, как что-то ключиком повернулось в моем сердце.

С того момента, как научился читать, я инстинктивно изучал сам процесс сторителлинга, какая-то часть моего мозга знала, что это важно, но только сейчас я смог получить информацию, которая помогла все объяснить.

В тот момент я с абсолютной, непоколебимой уверенностью осознал, что хочу рассказывать истории. В моей семье никто и никогда не думал, что я способен сказать что-нибудь умное и заслуживающее внимания, меня считали или слишком маленьким, или слишком глупым.

Но если я буду рассказывать свои истории, то это будет мой собственный голос и это позволит мне говорить о том, что действительно важно для меня.

Кларк Кент мог стать, кем только бы захотел. Он мог бы стать лучшим спортсменом или самым лучшим ученым в истории человечества. Но он пошел работать в «Дэйли Планет», потому что знал, что способность писать и рассказывать истории, которые могут тронуть сердца людей, была его возможностью изменить мир, а не только спасти его. А если этого было достаточно для него, то уж для меня тем более.

Мне захотелось взять ручку и начать писать немедленно, но я знал, что не был еще к этому готов. Если это действительно было тем, чем я хотел заниматься всю свою жизнь, то сначала мне надо узнать все о том, как писать книги. Это значило, что я должен перестать думать о школе как о месте, в котором нужно выжить, а воспринимать ее как место, где могу начать реализовывать свои амбиции. Я не знал, сколько мне понадобится времени, чтобы быть готовым писать, но, принимая во внимание то облако в форме гриба, которое все росло и росло у меня в голове, я был совершенно уверен, что пойму, когда это случится.

Глава 7
Лицо под маской

Почти все следующее лето я провел с тетей Терезой и дядей Тедом, он был умелым кровельщиком и иногда брал меня с собой на работу. Для меня это было чем-то новым, ведь я никогда не был там, где работал мой отец, – наверное, потому, что он очень редко работал. Тед поднимал меня с дивана еще до восхода солнца, и мы ехали в какой-то из домов, которые он строил или ремонтировал. Я складывал и таскал инструмент, хотя он легко мог делать все сам, но это помогало мне чувствовать, что мы делаем что-то вместе, и в конце рабочего дня мне действительно казалось, что я выполнил какую-то нужную всем работу. Тед пытался приучить меня к рабочей этике, которой придерживался вместе с братом Фрэнком, они оба воспринимали свою работу как некое искусство.

В один из наших рабочих дней Тед поставил меня на лестницу, чтобы я подавал ему на крышу инструменты и все остальное, что могло ему понадобиться.

Получилось так, что ему трудно было сдирать кровельную дранку одному, и он попросил меня залезть к нему и немного помочь. Я поднялся по лестнице и вскарабкался на крышу. С тех пор как мать пыталась сбросить меня с крыши вниз несколько лет назад, я никогда на крышу не поднимался и совершил огромную ошибку, когда глянул вниз. Воспоминания словно сбили меня с ног, я почувствовал, что меня как будто бы опять подняли в воздух и сбросили вниз. Крыша под моими ногами накренилась.

Смотри, там птицы!

Тед увидел, что я начал падать, схватил за руку и вытянул на середину крыши. Меня трясло еще несколько минут, и я не мог произнести ни слова. Глаза были широко открыты, но мир вокруг меня исчез. Все, что я видел, – так это тот самый момент падения с крыши, который снова и снова проносился у меня в голове.

Тед крепко держал меня, пока мой разум не вернулся из тех дальних мест, куда его унесло.

– Ты в порядке?

Я кивнул.

– Что случилось?

Я не знал, как рассказать ему о том случае на крыше, и поэтому ответил, что у меня на секунду закружилась голова. Не думаю, что он мне до конца поверил, но не стал дальше расспрашивать и осторожно подвел меня к лестнице, чтобы помочь спуститься. Я отпрянул назад, потому что решил сделать то, зачем меня позвали. Где-то на уровне интуиции я чувствовал, что, если не сделаю на крыше то, о чем меня просили, я навсегда останусь в ужасной ловушке собственных воспоминаний. Тед разрешил мне остаться, но все время наблюдал за мной и старался держаться поближе. Если я не смотрел вниз и держался середины крыши, то чувствовал себя нормально.

Мы закончили работу, и Тед предложил мне помочь спуститься вниз, но я отказался и спустился сам. Позже, когда мы ехали к нему домой, куда должен был заехать отец, чтобы забрать меня, Тед сказал, что я хорошо поработал и по праву заслужил вознаграждение. С этими словами он вручил мне пятидолларовую банкноту. Я в жизни никогда не видел таких денег, этой суммы было достаточно, чтобы купить сорок книжек комиксов, и еще осталось бы немного на шоколадный батончик! Я был в полном восторге и никогда не чувствовал себя более счастливым. Более того, эти деньги не были подарком или актом благотворительности, я их честно заработал.

Я сделал работу, и мне заплатили за нее деньги, и это были честные деньги.

Это просто невероятно, подумал я. В следующий раз я смогу заработать еще пять долларов! Боже правый!

Неужели так живет весь остальной мир?

Когда приехал отец, я показал ему пятерку, справедливо ожидая, что он порадуется моему достижению. Вместо этого он пришел в ярость, накричал на Теда и потребовал у него объяснить, о чем он вообще думал. Отец сказал, что я не должен думать, что буду получать деньги за то, что помогаю своей семье, даже если буду по-настоящему много работать. На самом же деле отец просто боялся, что ему тоже надо будет платить мне, если он станет брать меня с собой на работу. Так оно в дальнейшем и было.

Я БЫЛ В ПОЛНОМ ВОСТОРГЕ И НИКОГДА НЕ ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ БОЛЕЕ СЧАСТЛИВЫМ. БОЛЕЕ ТОГО, ЭТИ ДЕНЬГИ НЕ БЫЛИ ПОДАРКОМ ИЛИ АКТОМ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ, Я ИХ ЧЕСТНО ЗАРАБОТАЛ.

Мне пришлось отдать деньги, после чего мы сели в машину и поехали домой. Я старался не плакать, да и вообще всем видом показывал, что ничего не случилось. Я давно научился скрывать свои эмоции, особенно от отца, который всегда выворачивал все против меня. Я уже начал понимать, что он так делает постоянно. И это была лишь малая толика.

Если к его приезду обед не был готов, он бил мать, называя ее лентяйкой, для него это был предлог, чтобы уйти из дома и напиться. Если обед все же был готов, он заявлял, что еда ему не нравится и бросал тарелки с едой в стену, а потом обвинял мать в том, что она устраивает в доме свинарник, и угрожал, что, если к моменту его возвращения в доме не будет убрано, то ей будет еще хуже. Если мать жаловалась или выглядела так, будто может пожаловаться, он бил ее снова. И я говорю вовсе не про один удар или там толчок, или пощечину. Он бил мать, нанося удар за ударом, со всей силы. Он бил ее по лицу, по голове, по плечам, в грудь и по спине, сбивал на пол и продолжал бить ногами.

Если попадалось что-нибудь под руку, например сковородка или ботинок, он использовал это в качестве оружия, он вкладывал в удары всю свою силу, а если мать начинала плакать, он кричал, что «Я тебе покажу, из-за чего стоит поплакать», и продолжал избивать.

Вся беда была не в том, что отец был таким буйным, нет, ему просто надо было постоянно кого-то унижать. Если в холодильнике было несвежее мясо, он с силой пихал его матери прямо в лицо, если молоко скисало, он выливал его ей на голову за то, что она якобы пыталась отравить его. Еда часто была несвежей, потому что он неделями не вывозил мать в магазин за покупками, а ей самой запрещалось ездить в магазины, которые находились далеко от дома, так как и машину водить ей тоже было нельзя. По сути, она находилась в заточении, а он был надзирателем.

Почти каждую ночь отец заявлялся домой сильно хорошо за полночь пьяным и вытаскивал нас из кроватей, чтобы мы смотрели, как он бьет мать. Он хотел, чтобы мы видели, сколько несчастья и горя она ему принесла, чтобы мы поняли, каким гадким и никчемным человеком она была. Отец хотел убедить нас в том, что она сама была виновата в этих зверских избиениях и что она действительно заслужила такое отношение. Мне было десять, а сестрам – четыре и три года. Всю свою жизнь отец заставлял нас смотреть, как он бьет нашу мать и издевается над ней каждую неделю, а то и каждый день, показывая нам, что такое настоящая жестокость.

Я не любил мать, я всегда помнил тот случай на крыше. В нашей семье любви вообще не существовало, никто никого никогда не любил, даже себя. Но я ненавидел отца за то, что он делал каждую неделю: за кровь, за крики, за пьяные избиения и издевательства.

ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ ОТЕЦ ЗАСТАВЛЯЛ НАС СМОТРЕТЬ, КАК ОН БЬЕТ НАШУ МАТЬ И ИЗДЕВАЕТСЯ НАД НЕЙ КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ, А ТО И КАЖДЫЙ ДЕНЬ, ПОКАЗЫВАЯ НАМ, ЧТО ТАКОЕ НАСТОЯЩАЯ ЖЕСТОКОСТЬ.

Перерыв наступал только тогда, когда отец приходил домой в хорошем настроении после удачной попойки. Он мог принести с собой пиццу, которая часами лежала у него в машине. Нам приходилось есть ее, иначе своим отказом мы могли спровоцировать очередное избиение. В таком настроении отец мог быть разговорчивым и сентиментальным и пытался завоевать нашу симпатию, плетя сказки про поездки на отдых, путешествия и подарки.

К утру следующего дня он напрочь забывал о своих обещаниях, а если мы наивно напоминали ему о них, то начинал все отрицать, а потом срывался на крик, говоря, что мы просто сосем из него кровь. По его словам, мы должны были быть благодарны ему только за то, что на столе есть еда и что мы живем не на улице. Он обвинял нас в том, что мы едим каждый день и носим одежду, которую он должен нам покупать. На самом деле у нас у всех было очень мало одежды, в основном из секонд-хендов, и мы меняли ее только тогда, когда старая одежда начинала распадаться на отдельные волокна.

Что же касается отца, то его гардероб всегда был полон дорогих костюмов, галстуков и рубашек. Поддержание вида преуспевающего человека и хорошего семьянина было тем единственным, что его когда-либо волновало. Именно поэтому нас всегда учили никогда и никому не рассказывать о том, что на самом деле происходило в нашем доме: ни учителям, ни родственникам, ни друг другу. Как потом говорила моя сестра Тереза: «Нас всех как будто закодировали от того, чтобы обсуждать все, что происходит в семье, даже между собой».

А если нас спрашивали, то мы должны были отвечать, что все замечательно. Перед фотокамерой мы все должны были широко улыбаться и выглядеть счастливыми. Все иное могло привести к очень тяжелым последствиям. Но, несмотря на все усилия отца, во всех трех поколениях семьи Стражински не было сделано ни одной фотографии, на которой была бы хоть малая искорка взаимной привязанности и любви. Никаких объятий, никаких поцелуев, никакой спонтанности: только замороженные улыбки и холодные глаза.

Мы стояли рядом друг с другом, но не вместе, выпрямив спины и смотря вперед, словно полицейские на утреннем построении. Для нас было немыслимым сказать друг другу «Я люблю тебя» или обняться. Это сочли бы, по меньшей мере, странным и противоестественным.

Чтобы убедить нас в том, что грубость и жестокость – самые нормальные явления в семье, отец старался изолировать нас от внешнего мира, чтобы нам не с чем было сравнивать нашу жизнь. Мы никогда не ездили на отдых во время каникул, мы не общались с соседями, и нам было запрещено участвовать в различных праздниках, ведь мы могли понять, что почти все люди вокруг нас живут совершенно по-другому. Как и большинству алкоголиков, отцу необходимо было полностью контролировать нас, а наши постоянные переезды к тому же способствовали развитию выученной беспомощности у нас всех. Если бы мы долго жили в одном и том же месте, то смогли бы установить более близкие отношения с друзьями и учителями, которые могли бы узнать от нас или догадаться самостоятельно, как мы живем на самом деле. Но нам это никогда не грозило, ведь каждые шесть месяцев мы переезжали на новое место. Мы находились в клетке, ключ от которой был у нашего отца, и нам не к кому было обратиться за помощью.

ЧТОБЫ УБЕДИТЬ НАС В ТОМ, ЧТО ГРУБОСТЬ И ЖЕСТОКОСТЬ – САМЫЕ НОРМАЛЬНЫЕ ЯВЛЕНИЯ В СЕМЬЕ, ОТЕЦ СТАРАЛСЯ ИЗОЛИРОВАТЬ НАС ОТ ВНЕШНЕГО МИРА, ЧТОБЫ НАМ НЕ С ЧЕМ БЫЛО СРАВНИВАТЬ НАШУ ЖИЗНЬ.

Если бы я был Суперменом, то мог бы просто улететь, – я довольно часто мечтал об этом. Это было то, что я больше всего любил в мультиках и телешоу: мне нравилось, как он летает. Но мне хотелось не просто взять и пролететь над местом, где я жил, ведь все на земле имеет свой срок и умирает, люди, животные, деревья, целые цивилизации. А вот звезды продолжат сверкать, а луна все так же будет сменять солнце на небосводе. Они были и будут всегда, там, высоко, как и сам Супермен.

Если я хочу сбежать, если я хочу Быть Кем-То, если я хочу жить вечно, то должен найти способ выбраться с этой планеты.

Мне бы пришлось научиться летать.

Зараза, которая так глубоко засела в ДНК моих близких родственников, вдруг проявлялась при самых неожиданных обстоятельствах.

В Нью-Джерси стояла удушающая влажная жара, которая заставляла думать о том, как бы снять с себя всю эту пропитанную влагой кожу и повесить ее посушиться на бельевой веревке. На выходные меня отправили к бабушке, но я не мог сидеть в доме, где совсем нечем было дышать, а устроился на заднем дворике, в тени, и с книжкой в руках. Солнце спускалось ниже, тени становились длиннее, и вот бабка выглянула из окна и сказала, что через несколько часов приедут родители и заберут меня домой, а пока у меня есть время, чтобы принять душ, потому что от меня «разило, как от бомжа».

Тут я должен сделать одно постыдное уточнение. Нас с сестрами растили как диких зверей, и никто нам не рассказывал о тонкостях личной гигиены. Конечно, нам говорили, что надо мыть руки перед едой, чистить зубы перед сном, но не более того. Одежду нашу стирали редко, а до моего первого визита к зубному врачу было еще ой как далеко. И я, и сестры редко мылись, отчасти потому, что мы и не знали о необходимости этого, но в основном потому, что в местах, где мы жили, обычно была только одна ванна или душ, и они находились в исключительном владении отца.

Именно поэтому я был немного в растерянности от такого настойчивого требования Софии – раньше она никогда не предлагала мне сходить в душ. Однако я смиренно поднялся на второй этаж, зашел в ванную комнату, разделся и включил воду.

Через секунду я услышал, как дверь в ванную открылась и закрылась снова.

Затем пластиковая дверь душевой кабины отодвинулась в сторону, и ко мне присоединилась моя бабка.

Она была голой.

Я не понимал, что происходит, но ее появление напугало меня, и я отпрянул в сторону. София попыталась успокоить меня и вела себя так, словно такое происходит каждый день, и вообще непонятно, из-за чего я поднял такой переполох. Ее голос звучал мягко и примирительно, так она со мной никогда в жизни не разговаривала, и из-за этого ситуация казалась еще более странной. Под предлогом помощи она стала водить руками по моему телу, вверх и вниз, и между ног. Потом она предложила мне делать то же самое с ней и положила мою руку себе на грудь.

Когда я отвернулся, София обхватила меня сзади руками, и, как только она схватила мои гениталии, моя голова дернулась назад и оказалась в западне между ее тяжелыми грудями.

– Повернись, – тихо сказала она и начала целовать меня в места, которых ее губы никогда не должны были касаться.

Но случилось то, чего она не смогла предугадать. Мои родители приехали гораздо раньше, чем должны были.

Когда они поднялись наверх, чтобы понять, куда же мы делись, и мой отец увидел, что происходит, то словно сошел с ума. Он орал на бабку на дикой смеси языков, его голос переходил на ультразвуковые частоты в истерике, пока она вылезала из душа и натягивала на себя халат. София пыталась объяснить, что просто хотела убедиться, что я хорошо помылся, но ее слова разозлили отца еще больше.

С красным от гнева лицом он повернулся к матери, которая уводила меня вниз, и закричал:

– Она пыталась сделать с ним то, что сделала со мной!

Я совершенно не понимал, что происходит, и поспешил одеться. Мне казалось даже, что это я сделал что-то не так. Но к тому времени, когда мы вернулись домой, никто уже не хотел говорить о случившемся, и я подумал, что на этом все и закончилось. И правда, в течение нескольких следующих месяцев буря понемногу утихла, страсти остыли, а отношения между Софией и моими родителями вернулись в нормальное русло.

Но с тех пор они никогда не оставляли меня наедине с бабкой у нее дома.

Много позже я начал складывать кусочки этой мозаики. Когда Софии было шестнадцать, она вышла замуж за своего кровного дядю. От этого кровосмесительного брака родились мой отец Чарльз и тетушка Тереза¹⁰.

Видимо, такие отношения ей понравились, и она совратила и растлила собственного сына.

А потом очередь дошла и до меня.

«Она пыталась сделать с ним то, что сделала со мной!»

Удивительно, как много информации, ужаса и страшных тайн может поместиться в одном коротком предложении. Всего десять слов, которые объясняют все, но ничего никому не прощают.