Kitabı oku: «Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография», sayfa 6

Глава 8
Имя, унесенное ветром

Двадцать пятого сентября 1964 года в Вальехо, штат Калифорния, в возрасте семидесяти семи лет умер мой дед Казимир Стражински. Он вышел выпить, упал с тротуара, сильно ударился головой о бордюр и умер. Человек, который приехал в Америку с мечтой о богатстве и славе, буквально окончил свою жизнь в вонючей канаве. Бабка отнеслась к его смерти равнодушно. Для нее он умер много лет назад, а раз уж факты теперь совпадали с ее личными ощущениями, то оно и к лучшему. Отец взял билет на первый самолет в Калифорнию в надежде, что ему достанется что-нибудь ценное из дедова имущества, но вернулся обратно с небольшой суммой в русской валюте, несколькими фотографиями и пятнадцатью долларами, которые были в кармане у Казимира, когда он решил заняться прыжками в воду с бордюра.

В доказательство того, что он жил в этом мире, Казимир не оставил ничего, кроме своих детей. Словно подул сильный ветер и унес его имя навсегда из нашего мира.

Его смерть усилила мое намерение оставить что-нибудь после себя, чтобы все знали, что я был здесь, я жил и, прежде чем умереть, пытался создать хоть что-то, что придавало моей жизни ценность.

Ветру не удастся унести мое имя из этого мира.

Тем летом отец потерял работу на фабрике пластиковых изделий в Патерсоне, где трудился оператором станка.

Свободных вакансий на местных фабриках и в мастерских не нашлось, и единственное, что нам оставалось, – это переехать в Ньюарк, где недавно открыли несколько новых фабрик. Мы поселились в многоквартирном доме в центре города, а если точнее, в районе трущоб, носившем название Проджектс, в скопище безликих зданий, созданных из бетона и отчаяния.

День и ночь в коридорах раздавалось эхо разговоров на повышенных тонах, а сами дома стояли так близко друг к другу, что блокировали любое движение воздуха, даже если все окна были открыты. Между домами лежали узкие полоски ничейной земли с засохшими сорняками, осколками стекла, проржавевшими магазинными тележками и кучами мусора. Пьянчуги и наркоши использовали такие места в качестве бесплатных уборных. Запах, стоявший между домами, не поддавался никакому описанию. Если окна квартиры выходили на пожарную лестницу, то это считалось большой удачей, ночью можно было выбраться наружу и попытаться заснуть или просто спастись от жары, лежа на металлических решетках лестничных площадок. На улице же постоянно раздавался вой сирен полицейских машин, по которым можно было понять, где произошла очередная уличная драка, и какофония автомобильных клаксонов, которые никак не могли найти нужную, общую для всех тональность даже в четыре часа утра.

ВЕТРУ НЕ УДАСТСЯ УНЕСТИ МОЕ ИМЯ ИЗ ЭТОГО МИРА.

Место было мало того что просто ужасным, так еще и для оплаты жилья нам пришлось расстаться почти со всеми деньгами, и теперь нам не хватало даже на еду. Мы постоянно ходили голодными. На завтрак мы ели хлеб, вымоченный в молоке, а вечером нам давали так называемый томатный суп, приготовленный из кетчупа, разбавленного теплой водой. Яйца и бекон в холодильнике предназначались исключительно отцу, которому нужно было плотно питаться перед выходом на работу. Отец редко ужинал дома, поскольку предпочитал питаться в барах во время «счастливых часов»¹¹.

Обстановка на улицах Ньюарка была накалена до крайности: афроамериканцы боролись за свои гражданские права против отрядов полиции, которые были готовы жестоко подавлять все, что гипотетически могло переродиться в организованное сопротивление властям.

Прошлым летом беспорядки в Уоттсе, районе Лос-Анджелеса, переросли в настоящее кровопролитие, которое закончилось смертью тридцати четырех человек.

Тысячи людей были арестованы, а убыток, нанесенный собственности, составил сорок миллионов долларов.

По всей стране пошли слухи, что это еще не конец, и полиция Ньюарка была готова принять самые жесткие меры, чтобы не допустить беспорядков.

Будучи убежденным расистом, отец открыто исповедовал ненависть ко всем меньшинствам: азиатам, испаноговорящим, афроамериканцам и особенно евреям.

В нашем районе проживала буквально пара белых семей, а остальные были в основном темнокожими и действительно были в бешенстве, так что уровень расизма моего папаши устремился прямым курсом до пределов мезосферы. Когда мы приходили домой из школы, нам не разрешали отходить от дома дальше первой ступеньки. Отец был уверен, что нас всех могут запросто перерезать во время сна. Для защиты он купил полуавтоматическую винтовку, которую хранил в спальне, в шкафу вместе со снаряженным патронами магазином, чтобы быстро вставить его в винтовку при первых признаках нападения.

Учителя в школе, да и комиксы, учили уважать полицию, что полиция всегда на стороне добра и была нашим добрым другом. И вот теперь я начал понимать, что где-то в других местах и в другое время все это, может, и было правдой, но только не в Ньюарке, где каждая ночь свидетельствовала о том, что полиция вышла из-под контроля. Я жил в мире абсолютных истин: хорошие парни на одной стороне, а плохие – на противоположной, и полицейский мундир легко давал понять, кто есть кто. Но этому непреложному правилу не суждено было остаться со мной надолго.

Между реальным миром, который я видел на улицах, и тем, что показывали по телевизору, была огромная разница. Страна разрывалась на части из-за протестов против войны во Вьетнаме, а марши с требованием соблюдения гражданских прав жестоко разгонялись полицией, а по телевизору по-прежнему гоняли такие популярные передачи и фильмы, как «Бонанза», «Шоу Энди Гриффита», «Простаки из Беверли», «Околдованный»¹²и «Гомер Пайл». Любимыми фильмами американской киноиндустрии были «Моя прекрасная леди», «Этот проклятый кот!» и «Звуки музыки», а фильм «Битлз. На помощь!» был признан вульгарным трэшем.

В СМИ расхваливали Джули Эндрюс, певшую «Чим, Чим, Черри», а в Сельме, Уоттсе и Монтгомери лились реки крови.

МНЕ ХОТЕЛОСЬ РАЗОБРАТЬСЯ ВО ВСЕХ СОЦИАЛЬНЫХ ИЗМЕНЕНИЯХ, ПРОИСХОДИВШИХ ВОКРУГ МЕНЯ, НО НИ УЧИТЕЛЯ, НИ ТЕМ БОЛЕЕ РОДИТЕЛИ МНЕ В ЭТОМ НЕ ПОМОГАЛИ, И ПОЭТОМУ Я ОБРАТИЛСЯ К САМЫМ УМНЫМ НАСТАВНИКАМ, КОТОРЫХ ТОЛЬКО МОГ НАЙТИ, – К АВТОРАМ НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ.

Меньше чем через год Ньюарк пополнит этот список, и страна застынет в шоке, когда плоды расизма покажут себя во всеоружии и всей своей злобе.

Мне хотелось разобраться во всех социальных изменениях, происходивших вокруг меня, но ни учителя, ни тем более родители мне в этом не помогали, и поэтому я обратился к самым умным наставникам, которых только мог найти, – к авторам научной фантастики. Мне казалось, что среди всех этих книг, которые описывали будущие изменения в обществе, найдется та, что с блеском расскажет мне о современном мире. Мне нужны были книги с интересным, по-настоящему стоящим содержанием, которые бы говорили и о сегодняшних социальных проблемах, но в школьной библиотеке были только детские книжки, которые считались безопасными для юных читателей, а в публичных библиотеках мне не разрешали даже смотреть книги, официально считавшимися неподходящими мне по возрасту. Покупать книги я не мог – денег у меня не было.

Так я встал на путь преступности.

В некоторых магазинах нашего района продавали книжки в мягких обложках. Как правило, их выставляли на крутящихся полках в глубине магазинов. В основном это были любовные романы и детективы, но попадались и научно-фантастические произведения и антологии для взрослых читателей. Я тщательно исследовал каждый магазин на предмет наличия зеркала систем безопасности и того, что в них можно было увидеть, стоя за кассой. Мне нужно было определить слепые зоны таких систем. Если зеркала обеспечивали полный обзор, я ждал, когда продавец отвлечется на обслуживание покупателей у кассы, а потом взбирался на ящик и сдвигал зеркало так, чтобы создать «слепую зону», в надежде, что никто этого не заметит.

ТАК Я ВСТАЛ НА ПУТЬ ПРЕСТУПНОСТИ.

После этих приготовлений я заходил в слепую зону, прятал книжку под пиджаком и выходил из магазина. Чтобы не вызвать подозрений, я иногда покупал самые дешевые шоколадки, прежде чем уйти. Более того, я никогда не наведывался в один и тот же магазин два раза подряд. Так эти магазины стали моими персональными библиотеками, которые предлагали мне книги таких модных и популярных писателей, как Дж. Г. Баллард, Брайан Олдисс, Норман Спинрад, Роджер Желязны и Филип К. Дик. В тот момент научная фантастика переживала второе рождение, и появилось множество авторов Новой волны, чей литературный фокус сместился с космических кораблей на социальные аспекты, что вызвало интерес у литературного истеблишмента. Это были те самые книги, которые мне так хотелось прочитать.

КАЖДАЯ КНИГА, КОТОРУЮ Я «ОДАЛЖИВАЛ» В МАГАЗИНАХ, ДОЛЖНА БЫЛА ОПРАВДЫВАТЬ РИСК БЫТЬ ПЕРЕДАННЫМ В РУКИ ПОЛИЦИИ.

Единственной проблемой во всем этом деле была моя собственная совесть.

Я мог примириться с тем, что брал книги, так как это была единственная для меня возможность их прочитать, но мысль о том, что я их себе оставляю, уже выходила за рамки. Понятно, что Супермен никогда бы не опустился до кражи книг, если только под воздействием красного криптонита, но он бы немедленно отдал их назад сразу после того, как пришел бы в себя.

В результате я придумал следующий выход из положения.

Я аккуратно читал каждую книгу, стараясь не повредить переплет. Прочитав книгу, я клал ее под пресс учебников и держал ее там до тех пор, пока она не выглядела так, будто ее вообще никогда не открывали. После этого я возвращал книгу в магазин, используя все те же «слепые зоны», а вместо нее брал другую, которую еще не читал. Я больше всего боялся, что меня поймают не тогда, когда я прятал книги под пиджаком, а когда возвращал книги на полки. Кто, находясь в здравом уме, поверил бы мне, что я возвращаю украденное? Да никто.

Каждая книга, которую я «одалживал» в магазинах, должна была оправдывать риск быть переданным в руки полиции. Хуже, чем быть отправленным в исправительный дом для несовершеннолетних за воровство книг, могло быть только путешествие за решетку из-за кражи дерьмовых книг. Но я не был знатоком истории жанра, и большинство имен писателей были мне незнакомы, поэтому с самого начала я пребывал в растерянности, с какой книги начать. Но однажды я заметил, что книжки, которые мне нравились больше всего, были помечены как «Лауреаты премии „Хьюго“». Изучив немного вопрос, я понял, что это была самая престижная премия в мире фантастики, которая ежегодно вручалась на Всемирной конвенции научной фантастики. Для меня это значило одно: на такие книги стоило обращать внимание.

Я боялся быть пойманным и поэтому прятал книги под своим диваном и читал их глубокой ночью, когда все крепко спали. Истории были смелыми и утонченными, и в них речь не шла о войнах в космосе. Они переносили фокус внимания на то, что Уильям Фолкнер называл «человеческим сердцем в конфликте с самим собой».

Я был поражен глубиной их содержания и надеялся, что придет время, и я тоже напишу что-то, достойное премии «Хьюго».

Среди писателей, которых я открыл для себя в то время, был и Харлан Эллисон. Я читал его «Пейнгод и другие заблуждения» (Paingod and Other Delusions), «Джентльмен Наркоша и другие истории о подвешенном поколении» (Gentleman Junkie and Other Stories of the Hung-Up Generation), и они раскаленной сталью вливались мне в мозги. Я перечитывал рассказы снова и снова, пытаясь понять, как ему удалось написать то, что он написал. Рассказы звучали жестко, их язык был точен и экспрессивен. Иные книги начинались сухо, отстраненно и безобидно, но Эллисон сразу заставлял почувствовать, каково живется с двенадцатиэтажным мозгом, ворочающим шестеренки со скоростью десять тысяч оборотов в секунду.

Мне хотелось прочитать и другие его книги, и поэтому, опустошив задние полки наших местных винных магазинов, где выставлялись дешевые издания книг, я обратил свое внимание на букинистические лавки, и в одной из них нашел сборник рассказов «Страна чудес Эллисона», которую купил за пятнадцать центов. Дешевые книжки, специально написанные для детей, стали мне неинтересны. Это была моя первая книга для взрослых читателей, которую я сам себе купил. Она до сих пор остается одной из самых ценных книг, которые у меня есть.

До того как я познакомился с книгами Эллисона, мне казалось, что писательство было чем-то изысканным и высокоинтеллектуальным. Это была Башня из слоновой кости, создаваемая художниками с обостренными чувствами, которые получили образование в хороших школах и у которых были любящие и поддерживающие семьи где-нибудь в Бостоне или Нью-Йорке. Они носили элегантные смокинги и писали книги, полулежа на оттоманках. Их мир и мой не соприкасались ни в одной точке. Такие дети, как я, никогда не становились писателями: мы были механиками, заправщиками на АЗС, ну или заканчивали жизнь в уличных драках или тюрьмах. Но Эллисон не только был выходцем из простой семьи, жившей в Пейнсвилле, в штате Огайо, он был членом уличных банд и даже побывал в знаменитом следственном изоляторе Манхэттена под названием «Могилы Нью-Йорка».

ДО ТОГО КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С КНИГАМИ ЭЛЛИСОНА, МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ПИСАТЕЛЬСТВО БЫЛО ЧЕМ-ТО ИЗЫСКАННЫМ И ВЫСОКОИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМ.

Если простой парень с улицы, такой, как Эллисон, смог стать писателем, – думал я, – то, может быть, и я смогу?

Эта мысль вселила в меня надежду, и это было самым интересным из того, что случилось со мной в тот год в Ньюарке.

На Рождество к нам приехала бабка и привезла с собой Уолтера Андросика, тихого и погруженного в себя мужчину, выходца из Старого Света. Он постоянно держал Софию под руку, словно пытаясь показать, что они намерены всегда быть вместе¹³. День уже клонился к вечеру и все уже хорошенько пригубили, Уолтер подозвал меня к себе. Держа подарочную коробку в одной руке и рюмку водки в другой, он смотрел на меня глазами размякшего от алкоголя человека.

– Это я тебе купил, – выговорил он заплетающимся языком и с сильным акцентом. – Я купил это тебе, потому что он был великим человеком, и ты тоже однажды станешь великим человеком.

В коробке я нашел гипсовый бюст Джона Ф. Кеннеди, выкрашенный золотой краской. Позвольте мне уточнить, это был не только бюст Дж. Ф. К., но еще и копилка.

И еще одно уточнение: это была копилка в форме бюста Дж. Ф. К., которая была сделана еще до его убийства. Монетки надо было бросать в прорезь, которая находилась на затылке, прямо на том месте, куда попала пуля Освальда. Что еще хуже, в основании бюста не было отверстия, через которое можно было забрать монеты, и, как только копилка наполнялась, голову президента нужно было разбить на бесчисленное количество кусочков.

Уолтер вытащил монетку, бросил в копилку и потряс ею в руке. Монетка звенела, прыгая в горле у Дж. Ф. К.

Немного позже, когда уровень водочного моря достиг максимальной точки прилива, я обнаружил Уолтера сидевшим с бюстом у него на колене. Правую ладонь он сложил так, что она стала похожа на пистолет. Он поднес дуло указательного пальца к прорези на затылке Дж. Ф. К. и отпустил курок, произнеся «Паф-ф-ф!»

– Паф-ф, убит, – сказал он и снова выстрелил. – Паф-ф… убит.

Мы жили в многоквартирном доме в одном из самых опасных городов Америки, я был вовлечен в мир преступности, а человек, который вот-вот должен был стать мне дедом, раз за разом убивал бюст президента, погибшего от рук убийцы.

В моей жизни не было ничего, что имело бы хоть какой-то чертов смысл.

Глава 9
Быть невидимкой

Была в Супермене одна особенность, которую я воспринимал очень близко по отношению к себе. Он был аутсайдером, инопланетянином, который научился притворяться простым земным мальчиком. Супермен был этаким Пиноккио с Криптона. Для того чтобы выжить во время наших бесконечных переездов, я использовал похожую тактику. Я тщательно изучал географию новой местности, но еще более подробно я изучал ребят, живущих в округе, их поведение, сленг, взаимоотношения и все, о чем они между собой разговаривали. Чем лучше мне удавалось их копировать, тем незаметнее я становился, и когда они смотрели на меня, то видели во мне лишь свое отражение.

Со временем у меня даже появилось нечто похожее на каталог поведения, куда я копировал повадки других людей, которые могли помочь мне в той или иной ситуации. Каталог был отличным ресурсом для будущего писателя, но пока я вынужден был оставаться невидимкой и поэтому всегда чувствовал себя не настоящим человеком, а набором Lego для создания разных человеческих фигурок.

К чему я приспособиться никак не мог, так это к школьным программам, которые очень сильно отличались от школы к школе. К тому моменту, когда я наконец догонял своих одноклассников, мы переезжали на новое место, и мне приходилось начинать все сначала. Процесс еще более усложнялся тем, что я не видел классной доски и всего, что на ней писали. Я помню только, что доска виделась мне вдалеке и в каком-то тумане, я всегда сидел далеко от нее, в конце классной комнаты. Я страдал сильной близорукостью, но не имел об этом ни малейшего представления, потому что мне просто не с чем было сравнивать то, как я вижу. Я был уверен, что все вокруг видят точно так же, как и я, а лучшие ученики сидят на первых рядах просто потому, что они лучшие.

После окончания урока я быстро бежал к доске в надежде списать в тетрадку все о секретах мироздания, но все секреты быстро стирали тряпкой, чтобы подготовить доску к следующему уроку.

Я старался вдвое больше обычного, чтобы догнать программу, и был уверен, что мои оценки вскоре повысятся, когда один из учителей прислал родителям письмо, в котором предупреждал, что, если я не исправлю свои оценки в ближайшем будущем, то у меня есть все шансы остаться на второй год. Прочитав письмо, отец впал в неудержимую ярость.

И тут дошло дело до ремня.

Я не упоминал раньше ремень, потому что мне не хотелось говорить про это. И вот, я пишу об этом сейчас, потому что на сей раз все произошло немного по-другому.

Большинство родителей шестидесятых годов считали физическое наказание крайней мерой, но только не мой отец, который пользовался ремнем при первой же возможности просто потому, что ему это нравилось. Любое нарушение, независимо от его значимости – пришел поздно домой, не доел обед, пожаловался на голод, посмотрел не так, – было причиной достать ремень из штанов. Наказание нельзя было назвать ни коротким, ни умеренным. С тех пор как мне исполнилось три года, отец порол меня в полную силу тяжелым кожаным ремнем по спине, ягодицам и ногам, оставляя шрамы, рубцы и даже раны, когда от ударов лопалась кожа.

БОЛЬШИНСТВО РОДИТЕЛЕЙ ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ СЧИТАЛИ ФИЗИЧЕСКОЕ НАКАЗАНИЕ КРАЙНЕЙ МЕРОЙ, НО ТОЛЬКО НЕ МОЙ ОТЕЦ, КОТОРЫЙ ПОЛЬЗОВАЛСЯ РЕМНЕМ ПРИ ПЕРВОЙ ЖЕ ВОЗМОЖНОСТИ ПРОСТО ПОТОМУ, ЧТО ЕМУ ЭТО НРАВИЛОСЬ.

Сестер пороли реже и не так сильно, потому что в доме у отца уже была женщина, которую можно было избить в любое время в лице моей матери. Я же обеспечивал своего рода разнообразие в его ежедневном меню издевательств.

Иногда, когда я просто сидел на полу и смотрел телевизор, отец вытаскивал ремень и громко хлопал им, размахивая из стороны в сторону. Он хотел показать мне, что ремень всегда при нем и он может воспользоваться им в любой момент. Я читал, делал уроки, а за спиной звучало:

Щелк.

Щелк!

ЩЕЛК!

Прочитав письмо, отец вытащил ремень, сложил его петлей и со всей силы обрушил его на меня. Первый удар пришелся по ребрам, я отпрянул и получил второй удар по заднице. Глаза наполнились слезами, но я не заплакал, потому что отец любил слушать, как я плачу, но я решил, что лучше умру, чем доставлю ему такое удовольствие.

Ремень просвистел еще раз. Сестры спрятались в спальне, а мать стояла на кухне и отводила глаза. Она молчала.

Отец поднял ремень для очередного удара. Замах – и я перехватываю ремень, стараясь удержать его изо всех сил.

Глаза у отца округлились от бешенства. Как я посмел пытаться остановить собственное избиение?

Он потянул ремень на себя.

Я завернул ремень на руке и крепко его держал.

Он потянул еще сильнее, волоча меня за собой по полу.

Я продолжал держаться. В этот раз, в этот единственный раз, я не дам ему ударить меня.

Отец развернул меня и ударил кулаком.

Не могу точно утверждать, что он меня вырубил. Помню только какое-то движение перед глазами, его приближающийся кулак, а мгновение спустя я уже смотрел вверх с пола.

– Что, думаешь, стал слишком большим для моего ремня, ты, хрен мышиный? Не хочешь больше ремня? Отлично. Вспомнишь о ремне в следующий раз, ох как вспомнишь.

И он выскочил из дома, чтобы пойти напиться.

Позже я понял, что он имел в виду под словами в следующий раз. Конечно же, он говорил о кулаке вместо ремня. Но в тот самый момент я одержал победу, я победил проклятый ремень.

В ту ночь он вернулся домой, подошел к дивану, где я лежал и делал вид, что сплю, и выволок меня на кухню. На лице отца блуждала злая самодовольная улыбка, озлобленная ухмылка, в которой отражалась жуткая смесь пьяной злобы и сумасшествия.

– Я знаю, в чем твоя проблема, – ехидно сказал он. – Знаю, почему ты приносишь свои вонючие двойки из школы и почему вдруг почувствовал себя человеком. Это все плохое влияние, и я с ним покончу.

Я не понимал, о чем он говорит, пока не посмотрел в гостиную и не увидел, что мой Сундук был открыт. Это был дешевый металлический сундучок, который я нашел в контейнере для мусора. Именно в Сундуке я хранил все свои комиксы. Чтобы его никто случайно не выкинул, на одной из сторон я нарисовал круг и внутри него написал черным маркером «КОМИКСЫ ДЖО». Все книжки были в великолепном состоянии, я берег их от солнечного света, периодически разглаживал и перекладывал, чтобы не затирались и не загибались края. Они все выглядели как новенькие. Мне и в голову не приходило, что когда-нибудь они могут стать весьма ценными. Они выглядели, словно их только сегодня принесли из магазина. Я просто был помешан на комиксах, слишком помешан, чтобы оставить Сундучок открытым.

ОТЕЦ ПРОСТО ЗНАЛ, ЧТО Я ЛЮБИЛ КОМИКСЫ, И ХОТЕЛ УДАРИТЬ МЕНЯ ПОБОЛЬНЕЕ, В ТО САМОЕ МЕСТО, КОТОРОЕ НИ КУЛАК, НИ РЕМЕНЬ РАНИТЬ НЕ МОГУТ.

Отец протянул руку под стул, вытащил комиксы и положил их на стол. Он сказал, что именно комиксы служат причиной моих плохих отметок и ужасного поведения. Не он, не его беспробудное пьянство, не его холодные пиццы в полночь, не новые школы каждые полгода и, конечно же, не то, что я физически не мог разглядеть то, что написано на классной доске, – во всем очевидно были виноваты комиксы. Многим не нравились комиксы, это правда, но дело было не в этом. Отец просто знал, что я любил комиксы, и хотел ударить меня побольнее, в то самое место, которое ни кулак, ни ремень ранить не могут.

Я и двинуться не успел, как он схватил несколько комиксов и разорвал их пополам. Потом очередь дошла и до остальных. Я пытался сдержать себя, но заплакал, мне не было жалко себя, отец разорвал полные коллекции комиксов «Удивительного Человека-Паука», «Фантастической Четверки», «Невероятного Халка», «Железного Человека», «Зеленого Фонаря» и «Супермена» в мелкие клочья. Он не успокоился, пока от последнего комикса не остались лишь маленькие разноцветные обрывки¹⁴.

– Это для твоего же блага, – сказал отец, не имея ничего подобного в виду, и добавил: – Ты на этом говне никогда не заработаешь. А теперь убери этот бардак.

После этого он встал и ушел в спальню, громко хлопнув дверью.

Я никогда не плакал, когда отец пытался бить меня, но в этот раз я был в настоящей истерике от горя, когда перебирал руками то, что осталось от моего богатства, и натыкался на части рисунков знакомых лиц и регалий. Вот кусочек формы Рида Ричардса, а вот кусочек от ключа к Крепости Одиночества. А вот Крипто. Я положил все в два пластиковых пакета, вышел в холл и выкинул в мусоропровод, а потом вернулся и лег на диван. Я лежал и плакал, стараясь утихомирить свой гнев и боль, потому что на следующее утро меня ждала контрольная в школе и нужно было выспаться.

Увы, я не преуспел ни в том ни в другом.

Когда Уолтер Андросик женился на моей бабке, вечеринка, устроенная по этому поводу у нее дома, получилась более чем нелепой. Со стороны Уолтера было много приглашенных, но со стороны Софии все родственники жили в Европе, а соседи, если бы и пришли, то только на ее похороны. Остальные же пришли или опасаясь возмездия со стороны бабки, или в надежде бесплатно поужинать.

Поздно вечером, после того как все гости разошлись по домам, а София и Уолтер поднялись наверх, чтобы переодеться, отец и тетя Тереза сидели на кухне и разговаривали на смеси польского и русского. Я сидел на дальнем конце стола и всем видом пытался показать, что меня совершенно не интересует происходящее вокруг, а на самом деле с интересом прислушивался к их разговору.

Одним из немногих способов узнать что-то интересное о нашей семье было подслушивание взрослых разговоров на темы, которые не предназначались для моих ушей и которые я и понимать-то был не должен. В тот вечер разговор велся на смеси двух языков, в которую моя тетка вставляла английские слова, когда не могла подобрать слово на русском или польском. Так что, несмотря на то что детали я понимал далеко не всегда, общую суть уловить все же мог.

Склонившись над рюмкой водки и находясь в мрачном пьяном угаре, отец говорил, что, если бы Уолтер действительно знал, на ком он женится, то тут же убежал бы и никогда не вернулся.

Тереза хлопнула ладонью по столу. Кто он, черт бы его побрал, такой, чтобы так говорить о ней?

Помрачнев еще больше, отец разразился еще одной бранной тирадой в отношении отсутствующей бабки.

Я разобрал одно слово, которое он использовал, когда видел женщин на улицах Ньюарка: курва. Шлюха, если по-нашему.

Тереза, тыкая в папашу пальцем, что-то злобно кричала. Она выпила достаточно, и он уже настолько утомил ее своим обществом, что ей уже было плевать, что он подумает. Помимо этого, Тед был в соседней комнате, и если Чарльз хоть палец на нее поднял бы, Тед бы быстренько приколотил его голову к столешнице¹⁵.

– Не смей так говорить о ней! – кричала Тереза. – Она все сделала для тебя, для нас обоих!

– Я должен пойти наверх и рассказать ему, кто она такая на самом деле и что натворила…

Тетка нагнулась, сверля колючими глазами лицо моего отца, ее голос звучал низко и холодно.

– Ты здесь не один такой, кто может сказать о том, что когда-то вытворяли другие.

В тот момент я вдруг вспомнил ее слова, услышанные несколько лет до этого: «Я знаю о твоем отце такое, что могу рассказать об этом только собаке».

Отец прикурил сигарету и, разгоняя дым, как бы отмахнулся рукой от ее фразы.

– Это ты о чем?

В ответ Тереза произнесла всего лишь одно слово. Оно звучало как-то похоже на Вишнево.

До этого вечера я видел, как отец выражает все доступные ему эмоции, но тогда я впервые увидел испуг на его лице. Лицо его побледнело, и он попытался что-то сказать в ответ, но тетка взглядом пресекла все его попытки, встала, сплюнула на пол и ураганом выскочила из кухни, бросив напоследок все то же слово: «Вишнево!»

Стараясь унять крупную дрожь, отец вышел во внутренний дворик и долго стоял там, его сигарета «Лаки Страйк» красной точкой двигалась в темноте.

Я подумал о том, что значило это незнакомое слово – Вишнево. Мне показалось, что это было ругательством, но я никак не мог понять, почему оно подействовало на отца так отрезвляюще. Я мысленно положил слово в специальный каталог неизвестных слов, на случай, если вдруг снова его услышу или увижу в другом контексте, чтобы затем добавить в мою растущую с каждым днем коллекцию ругательств на польском и русском.

Совершенно неосознанно я дотронулся до верхушки айсберга, скрывавшего самый жуткий секрет нашей семьи. Но тогда я подумал, что тетушка просто назвала его гондоном.

С таким определением я был полностью согласен.

С каждым следующим месяцем в нашей квартире в Ньюарке насилие и отчаяние лишь росли. Много позже моя сестра Тереза писала: «Мое самое первое воспоминание о жизни в Ньюарке: я выхожу из спальни и вижу мать с головой в духовом шкафу. Я была слишком мала, чтобы понять, что она делала.

Мать закричала на меня, велев убраться обратно в комнату, а потом домой вернулся Чарльз и избил ее».

СОВЕРШЕННО НЕОСОЗНАННО Я ДОТРОНУЛСЯ ДО ВЕРХУШКИ АЙСБЕРГА, СКРЫВАВШЕГО САМЫЙ ЖУТКИЙ СЕКРЕТ НАШЕЙ СЕМЬИ. НО ТОГДА Я ПОДУМАЛ, ЧТО ТЕТУШКА ПРОСТО НАЗВАЛА ЕГО ГОНДОНОМ.

Немного позже отец убедил одного предпринимателя, которого он встретил на заводе пластиковых изделий, проспонсировать открытие совместного штамповочного предприятия, которым бы владели сообща.

Предприниматель бы закупил необходимое оборудование и занимался вопросами прибыльности, а отец отвечал бы за производство. Если дела пойдут на лад, то отец со временем мог бы выкупить свою долю. Партнер Чарльза предложил начать бизнес в Матаване, маленьком городке на юге штата Нью-Джерси, и оплатить наш переезд.

Вскоре после нашего отъезда в Ньюарке началось восстание, одно из самых крупных за всю историю страны. Несколько районов города полыхали в пожарах. Когда насилие сошло на нет, страна снова спокойно вернулась к своим любимым «Лесси», «Красавчику Бену» (Gentle Ben), диснеевскому «Прекрасному миру цвета» (Wonderful World of Color) и «Бонанзе», как будто ровным счетом ничего не случилось. В стране почти ничего не изменилось, а выводов было сделано еще меньше. Конфликтовавшие стороны оказались не в состоянии понять друг друга.

В то время я думал: когда-нибудь я напишу о людях, которых заставили прочувствовать, как живут, думают и действуют другие люди, чтобы они поняли, что мы не такие уж и разные. Все мы хотим одного и того же: счастья, любви, чтобы наши жизни что-то да значили. Об этом можно написать интересную историю.

И эта история была написана, но гораздо позже, через несколько десятков лет. Я назвал ее «Восьмое чувство».