Kitabı oku: «Любовь-неволя», sayfa 2

«Ладно, поживём-увидим», – беззвучно прошептал ты и аккуратно, стараясь не помять, спрятал фотографию в карман. Застегнул шинель. Поднял с земли свой «АКС», поудобнее приладил его на плече. Передвинул подсумок из-за спины, вернув его в прежнее положение сбоку, под рукой. И медленно двинулся вдоль ограждавшего пост двойного ряда спирали Бруно. Достав спрятанную в подсумке – между рожками с патронами – сигарету, с наслаждением закурил. На посту это строго запрещалось, но дорога отсюда просматривалась хорошо, и ты не сомневался, что проверяющий не сумеет застать тебя врасплох.

Небо над головой было чистым и густо-звёздным. Его необъятность ощущалась почти физически. Словно оно готовилось растворить в себе вышагивавшую по периметру поста крохотную человеческую фигурку и уже сделало первую – осторожную – попытку приближения к ней… Сорвавшись с невидимой крепи, ринулась вниз звезда. Следом за ней упала вторая. Потом – третья…

Это был метеорный дождь. Множеством ярких росчерков осыпался он на землю, и ты стоял, зачарованный величественным зрелищем. Огненные небесные частицы сгорали быстро, однако траектории их падения отпечатывались у тебя на сетчатке, тлели в памяти, и от этого казалось, что движение каждого сгоревшего метеора продолжалось – пусть недолго, но продолжалось – после его смерти. Время словно замедлилось, чуточку приблизив тебя к вечности. Ты впервые видел настоящий звездопад и не мог избавиться от ощущения удивительной свободы и… неправдоподобности происходящего.

Красота этой ночи переполняла всё твоё существо.

Наверное, поэтому ты и не заметил, как из-за далёкого поворота вырулила караульная машина. Лишь когда свет фар упёрся в тебя, ослепив на короткое время, ты поспешно бросил окурок в чахлую траву и придавил его сапогом.

Разводящий Ковальчук спрыгнул с борта крытого брезентом ЗИЛа, грохнув прикладом о доски кузова.

– Стой, кто идёт? – по-уставному окликнул ты его.

Но устав писан не для старослужащих, и Ковальчук ограничился лениво-пренебрежительным:

– Свои, не видишь, что ли.

А подойдя поближе, добавил:

– Так, говоришь, службу понял, салабон?

Ясное дело, сотрясение его голосовых связок было чисто риторическим и не подразумевало никакого ответа. Но это не предвещало ничего хорошего.

– Куришь на посту, да? – сощурившись, поинтересовался Ковальчук.

«Вот это уже поконкретнее. Неужели заметил?» – ты ненавидяще посмотрел на него; однако ответил ровным тоном:

– Нет.

– Курил-курил, я видел огонёк, – подал реплику из кузова рядовой Мухин, тоже «дед».

– Нет, – упрямо повторил ты, глядя перед собой застывшим взглядом. – Показалось тебе, не курил я. Может, это – звёзды…

– Ага, звёо-о-озды, – издевательски-тонким голоском протянул Мухин. – Ты ещё скажи: светлячки, гы-гы-гы!

– Чего – звёзды? – не понял Ковальчук и задрал голову вверх (звездопад продолжался, хотя и заметно шёл на убыль).

– Ну видишь: в небе же сверкает, – пояснил ты. – Вот, наверное, и почудилось Мухе.

– А за Муху я тебе ща в лобешник закатаю, понял, чайник? – отозвался Мухин. – Ты что, забыл, с кем разговариваешь? Знай, сверчок, свой шесток! Или совсем нюх потерял? Так ты мне гляди, я тебе быстро напомню, как надо к дедушке обращаться!

Но Ковальчук прервал его словоизлияния:

– Ладно, после смены разберёшься.

И хмуро бросил тебе:

– Давай не задерживай, лезь в машину.

Перебираясь через борт раздолбанного ЗИЛа, ты думал о том, что, если нохчи, не дай бог, снова спустятся с гор, тебе будет непросто удержаться от искушения в первом же бою всадить несколько пуль в спину Ковальчуку. А заодно и Мухе. Не ты первый; по слухам, подобное случалось не раз. И многим сходило с рук…

Дедовщина – явление не новое, и тебе на гражданке, конечно же, приходилось слышать о ней. Однако то, с чем ты столкнулся в армии, превзошло все ожидания.

Это была чёткая, давно установившаяся система угнетения сплочёнными «дедами» разобщённого и растерянного молодняка. Любые попытки отступить от неё карались беспощадно, с изощрённой жестокостью. То подобие дисциплины и порядка, которое ещё сохранялось в российской армии, держалось исключительно на кулаках старослужащих. Офицеров это устраивало, поскольку избавляло от лишней работы.

Ты помнил о случае с ефрейтором Серовым. Тот недавно прибыл из «учебки»⁹ и, будучи парнем крепким, не пожелал подчиняться. Понадеялся на свои силы; а зря. Несколько раз «деды» толпой избивали его. Серов, оклемавшись, затем вылавливал их поодиночке – и производил расчёт аналогичным способом. Из нарядов ефрейтор не вылезал. Спать по ночам ему не давали: стоило парню закрыть глаза, как в него тотчас летел чей-нибудь сапог или припрятанный с вечера булыжник. Попробуй доищись в темноте, кто это сделал! Трудно сказать, сколько времени могла продолжаться травля. Но всё закончилось неожиданно быстро.

В ту ночь ты проснулся от топота, криков, ругани. Некоторое время не мог сообразить, что произошло. На тревогу было не похоже: оружия ни у кого не наблюдалось, только дежурный старлей отчего-то испуганно матерился, да «деды» шушукались по углам.

Двое «молодых» торопливо растирали тряпками по полу тёмную лужицу крови.

Вскоре тебе рассказали, что произошло. Кто-то из старослужащих перестарался – заделал борзому ефрейтору табуреткой по голове, когда тот мирно спал.

Серова с сотрясением мозга и поломанным носом увезли в госпиталь.

Виновного искали не очень усердно. Всё потихоньку спустили на тормозах, не поднимая лишнего шума. Ни ротному, ни комбату не хотелось нареканий из-за этого ЧП.

Не существует для людей общих законов; есть лишь их иллюзия. Это ты очень хорошо понял в армии. Прочувствовал на собственной шкуре.

Казалось, ты попал на другую планету. Здесь всё было не так, как в прежней твоей жизни – далёкой, очень скоро превратившейся в нечто сказочное и яркое, до боли неправдоподобное.

Смириться. Другого выхода не существовало. Или разом покончить со всем этим, проломив череп кому-нибудь из старослужащих. Мухину, например. Или Ковальчуку, на него у тебя особенно чесались руки. Пока человеку есть что терять, он чаще проявляет малодушие, чем тогда, когда ему уже не на что надеяться. Даже заяц, загнанный в угол, способен наброситься на волка. Впрочем, есть на сей счёт и более фантастические загогулины – например, индийская сказка про сердце мышонка: волшебник, пожалев трусливого мышонка, сначала превратил его в кота, затем – в пса, а после этого – в тигра; однако кот (пёс, тигр) продолжал бояться всего на свете, потому что у него в груди продолжало биться сердце робкого мышонка…

Увы, ты сейчас подобен этому мышонку. Ведь если взбунтуешься и покалечишь кого-нибудь из «дедов», тогда – к гадалке не ходи – тебе светит дисбат. Или «зона». Тоже ничего хорошего. Значит, надо терпеть, оставив всё как есть. Стиснуть зубы и терпеть. Мир неправилен, несовершенен, этого не изменить, но можно понять и привыкнуть. Приладиться по мере возможности.

Так думал ты, трясясь в караульном ЗИЛе и – с переменным успехом – пытаясь отогнать сон… Ещё полтора года. Даже немного меньше. А потом – все радости жизни будут к твоим услугам. Это кое-чего стоит, как ни крути, ведь жизнь закончится не завтра.

А ЗИЛ знай себе ехал и убаюкивал, мерно урча движком; как назло, ехал и убаюкивал, зараза такая, тебе нельзя было спать, ты прекрасно понимал это, но хотел слиться с тёплой ночной темнотой и не имел сил бороться с неотступным желанием, и уже не пытался бороться с ним, поскольку ничего не мог с собой поделать… Ты наверняка уснул бы – однако внезапно кто-то стал тормошить тебя за плечо и тихо прошептал на ухо:

– Серёжа.

Голос был удивительно ласковый, мягкий, грудной.

Ты даже не сразу сумел понять, что произошло. Однако мгновенно встрепенулся:

– А? Что?!

– Серёженька, – повторила Мариам тихо, – тебе не плохо?

– Да нет, я просто курил тут и… как-то ушёл в свои мысли.

Это была она.

Прошлое мгновенно отпустило тебя, рассыпалось, исчезло.

Зябко обхватив себя руками за плечи, перед тобой стояла Мариам. Материальное воплощение твоих желаний. Добрая богиня сегодняшнего дня.

– Ой, а я уже не знала, что и думать, – сказала она. – Вижу: стоишь, прислонился к забору, и глаза закрыты… Я так испугалась!

– Нет-нет, всё нормально, я хорошо себя чувствую, не бери в голову, – ты смущённо улыбнулся. – В самом деле, как-то устал я сегодня.

– А-а-а, – понимающе протянула она, склонив голову набок, и в её глазах зажглись лукавые огоньки. – Ну, тогда идём спать.

Мариам легонько взъерошила ладонью твои волосы: словно внезапным сквознячком обдало. И повела тебя – по двору, а затем по дому – до самого дивана, крепко поддерживая за талию: то ли твои уверения в хорошем самочувствии прозвучали недостаточно убедительно, то ли воспоминания о недавней близости вызвали у неё новый прилив нежности. Затем, усадив тебя на диван, она принялась покрывать поцелуями твоё лицо. После этого сняла с тебя рубашку и брюки, шепча что-то ласково-неразборчивое.

Вокруг стояла кромешная темнота. Понятное дело: ночь, а свет в доме никто не зажигал.

«Не следует ждать от жизни слишком многого», – мысленно убеждал ты себя. И вместе с тем понимал: того, что произошло между вами, уже слишком много. Что станется с тобой дальше, не всё ли равно, заглядывать в будущее ты не пытался. От неминуемого не убережёшься. Как говорится, не радуйся нашедши, не плачь потерявши. А совсем ничего не ждут от жизни только покойники.

Мариам уложила тебя в постель и сама легла рядом. Ты прижался лицом к её груди; а она стала гладить маленькой ладошкой твои волосы, и было в этом поглаживании нечто очень успокаивающее, почти материнское.

Ты закрыл глаза; и сразу как-то обмяк, закружился в бархатистой тьме внутреннего космоса, поплыл, поплыл, поплыл, отодвигаясь от всех проявлений материального мира – кроме этой плавно двигавшейся ладошки, кроме тёплой, равномерно поднимавшейся и опускавшейся груди, кроме тихого шелеста дыхания женщины, лежавшей рядом с тобой. И даже не заметил того мгновения, когда явь перелила свою последнюю каплю в глубокую чашу сна.

***

Мариам ночью как в воду глядела: ты действительно заболел. Совершенно неожиданно, безо всяких предварительных симптомов.

Смешно и нелепо. Могло ли это случиться в более неподходящий момент?

Сразу, как только проснулся, ты почувствовал её – скребущую когтистую лапу поселившейся в тебе болезни. Ты через силу открыл глаза, тотчас поневоле сощурившись от струившихся в окно нестерпимо-ярких лучей солнца (оно стояло уже почти в зените). Подушка под твоей щекой была мокрой от пота. Свинцовой тяжестью сдавило грудь, и с каждым вздохом из неё вырывались хрипы.

Некоторое время ты лежал, с досадой прислушиваясь к своим ощущениям. Похоже, поднялась температура. Это вчерашние сквозняки в сарае, будь они неладны!

Вскоре стукнула входная дверь, раздались лёгкие шаги в коридоре, и в комнату заглянула Мариам. На ней поверх домашнего платья был надет всё тот же старый плащ (в нём она обычно хлопотала во дворе по хозяйству). Увидев, что ты не спишь, она улыбнулась и подошла – вся какая-то сияющая, необыкновенно похорошевшая. Поцеловав тебя в висок, сказала:

– С добрым утром. Как спалось на новом месте?

– Прекрасно, – соврал ты, улыбнувшись ей в ответ, и приподнялся на локте. Затем попытался сделать глубокий вздох и вдруг ощутил, как воздух застрял, запершил в гортани; лишь ничтожная его часть дошла до лёгких, но этого было недостаточно – и ты, разразившись сухим кашлем, повалился на подушку.

– Что с тобой? – Мариам присела на край дивана. С озабоченным видом коснулась мягкой ладонью твоего лба – и воскликнула:

– Да ты весь горишь! Сейчас сбегаю к бабке Шуайнат. Пусть придёт сюда, посмотрит, что с тобой.

– Зачем?

– Как зачем? Ты болен, Серёжа.

– Тоже мне, большое дело. От простуды ещё никто не умирал.

– Нет, с этим надо что-то делать. У меня сердце не на месте.

– Ты неправильно говоришь.

– Почему?

– Потому что правильно говорить: душа не на месте.

– А, ну да, конечно, душа, – грустно повторила Мариам. – У меня не на месте и душа, и сердце. Не придирайся, Серёжа. Пойду к Шуайнат. Полежи, я скоро вернусь.

– Может, не надо – к бабке? – ты взял её за запястье и сел на постели, всё явственней ощущая распиравший горло липкий тяжёлый ком. – Что она может? Да и зачем? Ну подумаешь, слегка прохватило меня сквозняком. Ничего страшного, через день-другой всё само пройдёт.

– Даже не спорь, – решительно заявила она. Затем легко высвободила руку из твоих ослабевших пальцев, встала и направилась прочь.

– Погоди, Мариам, – предпринял ты последнюю попытку остановить её. – Говорю же, не стоит разводить панику понапрасну. Я крепкий насчёт болезней, обычно грипп на ногах переношу. Вот увидишь: пройдёт два-три дня – и снова всё вернётся в норму.

– А вдруг это не грипп? Вдруг – воспаление лёгких? В общем, хватит спорить. Я пойду.

– Ладно, не спеши, – обречённо вздохнул ты. – Дай хоть одеться да в сарай перейти.

– Ты что, с ума сошёл? – обернулась она от двери. – С такой температурой – и на холод?

– Но как же… Нельзя, чтобы меня видели в доме.

– И не думай даже подниматься с постели, – отрезала Мариам. – Во-первых, надо быть совсем без Аллаха в сердце, чтобы отказать больному человеку в тепле домашнего очага. Во-вторых, хикими¹⁰ не бывают злыми, и Шуайнат добрая, я её хорошо знаю. Даже если догадается, что у нас с тобой… В общем, никому не расскажет.

Она сняла плащ, собрала волосы в хвост и перетянула их резинкой. Затем снова надела плащ, повязала голову тёмным платком – и, ободряюще кивнув, точно ты был малым ребёнком, страшившимся оставаться дома в одиночестве, исчезла за дверью.

А ты лёг на бок и, натянув одеяло до самого подбородка, закрыл глаза. Странно, даже этот короткий разговор тебя утомил. Вялость и равнодушие поползли по венам, неся на своих бесцветных хвостах покрывало муторной тошнотворной полудрёмы…

Восьмидесятилетняя бабка Шуайнат была знахаркой. Никакой иной медицины, кроме так называемой народной, за пределами Грозного и, может быть, ещё нескольких райцентров, просто не существовало. Лекарства здесь давно стали неслыханным дефицитом; врачи – тем более…

Обособленная от России Ичкерия развалилась на куски, на этакие удельные княжества, в каждом из которых безраздельно правил свой бандитский «пахан». В Гудермесском районе властвовал Салман Радуев. На селение Дарго и прилегающую горную местность наложил свою лапу араб Хаттаб. Веденский район являлся вотчиной Шамиля Басаева. В Ачхой-Мартане и его окрестностях фактическая власть принадлежала уголовнику-рецидивисту Руслану Гелаеву. В Серноводске, Ассиновской и Бамуте хозяйничал Руслан Хайхароев… Чечня превратилась в царство полевых командиров. Их банды занимались торговлей наркотиками, добычей и перегонкой нефти на кустарных заводах-«самоварах»; но, пожалуй, самый большой доход приносила поставленная на широкую ногу работорговля. Особенно прославились на этом поприще группировки Арби Бараева, Руслана Хайхароева, Вахи Арсанова, братьев Ахмадовых. Русские рабы работали на строительстве жилых зданий, ремонтировали дороги, возделывали плантации мака и конопли.

События катились по совершенно непредсказуемому сценарию. Казалось, история в этом отхожем уголке мироздания повернула вспять, подобно сизифову камню, не достигшему вершины горы и фатально покатившемуся вниз по склону, увлекая за собой камешки помельче, всё более разрастающимся потоком. Кто знает – возможно, под сходящей с Кавказского хребта лавиной, в конечном счёте, суждено погибнуть некогда великой Российской империи вместе с её богоисчерпанными народами… Периодически враждующие друг с другом родовые тейпы¹¹ и гары¹², набеги на Россию «волков ислама» ради захвата рабов и кровная месть – это нынешняя печальная действительность Ичкерии. В то самое время, когда люди летают в космос, ходят по дну океана, управляют погодой… Бред, да и только!

Вот и ещё одна гримаса текущего момента: к тебе для лечения зовут дремучую знахарку

Интересно, как будет Шуайнат изгонять хворь из твоего организма? Начнёт трясти амулетами и зачитывать подобающие случаю суры из Корана? Станет бить в бубен и шептать чудодейственные заклинания?

Впрочем, тебя не очень-то волновало всё это. Мысли беззатейливо текли сами собой, и ты вяло струился за ними следом. Главное, что занимало тебя – это то, что жизнь твоя переменилась. И это к лучшему. Поскольку хуже, чем прежде, быть не могло. А значит, тревожиться теперь нечего. «Надо спокойно принимать любые перемены, относиться к ним с пониманием и благодарностью, – думал ты. – А Мариам – очень хорошая, я чувствовал, я всегда знал это. Просто удивительно, до чего она замечательная. Мне очень повезло. Я не должен её компрометировать. В сарай не пойду, раз она разрешила остаться в доме. Но надо хорошо контролировать себя и не говорить лишнего, чтобы старая Шуайнат не догадалась о наших отношениях…»

Ты чувствовал себя так, словно после затянувшегося путешествия вернулся к очагу, который полагал разорённым, однако обнаружил в нём уютно потрескивающий огонь и запас дров, и тёплую постель, и осталось только закрыть за собой дверь на засов, дабы чужие люди не проникли в пространство твоего грядущего (такого близкого и желанного) отдыха… Хотелось закрыть глаза и уснуть. Но ты пока не мог себе этого позволить. Ведь должны были прийти Мариам и Шуайнат. Тебе следовало дождаться их.

***

Минут через двадцать Мариам вернулась в сопровождении толстой старухи Шуайнат. Та молча уселась на придвинутый хозяйкой к дивану стул. Не развязывая траченого молью шерстяного платка, пересунула его с головы себе на спину. Пощупала твои ладони и лоб. Озабоченно поцокала языком и что-то пробормотала себе под нос, покачав седой головой. Затем томительно долго выслушивала хрипы в твоей груди, прикладывая к ней ухо. После чего обернулась и заговорила с Мариам. Ты понимал по-чеченски отдельные слова. Машинально выделил для себя лишь «лала» и «лиелла»¹³ – вероятно, из-за созвучности; сейчас просто не хотелось напрягать мозги.

Потом знахарка ушла (двигалась она медленно, с одышкой; казалось, стоит чуть напрячь слух – и различишь в тишине скрип её старых суставов). Мариам проводила Шуайнат, а когда вернулась, радостно сообщила:

– Ну, самое главное, что воспаления лёгких у тебя нет.

– Что она тебе говорила здесь, в комнате? – поинтересовался ты, облизнув пересохшие губы.

– Объясняла, как тебя надо лечить, какие травы заваривать. Я всё запомнила и займусь этим, не беспокойся.

– Я слышал, она говорила: «угнать» и «гонять»… Интересно, каким же образом эти слова касаются моей болезни?

– А, вон ты о чём, – рассмеялась Мариам, блеснув жемчужно-белыми зубками. – Это Шуайнат меня хвалила. Сказала, что правильно я делаю, заботясь о тебе. А то многие считают, будто достаточно угнать человека в неволю – и можно без передышки гонять его на разные работы, как будто он машина, которая никогда не ломается. А человека иногда надо и от болезней лечить, и кормить хорошо. Словом, в таком духе… А ты, оказывается, подозрительный, да?

Она ещё что-то щебетала, а ты смотрел на неё, отирая ладонью выступившую на лбу испарину, и ощущал быстро разливавшуюся по всему телу слабость. В голове царил полный сумбур.

Мариам, подобная звонкой счастливой песне и яркому солнечному лучику одновременно, продолжала говорить, но ты был ни к чёрту не годный: глаза заволокло мутной влагой, а в уши словно набилась вата – и звук её голоса постепенно отдалялся. Затем смысл слов совершенно перестал доходить до твоего сознания, и ты снова закрыл слезившиеся глаза. И стал плавно погружаться в горячую тину болезни – туда, где приглушённый свет, бессвязные мысли и волнообразно уменьшающиеся, а потому совершенно неразборчивые обрывки окружающего мира…

Глава третья. Симметрия чувств. Злые тени минувшего

…И душа,

если она хочет познать себя,

в душу другую должна заглянуть –

чтобы там увидеть, как в зеркале,

чужестранца или врага.

Георгос Сеферис

Следующие несколько дней ты пребывал то в знобком кружении и невесомости, то в тягучем потном оцепенении. Это была та грань между сном и явью, когда находишься как бы вне своего сознания, но всё видишь и слышишь, хотя твои взаимоотношения со временем неимоверно запутываются, и нет сил в них разобраться. Правда, иногда дневной свет внезапно начинал меркнуть перед глазами, и тогда окружающее доходило до тебя совсем смутно, как бы сквозь мельтешащую серую пелену и наползающий кровеносный туман…

Мариам неутомимо хлопотала возле тебя. Растирала грудь каким-то жиром с едким запахом; поила травяными отварами; а по вечерам усаживала тебя на стул, укутывала одеялом, затем приносила таз с горящими головешками и, поставив его возле твоих ног, периодически бросала в него лечебную смесь из сухих трав, заставляя тебя вдыхать дым как можно глубже. Ты послушно вдыхал – и весь покрывался испариной, и кашлял, кашлял, кашлял до полного изнеможения… Зато потом становилось удивительно легко дышать; казалось, после этой процедуры ты мог набрать в лёгкие вдвое больше воздуха, чем прежде…

Вскоре жар у тебя спал, и ты явственно ощутил, что начал поправляться.

До сих пор Мариам приносила еду в комнату. Поставив тарелки на широкую табуретку перед тобой, она садилась рядом и ждала, пока ты поешь, чтобы унести посуду. Но когда миновала неделя болезни, ты ощутил, что уже вполне в силах подняться с постели. И перед обедом попросил не приносить табуретку, а накрыть на стол.

Когда она позвала тебя обедать, ты с удивлением увидел, что на столе стоит всего одна тарелка, наполненная дымящейся куриной лапшой, а рядом – небольшое круглое блюдо с уложенным аккуратной башенкой золотистым сискалом¹⁴.

– Не понял, Мариам: почему одна тарелка? А ты как же?

– А я не буду.

– Почему?

– Не могу… – она замялась, опустив взгляд. – Я потом пообедаю.

– Слушай, так дело не пойдёт, – обиделся ты. – Я тогда тоже не буду есть. Пока не объяснишь, в чём дело.

– Но ты же знаешь, у нас адат…

– Ну и что?

– Адат не разрешает женщине сидеть за одним столом с мужчиной.

– Ты это серьёзно, Мариам?

– Конечно.

До сих пор ты не знал, как с ней обращаться из-за непривычной двойственности ситуации. Совсем недавно ты обладал этой женщиной. И в то же время фактически продолжал оставаться её собственностью. Так мог ли ты первым – скажем, привлечь к себе, обнять, поцеловать её? Чужая душа – потёмки; поди угадай, какие у неё планы на твой счёт… Эти сомнения до последнего момента не покидали тебя, однако теперь их сломало, как внезапный паводок ломает старую обветшалую плотину. Все барьеры перехлестнула, разрушила, смела прочь внезапная волна нежности и умиления.

– Господи, какая ерунда, глупышка! – воскликнул ты.

И, порывисто склонившись к Мариам, впился в её губы жадным поцелуем. А потом не удержался от мгновенного искушения – полез рукой к ней под халат… и твои пальцы не нашли под ним трусиков.

– Отпусти, Серёжа, – прошептала она радостно замирающим голосом. – Что ты делаешь, ну прямо как мальчишка, перестань, ведь ты ещё не выздоровел.

– Выздоровел. Я сейчас тебе очень просто это докажу.

– Не надо мне ничего доказывать. Тебе полагается лежать и набираться сил. Хотя бы ещё несколько дней не надо, я прошу.

Но ты слышал не слова, а те ласковые, певучие, дрожащие нотки, которые выдавали желание, звали и говорили: «да-да-да!». Ты сел на стул и увлёк Мариам к себе на колени. Она уже ничего не говорила, но в подобные минуты и не нужны никакие слова, чтобы понимать друг друга. Широко раздвинув ноги, она подалась всем телом тебе навстречу. Ваши тела слились, как намагниченные, ударились друг о друга, яростно и судорожно – и продолжали биться, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь со стихийной неудержимостью… Это было блаженно и неминуемо, как гибельная встреча ревущего цунами с заждавшимся берегом.

Ты смотрел снизу вверх на Мариам; а она прикрыла глаза, и её ресницы ритмично вздрагивали при каждом толчке навстречу тебе. Она откинула голову назад, и длинные чёрные волосы сыпали искры и метались колдовским пологом у неё за спиной… Сидя на стареньком скрипучем стуле, ты крепко держал её за талию (о, эта блаженная амплитуда, она неуклонно учащалась и приближала вас к резонансу!). Разве существовало на свете что-нибудь ещё – более важное и прекрасное – к чему стоило бы стремиться? Твои пальцы знали ответ на этот вопрос… Мариам чувствовала твои руки и слушалась их; а ты с каким-то почти потусторонним восторгом смотрел и смотрел на неё – снизу вверх; под таким углом ты ещё никогда не видел это лицо – нежное, тонкое, распахнутое льющемуся из окна свету полуденного солнца, и от этого как бы покрытое лёгкой позолотой. И ты не мог оторвать взгляда от Мариам, она была безумно, неправдоподобно прекрасна. И она принадлежала тебе. В это было трудно поверить и остаться в здравом рассудке.

Вы оба сошли с ума. И как всякие нормальные сумасшедшие, не жалели об этом.

***

Разумеется, обед – к тому времени, когда вы вспомнили о нём – совершенно остыл. Это вас обоих рассмешило. И родило в тебе лёгкий толчок умиротворяющей нежности. Потому что даже подобная мелочь служила напоминанием о недавней вспышке страсти, которая требовала такого долгого утоления – и напоминание было приятным.

Мариам унесла тарелку с лапшой на кухню – разогревать. Зато на сей раз тебе не пришлось настаивать на том, чтобы вы обедали вместе: она сразу выставила на стол две тарелки. И принесла литровую пластиковую бутылку с домашним красным вином.

– Пусть у нас сегодня будет праздник, – сказала, приглаживая растрёпанные волосы.

Спиртное в соответствии с требованиями шариата было здесь давно строго-настрого запрещено. Поэтому ты не смог удержаться от удивлённой – правда, с немалой долей иронии – реплики:

– Ну ты даёшь, девочка! Кажется, мы сейчас совершим большое преступление. Как ты вообще не боялась вино в доме держать: вдруг кто-нибудь узнал бы?

– Да оно ещё с довоенных времён в доме, не выбрасывать же, – лукаво улыбнулась Мариам, откупорив бутылку и разливая искристую, источавшую давно забытый аромат жидкость по стаканам. – И потом, я его хорошо спрятала… Да и скажи, кто подумает нехорошее о бедной вдове?

– И то верно. Абсолютно невозможно, глядя на это прекрасное личико, заподозрить тебя в грехе алкоголизма, – подмигнул ты.

– Правильно, – состроив преувеличенно серьёзную мину, согласилась она. – Никто плохого обо мне не подумал бы. Но сегодня ведь у нас праздник, правда?

– Правда.

– Тогда скажи тост.

Ты с готовностью поднял свой стакан:

– За тебя, моя добрая хозяюшка.

– Никакая я тебе не хозяйка, – нахмурилась она. – Не говори так больше, ладно?

– Ну отчего же.., – хотел было ты шутливо возразить.

Однако Мариам не стала слушать.

– Не знаю, как ты ко мне относишься, но не думай, что для меня всё это – так просто, – торопливо, словно боялась, что ты её снова перебьёшь, заговорила она. – Я не животное, Серёжа. И не чурка, как вы, русские, нас называете. Пусть я не могу пойти с тобой в мечеть или в ЗАГС, но хочу, чтобы ты не думал обо мне плохо. Поверь, я теперь буду считать тебя своим мужем перед Аллахом и людьми, пусть даже в ауле пока об этом и не знают…

Она протянула руку над столом и накрыла твою ладонь своею:

– Не бойся, я не собираюсь тебя женить на себе. Просто ты мне давно нравишься – с первого дня, когда здесь появился. Хотя, конечно же, ты… Ты можешь бросить меня, когда захочешь. Если, например, русские снова сюда придут…

Она умолкла, словно у неё перехватило дыхание. Потом подняла свой стакан и попросила:

– В общем, скажи, пожалуйста, другой тост.

– Хорошо, – тихо согласился ты, тронутый этой короткой, но достаточно пылкой речью. – Выпьем за тебя, Мариам. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива. Пусть все твои мечты воплотятся в реальность.

– Наши мечты.

– Ладно, пусть так. Наши мечты. Пусть воплотятся. Чтобы ты была счастлива.

Вы выпили. Ты – всё сразу, залпом. Она – лишь половину своего стакана, неторопливыми маленькими глотками. Вино было сухим, умеренно кисловатым, явно из хорошего винограда.

– И ещё у меня к тебе одна просьба, – сказала она.

– Какая?

– Я хочу, чтобы ты называл меня Муи.

– Пожалуйста, если тебе так больше нравится. Муи… Это что – уменьшительное от Мариам?

– Да. Это – когда хочешь сказать ласково. Меня все, кого я любила, так звали. Мама, папа и бабушка…

– И муж, да?

– Нет, – она посмотрела тебе в глаза. – Он меня так не звал.

– Мариам… Муи, раз уж об этом зашла речь… – ты решился наконец задать вопрос, который давно не давал тебе покоя. – Скажи честно: ты любила Абдурашида?

– Нет, – твёрдо ответила она. – Не любила. А почему ты спрашиваешь?

– Да просто интересно… Не понимаю, зачем тогда вышла за него?

На этот раз молчание было долгим. Потом она ответила, медленно подбирая слова – и это, похоже, давалось ей нелегко:

– У моего замужества не такая простая история. Пусть Аллах никогда не даст мне детей, если совру: не любила я Абдурашида. Ни одного дня, ни одной минуты… А об остальном… я понимаю, что, наверное, должна тебе рассказать… Но, пожалуйста, не требуй этого от меня сейчас. Не сразу, потом когда-нибудь, хорошо?

– Да что ты, Мариам… Муи. Я и не собирался требовать, чтобы ты рассказывала, если тебе неприятно. Я просто так спросил.

– Ладно, ешь, – мягко сказала она. – А то опять лапшу придётся разогревать.

Она придвинула к себе тарелку. Зачерпнула ложкой и, вытянув губы, подула в неё. Потом подняла взгляд – вероятно, вид у тебя был настолько обескураженный, что она прыснула в ладошку:

– Ешь-ешь, чего застыл как столбик. Ты сейчас много сил потратил, надо их восполнять.

За лапшой последовала неизменная в местном рационе черемша – на этот раз Мариам запекла её с яйцами. Потом – чай с кизиловым вареньем. Ничего покупного, всё своё, доморощенное или собранное в горах, или выменянное у соседей… Вообще сейчас в ауле жили скудно. Можно сказать, едва сводили концы с концами. Да и откуда взяться особым достаткам, если в последние годы ни промышленного производства, ни сельского хозяйства, ни соцобеспечения – практически никаких институтов, присущих осмысленному человеческому обществу – в Ичкерии не существовало. Пенсию старикам не платили. Работы для молодёжи не имелось абсолютно никакой. Разруха и нищета. Процветали только волчьи стаи ваххабитов, финансировавшиеся из-за рубежа (впрочем, ходили слухи, что отчасти и из Москвы). Потому и сложилось так, что единственными работодателями здесь являлись лихие людишки типа Радуева, Гелаева, Басаева и Хаттаба, а работа заключалась главным образом в разбойных нападениях на сопредельные с Чечнёй российские территории. Правда, платили так называемые полевые командиры довольно неплохо, оттого всё больше аульчан, измаявшись от безденежья и голодухи, уходили в горы и надевали на себя камуфляж… Но ничто не даётся даром, за хорошие деньги приходится и цену платить немалую; поэтому каждый год в ауле число вдов возрастало.