Kitabı oku: «Любовь-неволя», sayfa 5

– А ты откуда обо всём этом узнала?

– У нас каждый о Хайбахе знает. Рассказ о нём, наверное, ещё долго будут передавать из поколения в поколение²².

Некоторое время ты сидел молча, переваривая услышанное. Затем сказал:

– Вот ты считаешь, что Россия обидела вайнахов. А разве при Сталине русских мало ссылали и сажали?

– Я не спорю, было. Но не весь же народ у вас отправили в ссылку. А вайнахов – всех, со стариками и детьми! Так что русским сильно повезло.

– Ну ладно, ты сама посуди: если б Сталин сослал подчистую весь русский народ, кем бы он тогда правил?

– Нет, это понятно…

– Вот и вся причина «везения» русских. Но в любом случае получается, что виноват не народ, виновата советская власть. Её вожди, в конце концов… Согласна?

– Согласна. Но это была власть русских.

– Ну ты даёшь, Муи! Разве Сталин был русским? Или Берия?

– Нет, грузинами.

– О чём же тогда речь? Или вспомнить ещё Троцкого и разных зиновьевых-каменевых – разве они были русскими?

– Серёжа, я не очень-то разбираюсь в истории. Давай не будем спорить. К чему это нам?

– Но ты пойми, милая, я всё это веду к тому, что мы перед вайнахами ни в чём не повинны. Есть же поговорка, что бандиты и подлецы национальности не имеют. Да и почему лично я должен испытывать вину перед вашим народом? У меня ни отец, ни дед в НКВД не служили и ни в каких репрессиях не участвовали. Ну хорошо, пусть даже у кого-нибудь из моих соплеменников предки были подлецами, палачами и всё такое. Что же теперь – извести под корень весь русский народ? Разве чеченцы не вернулись на родную землю? И разве дети отвечают за грехи своих отцов?

– Мне трудно судить, – сказала она, наморщив в раздумье лоб. – Всё это такие сложные вещи. Люди ведь разные: один легко прощает обиды, а другой накажет мстить и детям своим, и внукам. Ты же не станешь отрицать, что вайнахам несладко пришлось…

– Ладно, тогда давай сравнивать. Чеченцев при Сталине выслали в Казахстан – и что? Разрешили им там спокойно жить, построить свои сёла, организовать колхозы. Я читал, в Казахстане и немецких посёлков было немало – тоже, между прочим, построенных ссыльными… Понятно, что несправедливо сорвали их, выгнали из родных мест. Однако чеченцы остались такими же гражданами Советского союза, как и все остальные. Разве местные русские относились к ним как к людям второго сорта? Вряд ли. А жители средней полосы России наверняка даже не знали о массовой высылке, так что их и подавно не в чем обвинить… Теперь сравни это с нынешним положением в Ичкерии. Многие простые люди здесь имеют русских рабов – я уже не говорю о полевых командирах и их родственниках. Невольничьи рынки есть во всех райцентрах, об этом знает каждый. В общем, рабовладение сегодня для твоего народа – это как бы вполне нормальная вещь, верно?

– Нет. Для меня это совсем не нормальная вещь.

– Причём тут ты, Мариам. Ты – исключение. По крайней мере, я видел не так уж много чеченцев, которые относились бы к русским рабам как к людям. Остальные в лучшем случае жалели, как хорошие хозяева жалеют рабочую скотину: она ведь приносит пользу в хозяйстве – значит, надо её беречь по мере возможности… А хотя бы один кто-нибудь отпустил своего раба? Я уже не говорю о том, чтобы укрыть беглого…

– Напрасно ты так. Хороших людей всё-таки больше, чем плохих. Многие просто боятся.

– Чего боятся?

– Рабов отпускать.

– Ты смеёшься, да?

– Ничего я не смеюсь. Это богатые люди обычно чёрствые и жадные. А бедный человек не может купить раба. Даже если ему невольника на время дадут в пользование, то он – чужого-то – конечно, побоится отпустить. У нас тут был случай в позапрошлом году. К старому Якубу, что на краю аула живёт, ваххабиты привели двоих оборванных мужчин, велели их в подвал посадить. Сказали, всего на два-три дня. И что Якуб отвечает за русских головой. Разве мог он ослушаться и отпустить рабов? У Якуба ведь на руках старуха-жена, две невестки и пятеро внуков; один сын где-то у вас в тюрьме сидит, а другой в самом начале войны погиб… Что бы сделали с его семьёй, если б он подарил волю пленникам, как думаешь?

– Ничего хорошего, – пожал плечами ты.

– Потому-то Якуб и не искушал судьбу, присматривал за русскими, – кивнув, промолвила Мариам. – Очень боялся старик, что убегут они, поэтому даже нужду справить из подвала не выпускал, держал всё время под замком. Но кормил хорошо – такой же едой, которую ели и в его семье… А ваххабиты, как назло, явились только через неделю. Забрали пленных с собою в горы. Якуб теперь чувствует себя виноватым и всё время молится, чтобы Аллах сохранил тем русским жизни…

Вы ещё несколько минут молча сидели на скамейке. Тебе не хотелось продолжать этот разговор, потому что он навевал слишком печальные мысли. И слишком тяжёлые воспоминания. Потому что в твоём недавнем прошлом было чересчур много зла, и ты не желал к нему возвращаться, однако неизменно возвращался: против своей воли, раз за разом, стоило лишь заговорить о войне, пленных, несправедливости, человеческой жестокости, ещё о чём-нибудь в подобном духе – и память протягивала к тебе свои цепкие, холодные и немилосердные руки. Отчего так происходило? Если бы знать! Это было как болезнь, от которой не существовало лекарства. Но ты упрямо боролся с ней. Оттого сидел на скамейке, молча глядя вдаль – туда, где над горами дымчато слоились облака, – и старался ни о чём не думать… А потом сделал над собой усилие и со вздохом поднялся на ноги:

– Ладно, Муи. С тобой хорошо, милая, но мне пора снова приниматься за дело. А молоко просто замечательное, спасибо.

И, подхватив с земли пустые вёдра, пошёл со двора.

Глава шестая. Блики времени

Как в зеркале, тебе мерещится былое.

И, сделав шаг назад, в холодное стекло

уткнёшься: пустота; пространство за тобою

беспамятством опять густым заволокло.

Павло Мовчан

Работа была тебе не в тягость. Высыпая принесённую гравийно-песчаную смесь позади дома, прямо у стены, ты с удовлетворением отмечал, что на отливку порога её давно уже хватает. Но всё носил и носил. Как заведённый. И когда Мариам, в очередной раз выглянув из дома, удивилась – куда тебе так много, – объяснил:

– Запас карман не тянет. Подсыплем дорожки во дворе. И перед калиткой у тебя – как дождь, так и лужа собирается. Тоже не мешало бы подбросить несколько вёдер… В общем, не беспокойся: был бы стройматериал, а применение ему найдём. Раз уж нам разрешили брать его в неограниченном количестве, то грех не воспользоваться, верно?

– Надо же, какой ты у меня хозяйственный, – расцвела Мариам. И добавила заботливо:

– Только смотри, сильно не перетруждайся.

– Да разве это утруждение для такого здорового лба, как я? Ха, пустяковое дело!

– Тоже мне, здоровый лоб. Давно ли лежал в постели с температурой? А теперь – вон как расхрабрился.

Ты развёл руки в примирительном жесте, а затем прижал их к груди:

– Но я нормально себя чувствую, честное слово.

– А я говорю, старайся не переутомляться, – грозно топнула она ножкой, напустив на себя преувеличенно сердитый вид. – Не то вообще запрещу работать, понял?

– Слушаюсь, моя госпожа! – покорно рявкнул ты, снова приложив руки к груди и состроив преглупую рожу.

Муи звонко рассмеялась и скрылась в доме.

Её непосредственность не переставала тебя поражать. Создавалось впечатление, что рядом с Мариам можно быть просто самим собой, без хитростей и уловок, безо всякой закулисной политики, какая обычно – в большей или меньшей мере – присутствует в отношениях между мужчиной и женщиной…

Всех своих прежних подруг ты делил на две категории. Первая – это те, которые на первый взгляд производили впечатление ужасно неприступных, холодных и самовлюблённых эгоисток. Такие своим презрительным отношением запросто доводят до ручки мужиков, которым выпало несчастье воспылать к ним страстью. Порой кажется, будто они настолько влюблены в себя, что у них в душе не остаётся места для кого-нибудь ещё… И всё же есть одно маленькое «но». Стоит только дать понять такой надменной стерве, что она не просто не интересует тебя, а больше того: что она ничтожество, пустое место в твоих глазах – и она начинает бегать за тобой, заискивать и пресмыкаться, превращается в жалкое раболепное существо, готовое выполнить любое твоё желание, любую самую дикую прихоть…

Вторая категория – прямая противоположность первой. Это женщины, с самого начала как бы показывающие тебе: ты – мужчина их мечты. Они сдувают с тебя пылинки, с жадным вниманием ловят каждое твоё слово и повсюду хвостиком бегают за тобой. Нет предела их чуткости и покорности. Это удобно, приятно и льстит самолюбию… Но когда такая подруга видит, что ты привык к ней, почти безотчётно прикипел душой и теперь практически не мыслишь без неё своего существования, она быстро и фантастически незаметно начинает превращаться в представительницу первой категории – то есть, в холодную и самовлюблённую эгоистку. И в один прекрасный день, спохватившись, ты с ужасом осознаёшь, что она уже давно и уверенно вьёт из тебя верёвки.

Однако Мариам, судя по всему, нельзя было отнести ни к той, ни к другой категории. С ней вряд ли уместно пользоваться старым, неоднократно проверенным на собственном опыте правилом: «обращайся с леди как с проституткой, а с проституткой – как с леди, и никогда не ошибёшься». Потому что Мариам не такая, как все женщины, которых ты знал до сих пор. С ней удивительно легко и спокойно. Это единственное, что ты понимал. Но разве этого так уж мало? Разве не мечтает о подобном каждый мужчина? Что уж и говорить о тебе, жалком невольнике, чья судьба затерялась в этих горах крохотной песчинкой, до которой никому не было дела так долго (о где тот благословенный колодец забвения, из которого мир черпает силы, чтобы забывать все свои бедствия?); хорошего в твоей жизни тоже случалось немало, но всё это было очень давно и ныне казалось столь далёким, что не дотянуться. И вообще, вероятно, человеку свойственно плохое помнить дольше хорошего; зло последних лет заслонило собой прошлое и довлело над тобой, пока ты не встретил красавицу с плавной и неторопливой грацией в каждом движении, с потаённой колдовской грустинкой в пронзительных карих глазах.

Когда твои мечты становятся явью – это прекрасно, однако в той или иной мере предсказуемо, а потому не вызывает ощущения запредельности происходящего. Но как тогда воспринимать осуществление того, о чём даже грезить не помышлял? А ведь именно это и произошло в твоей жизни. Благодаря Мариам ты вновь стал способен испытывать радость. Она подарила тебе вселенную спокойствия и ласки, мир душевного тепла; и ты был бесконечно благодарен ей за это.

Удивительно, как подобное могло произойти за столь короткий срок, но факт остаётся фактом: жизнь твоя, ещё недавно исполненная страха и ненависти, вдруг сделала крутой поворот, обрела смысл и налилась неповторимым полноцветием красок. Осознать, насколько безысходной и всеобъемлющей была пустота, которая на протяжении последних четырёх лет жила в твоём сердце, по-настоящему удалось лишь теперь, когда неисповедимые сердечные (и бог весть ещё какие) твои пространства целиком заполнила Мариам. Она вошла в твои мысли, влилась в кровоток, проникла в каждую клеточку твоего тела. Ты ощущал себя на вершине блаженства. Ах, как хотелось, чтобы это ощущение не оказалось бесплотным цветком миража, обманчиво возникшим в пустыне, жестокой шуткой, на какие – ты понимал – способно порой воображение отчаявшегося человека! До безумия хотелось, чтобы блаженное чувство слияния с Мариам не растаяло, как последний крик тонущего в волнах. Чтобы оно осталось с тобой навсегда.

Ты уповал на это всем своим существом.

Неужели возможно не исполниться тому, о чём душа так молит небеса?

Во всяком случае, пока ты жив и Муи рядом с тобой, пока время не остановилось и день продолжает сменяться ночью, а ночь – днём, пока остаётся хотя бы крупица надежды на ровное и безопасное грядущее, не стоит предаваться отчаянию.

Размышляя о своих отношениях с Мариам, обо всём, что теперь было связано с нею, ты продолжал носить тяжёлые вёдра и не замечал, как часы, минуты, секунды и терции просыпаются сквозь сито времени. А между тем – хотя небо ещё оставалось светлым – тени гор стали расти и, наползая снизу, постепенно смывали со склонов предзакатную позолоту солнечных лучей. И когда ты это заметил, то остановился. Выросшая подле стены дома куча гравийно-песчаной смеси была достаточно велика для того чтобы её хватило на любые хозяйственные нужды. Тогда ты отнёс пустые вёдра в сарай и, выбрав там подходящие доски, принялся сколачивать немудрёную опалубку для нижней ступеньки порога.

***

Работа двигалась довольно быстро. Развалить старый порог оказалось даже легче, чем ты ожидал; на это потребовалось всего несколько ударов молотка. В огороде, возле курятника, давно валялось безо всякой пользы небольшое – хоть и ветхое, но без дыр – корыто; его ты приспособил для приготовления бетонной смеси. В сарае, под балкой, висели разнокалиберные огрызки ржавой проволоки. Ты выбрал среди них несколько кусков потолще: они вполне годились для армирования ступеней. А дальше – дело нехитрое: сыпь, наливай воду, размешивай и вываливай… На всё про всё ушло немногим более часа; ты управился как раз к наступлению темноты. И лишь тогда почувствовал, до какой степени устал. Значит, действительно не успел после болезни набраться сил.

Обязательно надо будет предупредить Мариам, чтобы до завтрашнего утра не наступала на свежий бетон. Не забыть бы.

Ты достал «Приму». Покрутил между пальцев, разминая. Потом закурил и медленно прошёлся по двору, глядя по сторонам рассеянным взглядом.

С гор тянуло свежестью, и небо над их вершинами теряло последние багровые оттенки.

Сигарета слегка потрескивала в твоих пальцах при каждой затяжке.

Ты размышлял обо всём понемногу, а по сути, ни о чём…

Нет, ты, оказывается, до того сильно устал сегодня, что на самом деле просто медленно плёлся по двору, еле волоча ноги. И курил свою «Приму», то и дело сплёвывая прилипавшие к губам горькие табачинки…

Ты плёлся, как побитая собака, медленно приближаясь к караульному помещению; со стороны это вряд ли казалось похожим на бегство, но было, по сути, бегством. От самого себя. Ты шагал на ватных ногах и думал о том, что есть же где-то предел всему, должна ведь существовать граница, через которую невозможно переступить. Конечно, она у каждого своя; но у тебя-то – где она у тебя, та незримая черта, за которую нельзя, ибо за ней тает, испаряется последняя крупица самоуважения, терпение перетекает в рабскую покорность и человек превращается в тупую забитую скотину? Бог весть… Ты пытался отыскать в своём сознании хоть какую-нибудь лазейку для самооправдания, однако у тебя ничего не получалось.

Взбунтоваться? Нет, ты не чувствовал в себе достаточной решимости. В самом деле, что ты мог – против толпы этих придурков? Ситуация казалась абсолютно безвыходной. Тебе был противен твой страх, и всё же ты не имел сил побороть его, словно неведомый вирус парализовал твою волю.

Мысли беспорядочно метались, налетали одна на другую и ускользали, как вёрткие рыбы в воде ускользают из-под рук умирающего от голода путника… А из-за спины доносился язвительный голос Москаля – впрочем, теперь он обращался вовсе не к тебе:

– Ну что, Папрыкин, видел? Сейчас я тебе покажу, что такое физподготовка. Я не лейтенант, жалеть не стану. Ты у меня будешь как дикобраз, весь в иголках, пока не научишься нормально отжиматься. Упор лёжа принять! Пятьдесят раз! И только мне поднимись – так разрисую тебе фотографию, мама родная не узнает!

К нему присоединился разнобой голосов старослужащих:

– Да-а-а, учить надо их, чтобы нюх не теряли.

– Надо-надо, чтобы поняли службу как следует. А то она им скоро мёдом покажется. Нас, ёптыть, ещё не так учили, когда мы были молодыми!

– Ничего, когда станешь «дедушкой», Папрыкин, вспомнишь нас – и скажешь спасибо за то, что сделали из тебя нормального воина, ха-ха-ха!

– А мы к тому времени, салабоны, уже будем на гражданке трахать ваших тёлок!

Счастливой способности человеческого мозга мгновенно отключиться от плохого и неразрешимого ты обязан тем, что, шагая по направлению к караульному помещению, быстро перестал слышать голоса этого гнуса. Поскольку стая твоих мыслей устремилась совсем в иную сторону.

Ты вспомнил Нину.

Впрочем, и здесь всё было мутно, недосягаемо, непонятно.

Что ты знал о ней?

Что вообще может знать мужчина о женщине, если ему ещё не исполнилось ста лет, и он не мудр, как периодически отрыгивающий нирвану Будда? Ничего… Хотя, возможно, это и к лучшему.

Ты не знал, что случайные связи не мешали ей всегда любить только одного человека. Любить неизменно, без всплесков и потрясений, обыденно и терпеливо… И этим человеком был ты.

Её чувство со временем ничуть угасло; просто оно доставляло всё меньше тревоги, как бы принимая новые очертания и погружаясь в некую скрытую область, откуда не то, что чужим людям – даже ей самой подчас непросто было его извлечь.

Оно и легче: не девчонка уже, чего метаться – от себя к себе, переменчивой. Давно прошло время порывистой и угловатой юношеской влюблённости; бурный и неудержимый ручеёк превратился в спокойную полноводную реку. И настала пора усвоить элементарные истины, постижение которых при всей их простоте отчего-то стоит людям таких слёз и порой – особенно упрямым, не умеющим учиться на своих ошибках – целой жизни.

Да, есть жизнь. И есть в ней обычные человеческие удовольствия. Маленькие неподдельные радости. А ещё есть недостижимое, о чём можно только фантазировать. И чем раньше научишься разграничивать подобные вещи, тем быстрее приспособишься, маленький хрупкий живой организм, к этому стремительному, безостановочно затягивающему в неизвестность сумасшедшему миру.

Её ли вина в том, что жизнь так несуразно устроена? Её ли ошибка в том, что ваши пути-дороги пересекались и расходились не там и не так, как ей бы хотелось?

…Поначалу это была не более чем игра воображения, платоническая восторженная влюблённость… На море, в детском лагере, Нина встретила тебя. Высокого, загорелого, темноволосого, непоседливого. И втюрилась, как дразнили тогда языкастые подружки-насмешницы. Увы, женское сердце просыпается для чувств раньше мужского. Пляж, футбол, вечерние потасовки с местными пацанами – вот и всё, что интересовало тебя в ту пору…

Три недели промелькнули быстро. Ваш поток разъехался по домам. Несколько дней Нина прорыдала, закрывшись в своей комнате. Безрезультатно допытывалась мать, что произошло; напрасно сердился отец, требуя прекратить истерику; тщетно бабуля хваталась за сердце. Нина не хотела делиться своей болью с окружающими, не желала ненужного сочувствия, не думала искать ничьей поддержки. Всё равно её не приняли бы всерьёз. В силу возраста, как минимум. Тогда зачем обнажать душу перед готовыми пожалеть, но не способными тебя понять людьми?

А потом – прошли годы. Она привыкла таить своё чувство и от чужого любопытства, и от самой себя. Настолько привыкла, что даже удивлялась: как это оно ещё живёт в ней, на чём произрастает, что питает его, упрятанное в глубокую тень?

Но как бы там ни было, Нина по своему образу жизни мало чем отличалась от сверстниц. И её судьба текла по проторенному руслу вкупе со множеством иных человеческих судеб. Она училась, дружила, сдавала экзамены, ходила в кино, радовалась каким-то своим успехам и огорчалась из-за неудач.

В пятнадцать лет она познала своего первого мужчину. А потом их было много. Потому что, во-первых, это поднимало в глазах подруг, и, во-вторых, казалось приятным сознавать, что нравишься многим. Порой она даже позволяла себе кем-нибудь увлечься ненадолго; это тоже доставляло удовольствие, как может доставлять удовольствие игра – да и вообще всякое новое развлечение, которое будоражит сознание и щекочет нервы.

Она не знала, как у неё сложилось бы дальше. Вероятно, перебесилась бы, подобно подавляющему большинству своих подруг: вышла бы замуж и зажила себе спокойно. Но судьба распорядилась по-иному. Нина поступила в институт и там снова встретила тебя. Больше того – вы попали в одну группу и учились вместе: ходили на одни и те же лекции, сидели в одних и тех же аудиториях, сдавали зачёты и экзамены одним и тем же преподавателям. Впрочем, её нежданная радость вскоре сменилась разочарованием: ты не то чтобы не обращал на неё внимания – ты просто ничем не выделял её среди прочих своих одноразовых подруг. А перспектива разделить с тобой постель на ночь-другую и после этого вновь потерять казалась ужасной. Лучше пусть между вами вообще ничего не будет, чем вот так: сегодня – всё, а завтра – ничего, лишь прежние пустота и одиночество.

Вместе с тем отступиться она тоже не могла. И без особой надежды на успех – скорее, из простого упрямства – повела долгую, сложную и непонятную для посторонних партию, какую способна разыгрывать терпеливая умная женщина, желающая во что бы то ни стало завладеть сердцем любимого человека.

Нина не обманывала себя, не тешилась иллюзиями, а подошла к делу расчётливо и практично. Общаясь с тобой, она словно пробовала тебя на ощупь; так человек входит в студёную воду перед тем как нырнуть в неё с головой. Сегодня она была одной, а завтра – совершенно другой, подчас прямой противоположностью себе вчерашней. Слава богу, удавалось это ей без труда, поскольку Нина и сама толком не знала, какая она есть на самом деле, отчего могла быть какой угодно. Раньше – под влиянием настроения. Теперь – по наитию, в зависимости от того, какой она в данный момент была нужна тебе.

При должном упорстве человек рано или поздно обязательно достигает цели. Стоит лишь очень сильно захотеть и набраться терпения. Остальное – вопрос времени и места. Или, если угодно, вопрос предопределения свыше. И это наконец случилось: Нина подцепила тебя на крючок на своём дне рождения. Ну и что такого? Разве нашёлся бы на всей планете хоть один человек, который посмел бы упрекнуть её в чрезмерной расчётливости? А если и так, то ей было наплевать. Она вправе бороться за свою любовь, и невинное женское коварство никоим образом не может быть поставлено ей в вину, Нина была в этом абсолютно уверена.

А потом вы стали встречаться. Казалось, всё шло как надо. И разве могла она предположить, что судьба уготовит ей очередную каверзу в лице пожилого доцента, который умудрится завалить тебя на экзамене по сопромату, а затем – дважды – на его пересдаче… В итоге – академический отпуск и призыв в армию.

Два года – большой срок. Просто огромный. Потому что за это время все её старания, всё, достигнутое такими мучительно изощрёнными усилиями, могло пойти прахом, окончиться ничем… Нина боялась, что за время службы ты снова от неё отвыкнешь.

Вот так всю жизнь. Она встречает тебя – и теряет… Сколько это может продолжаться?

Чувство скрытой угрозы, и в прежние-то времена никогда не покидавшее Нину, теперь многократно усилилось. Ведь она прекрасно знала, что ты тоже отнюдь не был недотрогой – ни до того как стал встречаться с ней, ни после того; у тебя всегда хватало подруг для постели; даже в институте, прямо в вашей группе (как ни странно, ты не скрывал этого от Нины; она не понимала такой циничной откровенности и одновременно удивлялась своему холодному приятию ситуации, своему прямо-таки ледяному терпению – впрочем, так было раньше, в прошлой жизни) – а сейчас тревога не покидала Нину, день ото дня разгораясь в её душе всё настойчивее, всё ярче и болезненней; девушка была уверена, что ты непременно найдёшь себе пассию там, в армии: пусть Чечня, пусть война, но какая-нибудь полковая прости-господи – медсестра или кто там ещё бывает, Нина смутно себе представляла этот параллельный мир – непременно западёт на тебя… И ладно бы только это… Чёрт с тобой; лишь бы вернулся к ней, вот что по-настоящему её заботило. Мужчина и женщина ведь – не одно и то же. Слава богу, у Нины хватало ума не афишировать свои маленькие любовные приключения. Да и позволяла она их себе скорее в отместку тебе, чем по внутренней потребности.

…Вот что, подобно вспышке, представилось тебе о Нине.

Ты испугался этой внезапной и неправдоподобной ясности и постарался как можно скорее прогнать её от себя… Хотя было совершенно непонятно, откуда всё это взялось. Странное дело, казалось, что в данную минуту Нина тоже думает о тебе…

Это было похоже на правду и неправду одновременно, сон к ней действительно не шёл, несмотря на поздний час, и это её огорчало. Хорошего мало, когда лезут в голову воспоминания, бередящие душу. Она перевернулась на бок, протянула руку в темноту и, найдя на ощупь кнопку ночника, включила свет. Поднялась на локте и некоторое время смотрела в лицо Косте. Симпатичный, чернявый, сложенный как античный бог, он сейчас лежал на спине и громко храпел. Его левая рука, свесившись с низкой кровати, покоилась на ковре. На лбу выступила испарина, а из угла раскрытого, будто в крике, рта медленно скатывалась капля слюны, прочерчивая на щеке поблёскивавшую в свете ночника дорожку.

«У них была бурная ночь…» – так, кажется, пишут в женских романах.

Нина мысленно усмехнулась.

У них было всё как обычно. Легко, приятно и необременительно.

Постоянный любовник, проверенный, без проблем: не скупердяй и не зануда – всё же какая-то стабильность…

Костя учился заочно. Непонятно, зачем это было ему нужно. Он владел сетью частных предприятий на черноморском побережье – автомойкой, рестораном, чем-то там ещё, она не вникала. Впрочем, ей нравилось, что он этим не бравировал. Когда Нина спросила, зачем он поступил в институт, Костя пожал плечами:

– Учусь пока для кругозора. Но ведь неизвестно, как завтра жизнь обернётся: вдруг в стране начнут перекрывать кислород таким, как я – тогда и диплом может пригодиться.

Приезжая на сессию, он неизменно снимал номер в «Интуристе».

Их знакомство длилось ровно полгода. Вторую Костину сессию. С ним было не стыдно появиться на людях, да и в постель с таким мужиком не каждую ночь попадаешь… Умел доставить удовольствие, этого не отнимешь.

Однако сейчас Нина смотрела на своего любовника и удивлялась: неужели и она так некрасива во сне? Неужели даже ночью нельзя полностью расслабиться, перестать контролировать себя, оставшись такой, какая она есть на самом деле? Это казалось ужасным!

А Костя лежал неподвижно. И Нина не могла отвести взгляд от блестящей полоски на его щеке. Настроение, с вечера очень даже неплохое, теперь непоправимо испортилось… А может, это оттого, что в ней не осталось ни грамма желания; всё тело казалось ватным, размягчённым, пресыщенным, до краёв наполненным липкой, медленно остывающей мужской лаской.

Захотелось уйти.

И вдруг она подумала: в самом деле, почему бы и нет, ведь её здесь ничто не держит. А дома – мама. И постель: своя, чистенькая, родная, которая давно уже – как бы часть её самой, ночной, тёплой, бесхитростной. Постель, на которой можно уплыть в далёкие радостные сны, в безмятежную невесомость, в кружение серебристых звёздных облаков и невиданных сказочных птиц… в никуда, которое почти равно вечности… Тем более что завтра выходной – спи вволю.

Вспомнилось, что Костя собирался утром уезжать, и это лишь утвердило Нину в правильности сделанного выбора. Не хотелось завтрашних никчемных прощаний. Так даже лучше: исчезнуть из гостиничного номера – и заодно из жизни человека… Как раз вовремя. А то что-то их связь стала чересчур затягиваться. Хватит, хорошего понемногу.

Решение оказалось лёгким, как обычно это у неё получалось. Жить надо, не заморачиваясь пустяками.

Она села на кровати, сдвинув со своих ног одеяло. Вздохнула глубоко, подняла над головой руки и с тихим стоном удовольствия потянулась, хрустнув косточками. На секунду замерла, полюбовавшись своим отражением в зеркале на стене напротив. Белокожая, стройная, с копной русых волос. Такой Нина себе нравилась… Она встала прямо на постели и перешагнула через Костю, большого и неподвижного, с рельефными буграми мышц, делавшими его похожим на изваяние поверженного героя, над которым потрудился резец Фидия или Поликлета. Кровать громко заскрипела, однако любовник спал крепко, из пушки пали – не разбудишь.

Нина зашла в ванную, наскоро умылась. Затем, вернувшись в комнату, оделась. Даже подкрашиваться не стала: на улице ночь, сойдёт и так… Открыв дверь, мгновение помедлила, оглянулась. Нет, ничто её здесь не удерживало. И она шагнула в ярко освещённую сонную тишину устланного зелёной ковровой дорожкой гостиничного коридора.

Она успела пройти полпути до лифтовой площадки, когда за её спиной тихо скрипнула дверь одной из комнат. А ещё через несколько секунд раздался удивлённый шёпот:

– Нинка, это ты? Погоди!

Её догоняла – почти бежала следом – Валентина:

– Ты чего, Нин? Решила смыться по-тихому, да? Устроить сюрприз своему Костику?

– А ты?

– Да ну его, этого Ашота. Надоел.

– Вот и у меня та же песня.

Обе тихо рассмеялись.

Валька была её лучшей подругой. Собственно, больше у неё и не имелось подруг, так как-то сложилось.

Прошедшим вечером они вчетвером неплохо провели время в ресторане. Костя привёл приятеля, лысоватого грузного кавказца, Нина позвала Вальку. Заказали коньяк, шампанское, шашлык и салаты из морепродуктов. Посидели, выпили, посмотрели варьете. Потом, само собой, разошлись по номерам…

А теперь девушки стояли на мокром от недавнего дождя тротуаре и ждали такси.

– Твой-то что, тоже храпит? – подмигнув, состроила гримаску Валька.

– А как же. Кто из них не храпит, скажи мне. Такого поискать надо.

– Вот интересно. Надумай я испариться чуть раньше или, наоборот, чуточку попозже – и добирались бы мы домой поодиночке.

– Н-да, неожиданное совпаденьице.

– Приятное.

– Конечно. Одной – тоска…

– Непонятно мне, Нинок, тебе-то чего ещё надо? От такого мужчинки ушла! Ладно мой: ни уха, ни рыла, только и делов, что член. Но ведь твой Костя симпатяга. И денег у него полно, гуляй – не хочу!

– Всё равно надоел, – Нина сделала продолговатый жест рукой сверху вниз, непонятно что означавший, словно лениво отмахивалась от назойливой мухи. – Да и вообще, уезжает он завтра.

– А-а-а, ясненько, – протянула подруга.

Она, конечно, ничего не поняла, по ней было видно. Но объяснять не хотелось. Да и сложно всё. Тут сама себя порой не понимаешь, куда уж Валентине, с её способностями. Душа у неё добрая, но мозги куриные, поэтому нечего вдаваться.

А денег у Кости, в самом деле, море.

– Идите, девчонки, ко мне работать, – шутил он. – Жить будете – королевам и не снилось.

Однажды хмельная грусть набежала ему на лицо: