Kitabı oku: «Любовь-неволя», sayfa 4
Однако мгновения набегали, волна за волной, летели, подталкивая друг друга, и ты не выдержал этого – одновременно ласкового и безудержного – напора. Перевернулся на бок и, раздвинув ноги Мариам, перебрался на неё сверху, неловко натянув себе на спину одеяло. Нежно отвёл с её лица спутавшиеся пряди волос. Стараясь хоть ненадолго укротить нараставший, грозивший вот-вот прорвать все плотины прилив желания, приник к её влажным податливым губам. А когда оторвался от них, прошептал коротко, боясь задохнуться:
– Муи…
– Любимый, – ответила она, ласково и настойчиво обхватив ладонями твою голову. – Серёженька, я так хочу тебя.
– Муи, – повторил ты, входя в её горячее, зовущее, нетерпеливо выгнувшееся навстречу тебе тело. – Моя милая… дорогая… Муи…
– Да, да, твоя, твоя, твоя, – она развела ноги ещё шире и согнула их в коленях. Мариам была всецело твоей, разве могло случиться иначе, смешно даже подумать; отныне и навсегда эта прекрасная, источающая волшебное электричество женская плоть принадлежала только тебе, и ты каждым своим движением утверждал эту принадлежность. Муи смотрела на тебя широко раскрытыми глазами, и в них плескалась ночь, и ты отражался в этой ночи, плескался, растворялся в ней. Одеяло медленно сползало с твоей спины, но вам обоим и без него было жарко; оно сползало до тех пор, пока окончательно не запуталось в ваших ногах – и тогда ты сбросил его на пол, чтобы не мешало. Поначалу твои движения были неторопливы, но всему есть предел, и по мере того как терпение шло на убыль, твои толчки набирали силу. И Мариам, отвечая короткими стонами, подавалась навстречу…
Минут через десять, забыв уже обо всём на свете, вы с хрипением и криками терзали друг друга, взбираясь на вершину неистовства, к обжигающим снегам, которые никогда не тают, но извергают ручьи и реки. То было блаженство, с шумом в ушах и пеленой перед глазами; то была бешеная скачка в одной упряжке, среди грохота и взрывов рождавшихся и умиравших планет, звёзд, галактик, чёрных дыр, богов и демонов, населявших все этажи вашего сознания, вашей двуединой пульсации в никуда…
***
Поскольку заснули вы близко к утру, когда во дворах успели прокричать первые петухи, то и проснулись довольно поздно. Невзирая на этот сбой повседневного ритма, ты прекрасно выспался. Ветхозаветный заводной будильник, стоявший на раскладном столе-тумбе, показывал двадцать пять минут одиннадцатого, и комната была залита солнечным светом. Собственно, первой проснулась Мариам. Она попыталась тихонько, не разбудив тебя, выскользнуть из постели. Однако ты уже ощутил движение рядом. Открыл глаза (взгляд автоматически скользнул по будильнику и по плясавшим на половицах солнечным зайчикам); хотелось снова прикрыть веки и погрузиться в полуосознанную пляску теней и света, но ты пересилил себя – схватил её за руку чуть пониже локтя и, резко потянув, повалил на себя.
– Ты куда это собралась, а? – сказал с шутливым подозрением в голосе.
– Ой! – одновременно с тобой вскрикнула она (свежая и лучистая, точно спелая гроздь винограда).
– Что, испугалась? – крепко обняв Мариам, ты перевернулся, подмял её под себя; и, очутившись сверху, стал покрывать поцелуями её шею, плечи и грудь.
– Как же не испугаться, когда ты схватил меня так неожиданно, – рассмеялась она. – Ой, Серёжа, ну пусти, неудобно ведь.
– Что неудобно? – не понял ты. А сам принялся водить щекой по её груди; было приятно ощущать эти соски, эту нежную шелковистость кожи, это ни с чем не сравнимое тепло её утреннего тела…
– Как ты не понимаешь, – ответила она, мягко положив ладонь тебе на затылок. – Уже светло. А я – совсем голая.
– Ты что же, меня стесняешься?
– Конечно, а как ты думал.
– Нет, серьёзно?
– Говорю же тебе, отпусти, Серёженька. Ну не надо, пожалуйста.
Тут до тебя дошла вся неестественность и комичность ситуации. Эта бедная дочь гор не врала и не кокетничала: она, в самом деле, пребывала в жутком смущении!
Поняв это, ты выпрямился, оседлал Мариам, оставшуюся лежать на спине поверх одеяла, зажал её между своих колен. Она даже попыталась было высвободиться, однако ты не дал ей такой возможности, удержал руками в прежнем положении. Ты настойчиво и твёрдо смотрел ей в лицо, но она отводила взгляд, будто застигнутая в чём-то действительно непристойном. Тогда ты наклонился и, взяв в ладони её лицо, заставил посмотреть себе в глаза:
– Муи, милая, опомнись! Да ведь у нас с тобой уже было всё – вдумайся: всё, что бывает у мужчины с женщиной! Как ты можешь после этого меня стесняться, я не понимаю?
– Это разные вещи. Ты не видел меня при свете – так, чтобы вся голая… Это нельзя, нехорошо.
– Адат, что ли, запрещает?
– Я не знаю, как там адат… Просто… ну, так нельзя, я не могу…
– Что, и муж не видел тебя обнажённой?
– Зачем ты так, Серёжа? Я же просила не говорить о нём… Хорошо, если тебе хочется знать: да, не видел. Только в первый раз, но я и тогда не хотела… Нет-нет, я не могу об этом рассказывать. Ты меня об этом больше не спрашивай, ладно?
– Ну ладно, извини, пусть так, – ты пожал плечами, слегка обескураженный столь бурной реакцией Мариам на твой вопрос. – И что, у вас все женщины в ауле такие стеснительные?
– Не знаю. Наверное… Не знаю.
– Но, Муи, погоди. Перестань вырываться, дай спросить.
– Что?
– Скажи… вот ты сегодня ночью называла меня своим любимым – так? Это правда? Или просто вырвалось… случайно, под влиянием момента?
– Ну… нет…
– Что – «нет»?
– Не под влиянием момента. Доволен?
– Доволен. Но тогда ответь: как ты можешь скрывать от своего любимого человека то, на что ему очень приятно смотреть?
– А… разве ему, в самом деле, так уж приятно смотреть?
– Не то слово. Он получает от этого ужасное, сумасшедшее удовольствие! Правда.
– Что, неужели не меньшее, чем когда мы… ночью…
– Ничуть не меньшее, Муи. Если честно, он хотел бы бесконечно смотреть на это прекрасное тело и гладить его, и целовать. И… он просто, ну хоть ты его убей, не в силах отказаться от такого замечательного удовольствия. Чем поклясться, чтобы ты мне поверила, скажи?
– Не надо ничем клясться. Я же не слепая – поэтому отлично вижу, что ты меня обманываешь.
– Но почему?
– Потому что… вот, кожа у меня некрасивая.
– С чего ты взяла?
– Она не такая белая, как у ваших русских девушек.
– Дурочка! Да если хочешь знать, многие русские девушки всё лето торчат на пляже ради того, чтобы у них кожа стала такого цвета, как у тебя!
– Ну… ещё грудь у меня не очень большая.
– Так это же мой любимый размер! – тут ты заметил проступившую на лице Мариам улыбку. И расхохотался; а эта норовистая дикая козочка уже вторила тебе своим звонким голоском – и раскрыла объятия, когда ты рухнул на неё (зарывшись лицом в те две прелести, чей размер только что явился предметом твоих восторгов)…
Теперь вы оба ласкали друг друга, то посмеиваясь, то постанывая от удовольствия; и на этот раз Мариам не пыталась ни упорхнуть из твоих рук, ни забраться под одеяло. Её поцелуи были удивительно нежны и свежи, и ты уже ощутил в крови лёгкие токи рождающегося желания. Твоя партнёрша, вероятно, испытывала то же самое – но вдруг, подобно человеку, вспомнившему нечто важное, она замерла на секунду; а затем вновь принялась настойчиво отстраняться:
– Нет-нет, Серёжа, сейчас не надо.
– Как не надо? – ты напустил на себя дурашливый вид. – Кому не надо? Не знаю, как тебе, а лично мне – очень даже надо.
– Нет-нет, не надо. Пожалуйста, отпусти меня, милый.
– Почему?
– Ну… сейчас не время.
– Я не понимаю, Мариам, – обескураженный отказом, ты разжал руки, выпустив её из своих объятий. – Что-то не так? Объясни, пожалуйста.
– Да нет, всё хорошо, Серёженька. Просто – ты ведь знаешь – это у нас будет надолго. А я и так проспала. Давно пора кур во двор выпустить, воды им налить. И ещё сегодня я должна к Асет за молоком идти. Я всегда к ней прихожу до обеда. Вдруг, если она меня не дождётся – подумает, что я заболела: тогда Асет может и сама сюда с молоком явиться, зачем нам это нужно, правда?
– Ладно-ладно, я понял, – разочарованно вздохнул ты. И пошутил:
– В любом деле главное – уметь вовремя остановиться.
– Правильно, – она коротко чмокнула тебя в щёку. – Ну, отпусти же меня.
Затем, помедлив мгновение, встряхнув волосами – и решительно воскликнула, словно желая подстегнуть саму себя:
– Всё-всё-всё, мне надо идти!
И исчезла за дверью.
Надо же, сколько очарования в этой дикарочке… Гурия, что тут ещё скажешь. Дикая, неуёмная, прекрасная гурия.
Всё волшебство мира для тебя сейчас заключалось в Мариам.
Господи, как хорошо-то бывает жить на белом свете!
Судьба, расщедрившись, оказалась способной на неожиданный подарок; она настигла тебя и примирила с миром; даже если это ненадолго – всё равно спасибо ей.
Глава пятая. Мужчина в доме
Посиди спокойно, и ты поймёшь, сколь суетны повседневные заботы. Помолчи немного, и ты поймёшь, сколь пусты повседневные речи. Откажись от обыденных хлопот, и ты поймешь, как много сил люди растрачивают зря. Затвори свои ворота, и ты поймёшь, как обременительны узы знакомств. Имей мало желаний, и ты поймёшь, почему столь многочисленны болезни рода человеческого. Будь человечнее, и ты поймёшь, как бездушны обыкновенные люди.
Чень Цзижу
Когда Мариам вернулась, в руке у неё было небольшое пластмассовое ведёрко с только что собранными яйцами: это часть кур уже успела снестись.
Едва войдя в дом, она столкнулась с тобой – умытым, одетым, бодро направлявшимся к выходу. И возмутилась:
– Так вот, значит, ты какой, да?
– Какой? – ты напустил на себя удивлённый вид.
– Нечестный, вот какой! Это что же получается: от меня требуешь выполнения всех обещаний, а сам, значит, обманываешь бедную женщину?!
– Не понимаю, Муи, в чём это я тебя обманул?
– В том, что обещал не выходить из дома, пока не поправишься! И вот он, посмотрите – уже во двор собрался!
Её напор и способность искажать факты были поистине достойны восхищения. Однако ты попытался оправдаться:
– Милая, я ничего не обещал, это ты сама приказала мне сидеть в доме. Но я, кстати, и сидел тут покорно до самого выздоровления…
– Это до какого такого выздоровления? Значит, ещё вчера был болен, а сегодня – посмотрите на этого джигита – он уже здоров!
– Но клянусь тебе, сейчас я чувствую себя абсолютно здоровым. Да погляди на меня внимательно: разве я похож на больного человека?
– О, ещё как похож! А вообще, гораздо больше ты похож на сумасшедшего психа, который хочет снова простудиться и надолго слечь в постель. И, вдобавок, глупые шуточки передо мной тут шутит.
– А нам, психам, без шуточек существовать не положено, – усмехнулся ты и приобнял Мариам за плечи. – Нет, если серьёзно, то сегодня ночью я принял одно секретное лекарство. Сам не думал, что оно способно творить такие чудеса.
– Не сочиняй, я помню всё, что тебе давала, – недоверчиво склонив голову набок, она уставилась на тебя снизу вверх; и ты заметил тень сомнения, мелькнувшую в её глазах. – Что ещё за лекарство?
– Не что, а кто, Муи… Это лекарство – ты!
– Тьфу ты, шайтан, – ещё сильнее рассердилась она. – Опять обманул. В общем, не пущу никуда, так и знай.
С этими словами она развернулась (от резкого движения угрожающе цокнули яйца в ведре) и направилась на кухню, порывисто сорвав с головы платок и бросив его по пути на вешалку… Ты тихо шагал следом. Дождался, пока Мариам поставила ведро на кухонный стол; затем, взяв её сзади за плечи, притянул к себе.
– Муи, не сердись, – ласково прошептал ей на ухо. – Я же не развлекаться собрался. Хотелось помочь тебе по хозяйству – ну что ты всё одна да одна крутишься, а я тут разлёживаюсь, как барин…
– У меня нет сейчас никакой особенной работы для тебя, – сказала она, на сей раз спокойно (то, с какой готовностью Мариам подчинилась твоим рукам, откинув голову назад и прижавшись спиной к твоей груди, выдало: она и не думала сердиться по-настоящему; просто хотела настоять на своём, не позволить тебе выйти из дома).
– Пусть так – согласился ты, – но я хочу быть рядом с тобой. А работа во дворе, сама знаешь, всегда найдётся. Нет, правда, я совершенно выздоровел. Не сомневайся.
– Упрямый, – судорожно вздохнула она, млея в твоих объятиях. – Ладно, посмотрим. Разве что, вон, дверь в курятнике совсем покосилась…
– Вот это уже другое дело. Разберёмся с твоей дверью, – ты развернул её лицом к себе. Поцеловал в лоб. Потом – в закрытые глаза, в кончик тонкого точёного носа. А когда коснулся губ, она тебя оттолкнула:
– Хватит. Чувствую, я с тобой завтрак никогда не приготовлю. Иди, подожди в комнате, я сейчас быстренько калд-дятта17 сделаю. А то скажешь, что морю тебя голодом. Мужчина должен хорошо питаться.
– Ухожу-ухожу, моя госпожа, – радостно подчинился ты.
Неплохо начался денёк.
***
Через десять минут Мариам уже накрывала на стол.
Ты поел калд-дятта с сискалом и выпил чашку горячего калмыцкого чая18. Потом вышел во двор. И поразился той перемене, которая произошла с погодой. Было тепло и солнечно. Ни одна тучка не омрачала пронзительной синевы небосвода.
– Бабье лето началось, – сказала из-за твоей спины Мариам. И, положив руку тебе на плечо, ехидно добавила:
– А иначе – не думай: никакими своими поцелуями не заставил бы меня выпустить тебя из дома, понял, хитрец?
Ты обернулся к ней:
– Строгая же у меня хозяйка, однако.
– Очень строгая, – утвердительно тряхнула она головой. И, легонько шлёпнув тебя по руке, которая уже тянулась к её талии, добавила:
– Но только с теми, кто её не слушается.
– А с теми, кто слушается? К ним она готова – хотя бы иногда – проявлять благосклонность?
Мариам ответила тебе ласковой улыбкой. А потом, помедлив секунду, отбросила шутливый тон:
– Достаточно, если меня будет слушаться один человек на свете, – проговорила тихо. – А я для тебя сделаю всё, что захочешь. Мне больше ничего не надо, лишь бы ты был рядом.
***
Мариам отправилась к Асет. Та приходила к вам – два или три раза – приносила молоко. Ты запомнил увядшую женщину неопределённого возраста: на вид ей с одинаковой степенью вероятности можно было дать и сорок лет, и пятьдесят. После первого такого визита Муи рассказала тебе незамысловатую историю о жизни Асет – из разряда повествований, о которых обычно говорят: «старо, как мир»…
Эта женщина до недавнего времени была замужем за «новым чеченцем». Если здесь уместно такое выражение. Поскольку её мужу сегодня уже изрядно за пятьдесят, и он отнюдь не из тех скороспелых нуворишей, о которых говорят: «из грязи в князи». Долгие годы Асет и её супруг преподавали в одном из московских вузов. Жили небогато, каждую копейку считали. Вдобавок больше десяти лет мыкались по общежитиям. И вот наконец замаячил на горизонте туманный призрак благополучия: супруги получили квартиру, муж защитил кандидатскую, а вскоре взялся и за докторскую… Однако всё рухнуло с началом перестройки и приходом в страну рынка. Обесценились те достаточно скромные деньги, которые удалось отложить на сберкнижку. Преподаватели получали столько, что прожить на свои зарплаты не могли. Многие отчаялись, запили, опустились на дно. Однако у супруга Асет хватило мужества бросить научную и преподавательскую карьеру, круто изменив свою жизнь. Он занялся бизнесом.
Неожиданно дела пошли в гору: муж Асет быстро разбогател, стал ездить в ближнее и дальнее зарубежье, завёл новые знакомства. Через полгода они смогли купить новенькую БМВ, ещё через год приобрели четырёхкомнатную квартиру в Перово (до этого ютились в однокомнатной, в Митино), затем построили двухэтажный дом в Адлере с видом на море… К тому времени Асет сократили на работе. Но она уже и не держалась за своё место.
Как-то так сложилось, что своего супруга она видела всё реже. Тот мотался по стране, без конца что-то покупал и продавал; а когда появлялся дома – валился на диван и спал сутками, как убитый. Жаловался, что очень устаёт…
– Асет жалела своего Ендарбия, – рассказывала Мариам. – Вспоминала: пока были молодыми – они в одной группе учились – Асет курсовые за него писала… а потом, когда дело дошло до кандидатской – собственными руками несколько раз его рукопись перепечатывала. Да и после, уже когда разбогатели, она каждую копейку экономила, боялась лишнее потратить – всё думала, что деньги мужу на дело нужны… А Ендарбий нашёл себе молоденькую девчонку. Когда Асет узнала, какие сумасшедшие деньги он тратил на свою вертихвостку – просто за голову схватилась: он, оказывается, водил её каждый вечер по ресторанам, бриллианты дарил, снимал для неё отдельную квартиру.
Закончилось тем, что юная пассия забеременела. И тогда Ендарбий – между прочим, человек совершенно неверующий – вдруг вспомнил о законах шариата, разрешающих многожёнство. Он предложил Асет жить втроём, приняв в семью его любовницу в качестве второй жены… Тут уж Асет не выдержала, ушла от мужа.
Но куда было податься несчастной женщине? Взрослая дочь жила в Канаде, и связь с ней была потеряна, поскольку она вышла замуж за иностранца против воли Ендарбия, и тот в гневе отказал ей от родительского дома… Асет вернулась в родной аул, к своей старенькой матери. Вскоре мать умерла. И осталась Асет одна-одинёшенька. Кое-как перебивалась: вела хозяйство, ковыряясь в огороде, ходила за скотиной… Муж поначалу помогал ей деньгами, но затем перестал: то ли сам позабыл о бывшей супруге, то ли юная дева помогла… В общем, ничего хорошего – полное крушение жизни и безнадёга.
…Когда Мариам ушла за молоком, ты не ждал её возвращения в скором времени: знал, что Асет любит поворчать, посетовать на людей и судьбу – и Муи, как обычно, придётся терпеливо выслушивать долгие словоизлияния бедной женщины.
Найти для себя занятие не составило труда. Оставшись один, ты вспомнил о поручении Мариам – и решил заняться дверью курятника. Там ничего сложного не было, просто верхняя петля болталась на единственном ржавом шурупе, из-за этого и получился перекос. Ты сходил в дом, отыскал в кладовке отвёртку и шурупы подлиннее. После этого потратил минут пятнадцать на то, чтобы укрепить петлю.
Затем походил по двору, выискивая неполадки, требующие приложения твоих рук. Уже кое-что наметилось, когда вернулась Мариам с трёхлитровым бидоном молока.
– Муи, – обратился ты к ней, – гляди, порог-то у тебя – наверное, из очень слабого раствора сделан: вон как потрескался. Скоро совсем развалится.
– Вижу. Но что тут поделаешь: развалится так развалится, нет на свете ничего вечного.
– Да это очень легко исправить. Я могу хоть сейчас разбить молотком твой порог – а вместо него отолью новый, из бетона. Здесь работы на несколько часов, не больше.
– Серёжа, ты же знаешь, какое сейчас тяжёлое время. Нет у меня бетона, откуда я его возьму.
– Глупышка, – рассмеялся ты, только теперь сообразив, что Мариам ничего в этом не смыслит. – Бетон делают из цемента и гравийно-песчаной смеси. А этого добра навалом на стройке, возле бункера. Я не раз видел, как мужики ваши, аульские, у часовых цемент на продукты выменивали… Нам и надо-то совсем немного: два-три ведра цемента и вёдер десять-двенадцать гэпээса.
– Гэпэ… чего-чего? Я не поняла.
– Ну, это – сокращённо – гравийно-песчаная смесь так называется: гэпээс… Давай, решайся – и пойдём посмотрим, кто сегодня часовой. Я-то один не могу, сама понимаешь…
– Да ты вообще не ходи. Я прямо сейчас и сбегаю, пока не переоделась. Возьми у меня бидон, поставь его на кухне… Гэпэ… как ты сказал?
– Гэпээс.
– Ага, я запомнила.
***
Вам повезло: сегодня невольников снова охранял Зелимхан, и Мариам договорилась с ним об обмене. За десяток яиц он согласился отдать два ведра цемента – не свой, не жалко – и требовавшееся количество гравийно-песчаной смеси.
Мариам засобиралась было помогать тебе, но ты воспротивился:
– Знаешь, сколько весит ведро гэпээса?
– Откуда мне знать. А что – думаешь, не смогу поднять? Ха, ты ещё меня плохо знаешь, Серёжа. Я столько всего тяжёлого за свою жизнь перетаскала, что не каждому мужику под силу. Это тебе не город, тут слабая женщина управиться по хозяйству не сможет. Я – сильная!
– Да ладно тебе хорохориться, Муи. Я же не говорю, что ты слабачка, но и надрываться ни к чему. Тяжести перетаскивать – всё-таки мужская работа. Теперь у тебя для этого есть я, верно?
– Верно… – было видно, насколько ей приятны твои слова. – Теперь у меня есть ты. И не только для этого.
– Ну вот и хорошо. Значит, ты пока занимайся своими женскими делами – по дому, там, и всякое-такое. А я займусь мужскими, как полагается.
Она не стала возражать.
Ты взял два ведра, на дно одного из них аккуратно уложил десяток яиц и направился к тому месту, где располагался вход в строящийся бункер.
Вечно смурной и неразговорчивый Зелимхан, получив яйца, издал невнятный одобрительный клёкот и аккуратно переложил подношение в неотлучно имевшуюся при нём потрёпанную хозяйственную сумку. Затем встряхнул не по возрасту отвислыми брылями и махнул рукой в сторону навеса, под которым были сложены в штабель туго набитые мешки в заводской бумажной упаковке. Ты снял крайний мешок из верхнего ряда, поставил его на землю, надорвал плотную бумагу и наполнил вёдра цементом. После этого страж бункера поправил на плече ремень автомата и снисходительно-широким жестом указал на две сросшиеся боками кучи гравийно-песчаной смеси:
– Мож взят скоко хош…
***
Сделав несколько ходок с полными вёдрами, ты отёр со лба пот и присел на скамейку возле сарая, чтобы перевести дух. Не прошло и нескольких минут, как из дома выглянула Мариам:
– Я молоко только что вскипятила. Ты его горячим пьёшь?
– И горячим пью, и холодным. Из твоих рук – всё, что угодно, милая.
– Даже яд? – усмешливо сощурилась она.
– Ага, даже яд – с удовольствием, – расплылся ты в ответной улыбке.
– Ну, тогда считай, что тебе повезло: яда я в своём хозяйстве не держу. Поэтому можешь пока удовлетвориться горячим молоком.
Странная она. Ведёт себя так, будто ты здесь полноправный хозяин. Хотя – сказала же, что отныне считает тебя своим мужем «перед Аллахом и людьми». Насчёт Аллаха ещё куда ни шло, а вот что касается людей – тут Муи погорячилась: упаси бог аульчанам пронюхать о ваших отношениях. Не посмотрят, что ты чужой раб и денег стоишь, мигом снимут голову с плеч. Не только тебе, но, возможно, и Мариам. Нынче это у них запросто, как курицу для супа зарезать.
«Я для тебя сделаю всё, что захочешь, – вспомнились её сегодняшние слова. – Мне больше ничего не надо, лишь бы ты был рядом».
Неужели правда?
А впрочем, почему бы и нет? Даже если она слегка преувеличила – так сказать, под влиянием момента… Разве человек не может придумать себе чувство к другому человеку? Сложить любовь из собственных фантазий, как складывают из простых кирпичиков прекрасный ажурный замок, а потом взять и поверить в неё? Ничто не мешает тебе войти в этот замок и поселиться в нём – вместе с Мариам. Ты будешь засыпать каждый вечер и просыпаться каждое утро в её объятиях, ваша жизнь наполнится яркими красками и маленькими повседневными радостями. И она… сделает для тебя всё, что ты захочешь!
Раз за разом ты прокручивал в памяти эти слова Мариам, прислушивался к ним мысленно, стараясь не упустить ни одной нотки, ни малейшего наклона интонации, и у тебя болезненно и вместе с тем радостно ныло в груди; и очень скоро твоё сердце превратилось в комок нежности с лёгкой примесью тревоги.
Нет-нет, к чёрту тревогу! Ведь если вдуматься, то чем отличается воображаемая правда от настоящей? Да практически ничем, если ты сам не можешь отыскать между этими правдами никакой разницы. Значит, надо попросту принять как истину всё, что Мариам тебе говорит, – принять твёрдо, отбросив малейшие сомнения. И тогда будет тебе счастье. Пусть ненадолго, но это лучше, чем вообще никак и никогда. А строить предположения – не говоря уже о каких-либо долговременных планах на будущее – абсолютно бессмысленно. Впереди тебя может ждать всё, что угодно. По большому счёту, ты уже давно привык ничему в жизни не удивляться. Но сейчас переменчивая судьба дарит тебе более чем достаточно. Этот яркий день беззаботного солнца; перепляс золотых лучей в трепещущей листве вишен, айвы и яблонь; феерию свежих звуков, запахов, красок; ощущение свободы и лёгкости… И бесконечность внутри тебя. О, этого так много! Совсем недавно ты о подобном не смел и мечтать!
…Мариам принесла в большой глиняной кружке горячее молоко – жирное, с густой пенкой. Ты с удовольствием пил его – смакуя, делал неторопливые маленькие глотки; а порой останавливался и, прикрыв глаза, просто втягивал ноздрями забытый парной аромат, и уже одно это приносило невыразимое наслаждение.
***
Ты сидел на скамейке, освещённый ласковым солнцем, и пил молоко. А когда кружка опустела, отдал её Мариам.
Лёгкий ветерок мягко овевал твои волосы. В кронах деревьев весело щебетали птицы. Всё вокруг дышало миром и покоем. А ты смотрел на свою Муи, любуясь её стройной фигуркой, и радовался жизни. Да-да, ты поймал себя на этом: радость жизни вдруг нахлынула и переполнила тебя до краёв. Просто чёрт его знает, до чего это было хорошо! Остановись мгновенье, ты прекрасно! Если бы такое, в самом деле, оказалось возможным – экстраполировать свои сиюминутные ощущения на всё, что только возможно в прошлом, настоящем и будущем, оборвать мельтешение секунд и застыть в вечности вместе с Мариам. Как два жука в янтаре.
Однако Хроноса наверняка не умолить никакими пламенными заклинаниями, не ты первый, не ты последний в длинной веренице страждущих. Время ни на терцию не замедлит своего неутомимого бега, и колесо событий продолжит катиться в раз и навсегда заданном направлении, невзирая на колдобины и ухабы, навстречу никому не ведомому, теряющемуся за горизонтом финишу. Да и ладно, ничего; главное, что не было больше одиночества, не было прежних разочарования и растерянности перед окружающим миром. Неуверенность и страх отодвинулись на периферию реальности.
Сейчас единственной твоей реальностью стала Мариам.
Она уселась рядом с тобой – и (всё-таки болтушка!) принялась щебетать без умолку:
– Смешной он, этот Зелимхан, да? Надо же человеку такие глаза иметь – выпученные, как у барана. А знаешь, кем раньше Зелимхан работал?
– Кем?
– Гинекологом.
– Серьёзно, что ли?
– А тебе никто не рассказывал?
– Нет. Впервые слышу.
– Можешь себе представить нашего Зелимхана гинекологом? Да я бы к такому ни за что не пошла на приём!
– Муи, а у вас тут разве была поликлиника?
– Нет. Он не в ауле, он в Гудермесе работал. Ой, он там та-а-акое учудил! Слушай, я тебе расскажу… Значит, пришла к Зелимхану беременная женщина. У неё уже двое дочерей было, и муж, как обычно, очень хотел мальчика. Зелимхан назначил женщине УЗИ и увидел, что у той должен как раз мальчик родиться. Но он ей соврал: сказал, будто опять девочка намечается. А потом добавил, что можно это исправить: мол, за полтысячи долларов он берётся изменить пол новорожденного – то есть, не новорожденного, а плода, пока тот ещё не родился. Муж этой беременной женщины, конечно, деньги собрал. Зелимхан принял от него доллары, а взамен дал какие-то таблетки. Сказал: когда пациентка их выпьет, то всё будет в порядке, родится мальчик… Так бы, может, и прошло бы у него гладко, но будущий отец, оказалось, с большим недоверием относился к разным лекарствам. Вот и решил он проверить, что это за таблетки такие. Отвёл жену к другому гинекологу – обман сразу и открылся. Представляешь? Зелимхана, правда, не посадили, родня заступилась. Но с работы его выгнали.
– Надо же, а я думал, он полный простачок… А женился он на Яхе когда же?
– Это уже потом. Он её взял из другого селения – далеко отсюда, где-то на плоскости19. Там, наверное, о нём ничего не знали. Хотя Аллах его ведает. Сейчас мужчин – живых и неженатых – мало. Идти второй или третьей женой в гарем к какому-нибудь богатому старику молодой девушке тоже не очень хочется.
– Почему же обязательно к старику? Ваши полевые командиры, вон, тоже сейчас имеют большие гаремы.
– О, они ещё хуже. Эти бандиты, если в чём-то им не угодишь, могут и убить. Или своим нукерам20 отдать на позор. На них же нет никакой управы. Они сами себе власть: хотят – казнят, хотят – милуют.
– Да уж, такие нынче времена суровые: человеческая жизнь ничего не стоит. Докатилась Ичкерия до средневековья.
– И не говори. Даже не верится иногда, что раньше всё было иначе. Невезучий наш народ. Знаешь, иногда он напоминает мне мозаику: когда-то – может, тысячу лет назад – была красивая картинка, но потом её разрушили – уж не знаю кто, Аллах или шайтан… и теперь перемешанные осколки не собрать никак, одни острые края выпирают.
– Ну, положим, у русских жизнь тоже не мёд. И убивают их так же, и унижают, и обманывают, разве нет?
– Да я и не спорю, Серёженька. Трудно поверить в то, что вокруг творится. Иногда мне кажется, будто всё это сон. И чем этим дуракам Горбачёву и Ельцину так не нравилась советская власть, что они её развалили? Ведь нормально жили.
– Ваш Дудаев был не лучше Ельцина и Горбачёва. Тоже мне, полковник вшивый, в президенты ему пролезть понадобилось… А не подумал, что, кроме мании величия, надо ещё умишко кое-какой иметь. Вот шлёпнули его – и поделом.
– А что Дудаев? Я думаю, если бы в Москве не хотели, то ему здесь ни за что к власти прийти не удалось бы! Значит, русским начальникам это было выгодно – чтобы он стал президентом, а потом объявил Ичкерию независимой.
– Это само собой. Кто-то делает большие деньги на бедах простых людей. Толстосумы, политики разные. Кто мы для них? Тьфу, грязь под ногами. Отдельные человеческие жизни для них ничего не значат, у них счёт идёт на сотни, тысячи, миллионы. Так скот считают в стаде: по головам.
– Неужели все политики не имеют совести? Их ведь тоже, как и других людей, матери родили, и каждый когда-то был ребёнком. И у каждого, наверное, есть семьи: жёны, дети. Неужели им перед своими семьями ни капельки не стыдно быть такими подлыми? Неужели среди политиков совсем не бывает честных людей?
– Не знаю. Я думаю, если и есть честные и порядочные, то их очень мало. Но, по-моему, тут не только политики виноваты. Я же вижу: большинство чеченцев ненавидит русских, как будто наши народы уже навечно враги. А может, теперь так оно и будет…
– Если честно, Серёжа, то Россия сильно обидела вайнахов21. Ты же знаешь, что в сорок четвёртом всех местных жителей выселили отсюда в Казахстан и Среднюю Азию, да?
– Ну, слышал.
– А слышал о том, как советские войска тут зверствовали? Вот, хотя бы про аул Хайбах – знаешь, что с ним сделали?
– Нет, не знаю. А что там такого произошло особенного?
– А вот я тебе сейчас расскажу. Выселять вайнахов начали в феврале сорок четвёртого года. За три дня всех, кто жил на плоскости, погрузили в поезда и отправили в ссылку. Но в горах ещё остались люди – в аулах и сёлах, куда военные не могли доехать на машинах, потому что дороги замело снегом. Несколько дней добирались войска до Хайбаха. Потом его жителей, которые ещё ни о чём не подозревали, согнали в конюшню. Семьсот человек – стариков, женщин и детей, ведь мужчины воевали с немцами – заперли на замок, обложили соломой и подожгли… Как ты думаешь, что после этого могут чувствовать вайнахи к русским?
