«Жить, чтобы рассказывать о жизни» kitabından alıntılar, sayfa 3

Ночные посещения семей друзей были для меня утомительны, потому что оставляли клевать носом в пустыне изматывающей, бессмысленной болтовни взрослых.

Так или иначе, но родители приучили нас к тому, что все невзгоды должно было принимать с покорностью и достоинством убежденных католиков как ниспосланные испытания.

С прохладой вечера он читал романы. Среди них один, который меня ошеломил: «Двойник» Достоевского, его я попытался украсть, но не смог, в библиотеке в Барранкилье. Я обезумел, прочитав его. Настолько, что захотел попросить его одолжить на время, но мне не хватило духу.

Одним словом, я был робким и грустным, как добрый кариб, и настолько ревностно хранящий свою личную жизнь, что на любой вопрос о ней я отвечал с риторической дерзостью. Я был уверен, что мое невезение было врожденным и непоправимым, особенно с женщинами и деньгами, но мне это было не важно, потому что я думал, что удача не нужна, чтобы писать хорошо. Меня не интересовали ни слава, ни деньги, ни старость, потому что я думал, что умру очень молодым и на улице.

Каждую минуту я чувствовал, как внутри меня пауки страха плели свою паутину, утаскивая в нее мой мозг и остатки храбрости, и, наконец, я вошел с бешено колотящимся сердцем.

Но гораздо более серьезные разрушения и бедствия, чем природа, нес с собой человек. Казавшийся игрушечным поезд выбрасывал в обжигающие пески палую листву авантюристов со всего мира, которые захватывали улицу за улицей. Этот наплыв повлек за собой резкий экономический подъем, демографический рост и всеобщую криминализацию.

...

Это был бурный поток и водоворот незнакомых лиц, палаток вдоль большой дороги, мужчин, переодевающихся прямо на улице, женщин, сидящих на чемоданах под зонтиками от солнца, бесконечных мулов, умирающих от голода и жажды на привязи постоялых дворов, и те, кто прибыли первыми, становились последними. Мы были чужими на этом празднике или трагедии жизни, пришлыми.

«...в следующей комнате мы обнаружили колыбель, в которой я спал до четырёх лет и которую бабушка сохранила навсегда. Я не думал о ней с детства, но едва увидел вспомнил себя самого ревущим во весь голос, чтобы кто-нибудь пришёл и избавил меня от какашек, которые я напустил в новенькую пижаму с голубыми цветочками, которую впервые тогда надел. Рыдая, я едва удерживался на ногах, хватаясь за спинку колыбели, маленькой и хрупкой, точно корзинка Моисея. Тот случай долго был поводом для споров и шуток родителей и друзей, которым причина моего огорчения, на которой я настаивал, а именно испачканная новенькая пижама, казалась уж слишком прагматичной для столь раннего возраста. Но рыдания мои действительно были в гораздо большей степени обусловлены эстетикой, чем гигиеной, и, судя по форме, в которой сохранилось в моей памяти то переживание, это было моим первым писательским впечатлением».

Я не помню, в какой момент, разгоряченный яростью и крепкой водкой, я вызвал Альваро, чтобы мы разрешили спор кулаками. Оба мы были готовы в порыве встать из-за стола и выйти на улицу, когда успокаивающий голос Хермана Варгаса нас неожиданно остановил, преподав нам урок на всю жизнь:

-Кто встанет первым, тот проиграл.

Я не был способен обсуждать это ни с кем, чувствуя, что мои доводы представляют ценность лишь для меня самого.

Жизнь – не только то, что человек прожил, но и то, что он помнит, и то, что об этом рассказывает