Kitabı oku: «Викинг и дева в огне», sayfa 5
Сосны, словно войско, охранявшее мирных людей, стояло сплошной стеной.
Тропка обрывалась неожиданно, именно перед этим густым лесом.
Куда бы ни ступал воин, колючие ветви закрывали ему путь. Он вытащил меч и стал пробивать себе дорогу. Хвоя осыпалась на проталины, но сами ветви не поддавались острому оружию. За этой живой изгородью явственно что—то пели. Стучали в бубен, и жалобно стонал какой—то зверь.
Северин лег прямо в мокрый снег и пополз. Свитка сразу промокла, доспехов он не надел, и щита при нем не было. Ножны стучали по ледяной корке, и варяг отстегнул меч от пояса, и положил впереди себя.
Полз он недолго, и увидел то, что и предполагал увидеть. На поляне стоял деревянный идол, а вокруг на коленях человек десять: мужики, жены с детьми. Перед деревянным истуканом, на всех четырех сторонах которого, темнели измазанные кровью лики, тихо умирал лесной олень.
Северин наконец встал в полный рост, и пристегнул меч. Вынул оружие из ножен и закричал: «Ложным богам молитесь, и жертвы кровавые приносите. Нет, у идола силы. А Бог, един!» Варяг подбежал к идолу и стал его рубить, удары меча изуродовали лики, и языческий бог то улыбался, то корчился в гневе.
Язычники от страха, как окаменели. Не вставали ни на защиту своего божества, ни убегали от гнева княжеского гридня.
Северин тяжело дыша, вернул меч в ножны, и, упершись двумя руками в деревянный столп, стал его раскачивать. Тот не поддавался. Воин задыхался, обливался потом от тщетных усилий повалить идола наземь. За его спиной кто—то тихонечко хихикнул. Потом смех стал громче. Скоро смеялось все семейство.
– Эх, тысяцкого бы сюда,– пожалел Северин, давая себе отдых, и утирая шапкой распаренное от усердия лицо. Вдвоем- то мы бы это идолище одолели ».
Луна поднялась выше верхушек самых высоких елей. Вдруг от истукана отделилась тень, она росла все выше и выше, и скоро на поляне перед людьми стоял великан. В золотой кольчуге, до колен, в золотом шеломе, и с таким длинным мечом, что был больше варяга.
– Перуне, славься, Перуне!– попадали ниц люди.
Северин попытался разглядеть лицо воина—бога. Ничего: ни глаз, ни носа, ни губ. Одно кровавое месиво. «Неужто моя работа?!– Усмехнулся про себя варяг.
Перун поднял меч и опустил его на врага. Северин отбежал в сторону. Так он бегал круг за кругом, пока не надоело, и в голову не пришла здравая мысль: «Что так и буду, как заяц бегать? А если эти язычники набросятся, не рубить же их на самом деле. Хотел умереть с мечом в руках, вот судьба и благоволит».
– Сражайся или умри!– прокричал он громко.
Остановился, перевел дух, опершись спиной на молодую ель, выставил пред собой свой славный меч. Оживший идол Перуна, а может и вправду сам бог язычников, снова занес меч. Северин не стал ждать, когда он опустится на его голову.
До головы и шеи врага не достать, а ноги вот они, в золотых сапогах, а между кольчугой и сапогами, где внутренний сгиб колена, как раз можно дотянуться до сухожилия. Он побежал думая о том, чтобы не поскользнуться, обогнул идола сбоку, вот уже и шпоры со звездочками на пятках сапог. Северин нырнул под золотую кольчугу, и рубанул под коленом, сначала правой, потом левой, ноги. И еще, и еще. Потом стал отступать. Ничего не происходило, поганое идолище стояло на ногах.
– Сражайся или умри!
Идол стал медленно разворачиваться к воину, и Северин отчего—то вспомнил Эрика, а вдруг и ему страшная смерть уготована, без рук и ног, медленно и мучительно больно, расставаться с жизнью.
– Сражайся или умри!
Северин кинул меч как копье, целясь как можно выше. Меч полетел, сверкая рунами, и был он мал, как иголка у мастерицы, так был огромен идол. Вот вонзился между звеньев кольчуги, проник внутрь. А что там за кольчугой? Дерево? Живая плоть?
Проша целая вечность, идол все так же медленно поворачивался к варягу. Теперь он перехватил меч двумя руками. Еще немного и рассечет противника пополам.
И тут, случилось! В весеннем небе прогремел оглушительный гром, ослепительная молния, ударила с неба прямо в Перуна, и он загорелся! Упав на колени, истлевая в ненасытном пламени, осыпалась пеплом, и шелом, и кольчуга. Кровь лилась на снежный наст, огромная огненная лужа крови. Снег и лед начали таять, обнажилась земляная корка и стала жадно впитывать в себя алую жижу. А идол исчез! Все в ужасе замерли.
Северин и для себя ждал яростного огненного знака. Но не гремел гром, не сверкали молнии, на небе занималась заря, дарующая новый день и жизнь.
В оттаявшей земле вдруг показался росток, он рос, тянулся к солнцу, что еще пряталось за деревьями. Вот и листья распустились, и бутон набух. А еще через мгновение раскрылся алый цветок, зажегся багряным пламенем. Он сиял ярко, как солнце, вся поляна озарилась этим животворящим светом. Но длилось это всего три удара сердца.
– Перунов цветок!– прошептали язычники.
Северин смело подошел к цветку и вырвал его с корнем.
Земля пошла ходуном, завыл в верхушках сосен ветер, что—то неведомое застонало и заулюлюкало в лесу. Стебель цветка безжизненно повис на ладони варяга.
А он вдруг осознал, что земля вокруг стала, как слюда, почти прозрачна и под ней видны жилы рудные, и горшки, с монетами закопанные под одной из сосен. Северин услышал и понял голоса птиц, они пели: «Весна красна, весна пришла». Выли волки – «чую кровь, славная будет охота, столько людей и без ножей». Медведи недовольно бурчали в берлоге, требуя продолжения сновидений.
Все это пронеслось в голове варяга. Он посмотрел на ладонь, она светилась ровным солнечным светом.
– Бери, бери, не отказывайся, – кто-то невидимый уговаривал брать клады,
– Ты самый мудрый, самый сильный, самый красивый, тебя будут любить девы от моря до моря.
Голова закружилась, будто он снова выпил в трактире медовухи.
– Это дьявол искуситель испытывает меня.– Понял Северин.
– Бери, все твое!– Земля од ногами заиграла радугой самоцветов, золотые гривны выскакивали из-под земли.
Язычники уже убежали, он остался на поляне один. Северин поднял голову к небу.
– Господи, укрепи меня в вере моей.
Бросил Перунов цветок наземь, тот загорелся костром и тут же потух. Широко перекрестившись, варяг шагнул к елям, те расступились, и оказалось, что из леса есть тропинка, и ползти не надо. Северин ухмыльнулся и зашагал к корчме.
Уже там, седлая коня, он вспомнил, что мог спросить у лесных духов, где же любимая, жива ли?»Но видно слишком сильная волшба была у идола, про все забыл кроме боя.
Отсыпался, почти тря дня, сил не было, даже с ковша его поил Оглобля. Уверенный что хозяин перепил хмельного, лечил парным молоком, носил на закорках в баню, нянчился, как с малым дитятей.
Очнувшись и чувствуя себя, почти воином, Северин спросил парня: «Как тебя зовут?»
– Прошка Меньшой.
– Это ты – то меньшой?– удивился варяг.
– Дык, у меня брат старший, тоже Прошка, в один день родились только три зимы разница.
– Хочешь, Прохор я тебя ратному делу учить стану?– Северин прилаживал к поясу свой меч. Жена тысяцкого сшила гостю рубаху, жилет из рысьего меха, и штаны с кожаными заплатами.
– Нет, не хочу.
– Отчего?– удивлению Северина не было предела.
– Я людей убивать, не охоч. Даже если враги, или тати. Мне больше по нутру дома сидеть, калачи есть, да вот за вами пригляд держать.
– Пригляд говоришь?– варяг ловко подскочил к парню и вцепился тому в ухо.– Вынюхиваешь, значит, а помнишь, что доносчику первый кнут?!
– Эх, Северьян Сидорович, я на вас молиться должен. От смерти спасли, кормите, поите, вожжами не охаживаете. Вы же самый добрый хозяин. Таких, еще поискать в граде.
Парень искренне улыбался, даже не пытаясь освободить уже малиновое ухо.
Когда уже возвращались домой, Северин на коне, Прошка пешком рядом, воин спросил: «Ты с нянькой в сговоре?»
– Нет.
– Побожись!
Как раз проезжали собор святой Софии, слуга истово перекрестился.
Глава 20. Нашлась
Конец зиме. Днем веселая капель, чириканье переживших зиму воробьев и трель синиц. Синица птаха малая, да не простая, своим пеньем пророчит радость или беду. А уж на погоду гадать по ее пению, самая верная примета: «Если синица свистит, то будет ясный тёплый день, а если она пищит, то ночью будет сильный мороз».
Рука у Северина зажила, и он снова мог делиться с воями умением сражаться двумя мечами сразу: по одному в каждой руке. К Любаве не ходил, мучил тело боем с дружинниками, и даже иногда с самим князем. Тот тоже разгонял тоску кручину – жена так и умерла родами.
Уставал варяг так, что валился вечером на лавку и спал до утра, без снов.
Пришел как-то крестный, отец Нектарий, пытался утешить душевную боль своего крестника. Помолились вместе, став на колени перед иконами в красным углу.
Потом поминали усопших. Шла Родительская суббота. Маленький худенький попик, с жидкими волосами и редкой бородкой, смотрел такими жалостливыми глазами на варяга. Так не всякая баба участие выразит. Но плакать варяг не умел. Видно, выплакал все слезы в детстве. Кутья в горло не лезла, пил один компот. Отец Нектарий ушел, так и не дождавшись от варяга покаяния:ведь уныние есть грех.
Мишаня появился в княжьем дворе неожиданно. Чем—то он напомнил самого Северина в детстве – уж больно был мал и худ. Совсем за зиму не вырос.
– Нашлась,– задыхаясь от бега, выпалил мальчишка.
– Кто?– Северин охаживал голыми руками подвешенный во дворе кожаный мешок с песком.
– Васята! С тебя гривна серебром,– закончил он говорить уже в объятьях варяга.
– Где? Здесь в городе? В деревне?
– В детинце она, у дядьки в доме. Ты грамотку – то писать будешь?
Северин, качаясь словно пьяный, отрицательно помахал головой, поставил отрока на землю.
– Пошто?
– Не умею.
– Тогда с тебя еще векша, – важно подбоченясь, ответил Мишаня.
Но доверять свои сердечные дела мальцу несмышленышу Северин решился не сразу. Пошел к себе в дом, нашел и гривну, и векшу. А бересту отрок сам принес.
Молчал воин долго. Нянька уже квасом и пирогами доброго вестника обкормила, а варяг только и решился.
– Пиши, что сватать приду, пусть никому себя не обещает.
Мишаня вприпрыжку убежал, засунув за пазуху тройку расстегаев, а нянька стала собираться. Слышно было, как на женской половине дома, баба стучит крышкой сундука. Собиралась долго, а как вышла, Северин с удивлением увидел на ней только новый платок поверх кики. А как была в темно—коричневой поневе, да в стеганой душегрейке, так и осталась. Своих саней у варяга не было, ждали посланного за ними Оглоблю.
Нянька прела в нарядах, но терпела. На крыльцо даже не вышла, такая важная и торжественная, что и не подступишься. Варяг и не осмелился. Нет ничего хуже ожидания.
– К свахе поеду, сначала смотрины надо, все проверить, а уж потом сватов засылать. – Нянька перекрестилась на образа.– Все, жди.
Чего ждать Северин не понял, он ходил по избе из угла в угол. В голове пустота, а душа ликовала.
«Жива, милая, синеглазая дева. Роднее всех на этой чужой земле».
Он не мог уже быть один и поскакал к тысяцкому, но того дома не оказалось. Поделиться радостью было не с кем. Скакал по мощеным досками улицам города, пугая прохожих, пока конь не запросил пощады, тонко жалобно заржав. Ветер, это Оглобля такое имя придумал, животное перешло на шаг, потом и вовсе остановилось.
– Ну, не сердись,– соскочив с седла, Северин обнял сивую морду коня. – Прости, нет сил ждать, а вдруг она уже и забыла меня, знать не хочет. У меня ни кола, ни двора, завтра вот выгонят князя, и уйду вместе с ним из города, искать доли или недоли. Она боярская дочь, а я всего лишь пришлый варяг.
Северин сел на попавшийся у развилки дорог камень и зажмурил глаза. Горше ему было, только в тот год, когда потерял отца. Он вспомнил горящие драккары братьев, отца, и их лодку, самую маленькую, неказистую. Даже головой дракона не украшена. А ведь это их спасло. Парус они не успели поднять со знаком Сигурда Соленого.
Конь уткнулся в плечо, потом в ладонь, просил вкусного: морковку или хлеба.
– Отдохнул? Тогда домой.
Нянька пришла хмельная и оттого злая. Такая у бабы особенность, как выпьет, злится на весь белый свет. Рывком скинула душегрейку, порвала бусы, речной жемчуг покатился по деревянному полу, а девки-чернавки бросились его собирать.
– Ну,– сцепив руки за спиной, Северин ждал ответа. Со стороны могло показаться он скала, лед, но внутри бушевал ураган.
Нянька, села на лавку, тяжело дыша, будто и не в санях приехала, а всю дорогу бежала.
– Не пара она тебе! Не пара и все тут!
– Дело говори, не зли меня.
Нянька выдержала паузу, вот ведь вредная бабища, всегда норовит на своем настоять, и, прочистив горло, возвестила.
– Порченная она, как есть порченная.
Северин от неожиданности даже на лавку присел.
– Была под кем?
Нянька, помотала головой: «Хуже».
«Любую возьму»,– подумал Северин.
А Серафима, наконец, имя ее вспомнил, села перед ним, подперев рукой голову, поведала.
– Всю осмотрели, такой товар никому не надобен. Во всю щеку шрам, свежий, ухо порвано, а ноги, батюшки свят-свят, все в рубцах от ожогов.
– Знаешь же, что дом ее горел.
– Нет, это давние ожоги. Она тогда девчонка несмышленыш, а тут варяги пришли, пожгли их дом. Мать она тогда потеряла, а ее дружинник княжий из огня вынес.
Северин разом вспомнил все, и как он ребенка спас на пожаре, и как ведунья ему про суженную сказала, которую он на руках носить будет.
– Окаянная ты, баба – это моя судьба, рок. Тебе этого не понять. Лучше скажи, как свататься ?!
– А никак, мы свое слово ей в лицо и сказали. Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива. – И нянька победоносно поглядела на варяга.
Северин побледнел: «Вася что ответила?»
– Что де за убийцу матушки, варяга значит, никогда замуж не пойдет, лучше в озеро с камнем на шее.
Северину хотелось хоть что-то: колоть мечом, кидать ножи, секирой махать. А тут еще Мишаня пришел, положил на стол грамотку, и векшу: «Не пустили в дом, к боярышне». Северин монетку не взял, не вина мальчишки, что не люб он Василисе. Он выскочил во двор, и, отобрав у Прошки топор, стал рубить дрова. Совсем как деревенский мужик, размашисто и сноровисто.
Глава 21. Обида
Прошла зима, пришла масленица с гуляньями и хороводами, с обжорством и ярмаркой.
Василиса, сговорилась с Акулиной,и девушки пошли на торжище сопровождаемые свекровью сестры. Разносчики торговали пирогами с лотка, всюду витал аромат меда и блинов. Скоморохи веселили народ, показывая сказки про конька – горбунка и жар-птицу. Сестры хотели всего и сразу: и пряников медовых, и иголок для вышивания, и лент атласных. Для более тяжелых покупок, отрезов тканных и корзин со снедью, шел за ними младший конюшенный.
Ваське ужасно хотелось и пирогов с зайчатиной, и блинов, но денег у них с сестрой не было ни полушки. Васька впопыхах у дядьки не попросила, а Акулину держали в строгости. Калита с гривнами висела у старухи на поясе.
Та, желала себе купить малинового бархата на душегрейку, искали долго, во рту с утра ни маковой росинки. На торжище толкотня, мальчишки под ногами шныряют, норовят толкнуть девок, чтобы посмеялся честной народ. Потому шли мелкими шажками, плыли лебедушками.
Свекровь Акулины даже глаз не дозволяла поднимать на купцов и проходящих молодцев. Акулина, грустно улыбнулась сестре, прошептала на ухо: « Ох, Вася, не торопись замуж. С мужем-то сладко, а со свекровью гадко».
Мороз щипал девичьи щеки, воздух пропитан ароматом сбитня, «морозного вина», совсем впрочем, и не хмельного. На широком столе стояла медная баклага с длинной трубой, куда сбитенщик кидал угли. Дух шел травяной: пряный шалфей, корица, лавр, ягоды. Сестры и свекровь подставили пузатые стаканчики с вывернутыми наружу краями, чтобы не обжечься и сбитенщик наполнил их. Девушка, держа одной рукой в варежке стаканчик, другой, без оной, цепляла смазанный конопляным маслом блин. От восторга закрывала глаза.
– Вон смотри, охальница идет, видно телесами куны заработала, тратить пришла.– Свекровь Акулины указала клюкой на дородную женщину с яркой личиной. Брови насурьмлены, щеки от мороза или от вина красны, а грудь, словно ладья впереди самой хозяйки плывет.
– Ой, не смотрите, Акулька, Васька! Глаз у нее черный, недобрый. Сглазит окаянная. Тьфу!– И пожилая боярыня, на самом деле плюнула. Но женщина уже прошла мимо них, и, сев в сани, уехала.
– Кто это?– шепотом поинтересовалась Василиса у сестры.
– Ты что не знаешь? Это же Любава, вдовица, самого главного варяга утешает, уж третий год пошел. Приворожила мужика, не иначе.
Василиса так и обмерла. Так вот значит, какие женщины Северину нравятся. Чтобы грудь, да гузно тыквами. И глаза черные.
А она—то тростиночка на ветру, никому не нужная, сиротинушка. Сказку—небылицу себе придумала и тешится. Оберег ему сплела, да все не знает, как отдать, строго дядька и тетка за ней бдят, да и самой боязно.
Она так задумалась, что когда, подняла глаза, и увидела этого самого варяга, растерялась.
Северин стоял в легкой шерстяной свитке, из—под распашного одеяния, была видна простая льняная рубаха. Ворот расстегнул, без шапки, волосы, присыпанные снежком, и без того пепельные, играли самоцветами. А он, окаянный, не сводил с нее глаз. В этих льдинках играли искорки, губы у мужчины слегка дрогнули, но он не улыбнулся, и отвесил в сторону Василисы и всей их ватаги, поклон.
Вася закусила губу, отвернулась, потом опомнилась. А чего ей себя ронять?
Аль не боярышня она, хоть и сирота, но с приданным. Девица подняла глаза, и как можно медленнее отвернулась от воина. Будто и не знает, и дела ей до него нет. Пусть к этой своей летит, к черноокой.
Северин любовался Василисой. Выросла пусть и не намного,но округлилась, в движениях появилась плавность и благородство. Наливное яблочко, да и только. Душегрейка, отороченная беличьим мехом по вороту, подчеркивал тонкую талию. Зеленая шерстяная запона, накинутая поверх рубашки скреплена жемчужными застежками. Яркая, разноцветная шаль, из-под которой на грудь легла медового цвета коса, соперничала в красках с белым лицом, румянцем и васильковыми очами. Шрам, если нянька не выдумала, под платком спрятала.
Воин подошел поближе, увидел рядом лавку с мехами, и, не торгуясь, купил лисью шкурку. Снятая чулком вместе с головой, и вставленными в глазницы бусинками, лисица, была чудо, как хороша. Сделал еще шаг, чтобы быть поближе к торгующейся за отрез бархата пожилой боярыне, якобы тоже товаром интересуясь. Хотелось взять милую за белые ручки, передать жар своего сердца.
Но Василиса фыркнула, и пошла дальше. Думал Северин у другого лотка перехватить, троицу со свекровью во главе, да не успел. Девушки и старуха садились в расписные сани.
Побежал, по подтаявшему снегу, и, догнав, недалеко отъехавший санный выезд, запрыгнул на полозья. Кинул шкурку прямо Василисе на колени.
И спрыгнул. Успел только поймать растерянный взгляд синих, как Ильмень—озеро, глаз.
Глава 22.Разговор с князем
Свататься и вправду рано. Ни своего угла, ни надела земли. Даже ладьи нет. Всего богатства – меч да слава воинская. Пошел к князю на поклон. Время, конечно, не самое удачное, князь в горе, но варяга принял.
Сидел он в кресле, подбитым алым бархатом, по образу Киевского престола, о коем мечтал, и про то дружине ведомо.
– Челобитную прими, княже.
– О чем просишь, Северьян?
Они остались одни в покоях, слуг князь отослал, потому поманил варяга рукой, приглашая сесть на ступеньки у кресла.
– Жениться хочу, а дева из боярского рода, мне бы хоть самую бедную деревушку, да чин боярский.
Князь помолчал, грустно улыбнулся своему самому ближнему гридню.
– Нет на то моей власти, не могу ни себе земли забирати, ни воинов ближних награждать, Теперь в этих землях главный посадник. А за тебя твой друг тысяцкий может похлопотать. Или надо тебе в другие княжества уезжать. Могу грамотку тебе дать, князю Владимиро—Суздальскому, что служил ты верно не жалея живота своего. Ты воин храбрый, верю, что будет тебе награда, вотчина земельная, а девок, хоть и боярских, и там полно.
– Да, мне одна нужна – Северьян поклонился князю и ушел восвояси. Горько на душе стало, видно быть ему, до скончания века, бродягой.
Но к Ярец Даниловичу все же пошел. Нет, не просить, просто рядом с другом веселее. В теплом его дому, он чувствовал себя своим. При тысяцком и сын со снохой, и внуки, в отдельном тереме, но в одном дворе живут. Привечала его и хозяйка, всегда пирогами да мясной похлебкой, если не постные дни. До масленицы, тюря на квасе, заправленная луком и хлебом. Для сытности льняное масло добавлено. А сегодня поросенок запеченный, с хреном и горчицей, и кашей нашпигованный. Студень, дрожит в блюде, переливаясь янтарными каплями жира. Ярец, после бани, в одной рубахе, рыжая борода и кудри, так и сияют золотом.
– Что соколик наш не весел, что головушку повесил? – Встретил друга прибаутками тысяцкий.
– Быть мне бродягой, Данилыч.
–Пошто? Князя вроде не выгоняют, хороший князь, правильный.
Похлебали молча варево. Хозяйка принесла расстегаев, да блинов. Меду, да клюквенного взвара.
Вот бы сейчас и начать разговор о наделе земли, но Северин, и так обязан другу жизнью, до сих пор вспоминает свой чудский плен. Ничего не сказал, поклонился в пояс хозяину и хозяйке за угощение.
– За мед, за кашу, за ласку вашу. – И ушел.
– И чего приходил?– недоумевал Ярец.– Ведь видно сказать что-то хочет.
– Да дело у него одно.– Подсела к мужу жена.– Свататься удумал к боярину Сударову, к дочери брата.
– Василиса нашлась?– Тысяцкий с досады крякнул. Вечно эти бабы самое интересное первыми узнают.
– Нашлась, так ведь это дело бабье, не государево, чего спешить, тебе говорить,– засмеялась жена. Была она под стать мужу, высока, величава, и возраст только красил ее, потому что жила в любви и ласке.
– Ну, и что не посватался?
– Так ведь он без роду, без вотчины. Это он в их свейских землях прынц, а здесь всего лишь воин.
– Знатный воин, княжий ближний.
– Ну, от этого терем не поднимется, мошна не вырастет, – парировала жена.
– А ведь хороший..– Но Ярец оборвал себя на полуслове. Скажешь, а потом бабы на торгу проболтаются, а ежели не выгорит дело?
И он поцеловал жену в губы, и, встав с лавки, понес ее в опочивальню.
Глава 23.Совет
По случаю праздника, пусть еще с языческими гуляньями, собрались у патриарха, в покоях Софийского собора. Выбеленные белые стены, украшали полки с киотами святых ликов, да шкаф заморской работы со свитками. Собрались только втроем: посадник, тысяцкий и сам Владыка. Последний одет по—домашнему скромно, да и вообще риз вышитых золотом не любил. В простом монашеском одеянии, он смотрелся все равно величественно. Государственный муж, страж веры и закона.
Поели чинно, и за бокалом сладкого церковного вина, тысяцкий «забросил удочку».
– Эх, грехи мои тяжкие, уж совсем, стар стал. То бессонница мучит, то колики в пояснице.
– Хорошо бы, попить запаренного овса, или киселя, а еще медвежьи ушки,– оживился Посадник, чья мать, в молодости, лечила травами их семью и соседей по улице. Сам он моложе всех на два десятка лет. Учен в Византии, и интриги императорского двора ему, как семечки. Оттого и смог так высоко подняться. Умел, хитрван, нужных людей подбирать.
– Так оно-то верно, да иногда надо ехать, а боль на коня сесть не дает,– гнул свою линию Ярец.
– Ты что же на покой просишься?– раскусил его замысел владыка.
– А хоть бы и на покой, не сразу, смену себе выращу, годок-другой пройдет.
– И кого же наметил?– Тут уже начиналась битва интересов. Хоть вся троица заодно, но вече и подкупить можно, и своего человека поставить. Но беда в том, что не имелось у посадника такого человека. Хитрых, ушлых, ловких с избытком, а воина умелого нет.
– Так вот Северьян,– чем не тысяцкий? Веры он православной, умелый воин, опять же жениться хочет, в наших землях осесть,– выложил, наконец, правду, ради которой и затеял весь разговор, про больную спину, Ярец.
Владыка, молча пил вино, маленькими глотками, и делать свой ход не спешил.
– Что славянина не нашлось, в ополчении или дружине княжей? Аль сынка, боярского?– недовольно пробурчал Посадник, вытирая платком вспотевший лоб. Он в отличии патриарха облачен в нарядные одежды, и в теплых покоях владыки, он изнывал от жары.
– Так вот и нетути!– Надоело тысяцкому ходить вокруг да около.– А князья Киевские из каких будут, а, из тех же земель, варяги!
–Ведь не боярин, куда ему в тысяцкие.
Разговор затух, Владыка свое мнение не высказывал.
Поели еще блинов, ох и вкусны блины, да с вологодским маслицем. Молчание затянулось. Посадник собрался уходить, и так засиделся, кумовья в гости ждут.
– А на ком он жениться хочет?– наконец нарушил молчание патриарх Мирон.
– Да, вроде Василису Сударову, дочь убиенного Федора, за себя взять хочет.
– А она что жива?– удивились оба, и Владыка, и посадник.
– Объявилась, жива, здорова.
Помолчали снова. Посадник передумал уходить, игра, только вот сейчас и начиналась. Поелозил на лавке запревшим гузном, готовясь к долгой «битве».
– Вотчина ее отца большая, наследников нет, кроме брата Гордия. А не жирно ли ему будет?– Владыка отставил кубок, и строго посмотрел на сидящих напротив думских мужей.
– А ведь, и, правда!– Повеселел тысяцкий, он даже и не думал о таком раскладе.– Часть приданным пойдет, а часть…
– Церкви, – не дав ему закончить, перебил Владыка.
– А городу-то хоть бы куну?– просяще вымолвил Посадник.
– Будет и городу, – утешил его Владыка.– Ты и станешь сватом,– это уже тысяцкому.– Он нам нужен, это и торжество веры христианской, и воями славными, пребудет сила нашей земли.
– Вот и ладно был княжий человек, станет Новгородский!– обрадовано подвел итог беседы тысяцкий.
На том и порешили, а Северин и Василиса не знали, не гадали, что решается их судьба и будущее.
Глава 24.Сказка
Василиса жила в доме дяди, Гордия Симеоновича, не зная ни в чем отказа.
Его младшая дочь, семи лет нарадоваться не могла, тетя Васа и сказки и вышивать мастерица. Ну и что, что шрам у нее на щеке, платком прикрыть и не видно вовсе. Зато вон узоры как шьет, стежок к стежку.
И сказки дивные, за работой молвит.
«В стародавние времена в чащобе бил родник Жизни. Старикам он давал молодость и здоровье, а молодым красоту. И вот поздней осенью в полузимник, пришел к роднику сам Морозко – воевода, сил набраться на долгую зиму. Окунулся в родник дедушка, борода лопатой, а вышел на бережок добрый молодец с кудрявой бородкой. Надел Морозко кафтан расшитый жемчугом, да, и решил на отражение свое полюбоваться. А тут на беду медведь в те места забрел. Потревожили сон его зайцы—русаки. Известное дело, кто добрым будет, коль спать не дали. Подслеповат был хозяин лесной, да еще и злоба глаза застила. Сгреб в охапку зверь Морозко, и ну ломать. Да только родник Жизни подарил не только красу воеводе, но и силу молодецкую. Справился удалец со зверем голыми руками, а вот сил с себя скинуть тушу медвежью, уже не осталось. Так и остались они, лежать на поляне, в смертельных объятьях.
Пришли к роднику дочери Батюшки Водяного, да страхе убежали русалки, от чудища лесного. А ближе всего к роднику Жизни росла Елочка, зеленая красавица. Зима еще только вступала в свои права, и оттого не иссякла еще в деревце жизненная сила. Душа ее превратилась в девицу – красавицу, и вышла из ствола древесного.
Схрабрилась она и позвала дядюшку Лешего, тот завсегда народу лесному помогает. Освободили вдвоем Морозко от зверя. Увидела она, как блеснули в солнечном свете кудри златые. Залюбовалась Елочка красотой молодца, и оторвала на память пуговку с кафтана, с камешком – изумрудом.
А потом принесла водицы живой и омыла раны молодцу. Вздохнул Морозко, застонал и открыл глаза. Взглянула в них красавица, и пропало девичье сердечко. Глаза у парня, были синее самого синего неба, и глубже самого глубокого омута.
– Здравствуй, Морозко – воевода.
– И ты, дева лесная, здравствуй.
– Живи сто лет воевода.
– И твоему батюшке Лесному царю, того же, и тебе девица.
Поклонились друг другу, да на том и расстались.
И часто стали раздаваться на берегу родника, песни девичьи. То пела Елочка о своей любви к воеводе – Морозко. А уж Зима снегами лес укрыла, блестят на хвойных ветках звезды – снежинки. Поет Зимушка песню колыбельную, волшебную. От той песни протяжной, засыпают души деревьев зачарованным сном. Но даже самой лютой зимой дышит ель иголочками, пьет из земли воду. Уснули все деревьев в лесу, одна Елочка уснуть не может, тоскует по добру—молодцу Морозко. Разъезжает воевода на тройке белых коней по лесам и долинам. Смотрит за порядком на озерах и реках. Дарит зверю лесному новые шубки, а народу лесному объявляет волю свою: « Ищу невесту себе, княгиню молодую. Честную и добрую, мастерицу и рукодельницу. Та, что к роднику Жизни сумеет прийти в назначенный срок, в жены возьму, и одарю хоромами и сундуками с самоцветами»
Поскакали зайцы по полянам, белки по просекам. НА просеке, сороки – белобоки новость подхватили, да на хвосте по деревням разнесли, от избы к избе.
Запрягала сани воеводина дочь. Дружину батюшкину с собой брала. Да только Лесной царь все деревья в лесу на помощь позвал. Как зашагали лесные исполины на дружину, те и убежали из лесу.
Запрягала сани боярская дочь, да ехала в леса дальние. Но дальше бурелома не уехала.
Надевала лыжи охотницкая дочь, так – ту дядюшка Леший три дня по лесу водил, да так снова к дому и вывел.
А Елочка, прослышав о воле ,Морозко объявленной, поспешила за тридевять земель , на поклон к Ведунье.
– Да на что тебе сундуки с самоцветами? – спросила ее ведунья.
– Да не нужны мне самоцветы, у Батюшки моего их не меньше. Полюбился мне Морозко за очи свои синие, да речи уважительные. За то, что Лес бережет, и радость всем дарит. Выпила лесная дева зелья колдовского, и стала, живой девушкой с русой косой, засияла, такой чистой и теплой красотой, какой раньше в лесу и не видывали.
Глубоко на дне Сине – озера спит в своем тереме батюшка Водяной. А дочери его денно и нощно расчесывают его огромную бороду. Каждая волосинка его – это речка или ручей. Если не чесать, то все запутается, а по Весне – Красне, там, где была деревня, вдруг речка потечет или озеро. Непорядок.
