Kitabı oku: «Письма странника. Спаси себя сам», sayfa 2
Письмо 2. Ступени
6 августа 1999.
Порывшись по своим архивам, обнаружил я еще пачку старых листков, которые можно использовать для письма, но лишь одну их страницу. На обороте разного рода черновики – сны, видения всякие, странные записи.
Можешь взглянуть, мой Друг, если любопытно узнать, что было там у меня – в старых архивах, поскольку в архивах можно иногда встретить немало мудрого и весьма современного. Недаром же события нашего времени политики и историки в один голос сравнивают с хаосом первого двадцатилетия уходящего века. Правда, шустрый Севочка все эти события перепутал – и надо разбираться теперь, что там следовало за чем.
Так и тянет его к бумаге. Помню, когда в кроватке стоял, и потом, когда на коленочках ползал, – все обои рвал. До сих пор осталось еще от его рук прикрытое шкафом футбольное поле голой стены.
Начал ходить – не идет от стола. Повсюду обрывки папиных записей с его каллиграфией. А в школу пойдет?
Вот и утром сегодня, только я сел за письмо к тебе:
– Папа, дай чистый листик с обеих сторон.
– Хватит и с одной, – даю ему лист. – Не будешь же ты сразу писать на двух сторонах.
А сейчас смотрю – еще у него откуда-то лист.
– Не трогай мои бумаги, – снова ему. – Не тобой положено – не тобой и возьмется.
– Я и не взял, я только посмотрел, – отвечает.
– Ну да, у мамы ты тоже сумку посмотрел, так она потом полдня не могла отделить помаду от пудры. Вот тронь еще раз. Покажи мне, что ты там начиркал.
Сева подошел, показал изрисованный лист бумаги.
– И что здесь? Намельчил – ничего не поймешь.
– Это база сектоидов и небесных из игры УФО. А здесь – базы силицидов и крислидов со змеюками. Они воюют с Икс-командой, чтобы завоевать Землю.
– А это что за каракатица у тебя?
– НЛО. Разве не видно?
– Ладно, рисуй, только не отвлекай меня по мелочам.
– Я на тебя обиделся.
– Чего вдруг – обиделся?
– Чистый листик не дал.
– Ну ладно, так и быть. Дам тебе чистый листик.
Я полез на верхнюю полку шкафа и выделил ему оттуда, раз уж обиделся, чистый лист с двух сторон.
– Самому скоро в школу понадобится, – проворчал я, отдавая бумагу.
– Спасибо, – заулыбался он. – Я доклад напишу. Отчитаюсь за работу.
– Ладно, отчитывайся. Только не делай ошибок.
Докладчик нашелся. А ну-ка, если бы сейчас гусиными перьями дети писали, да чернилами. Чтобы я тогда делал с ним.
Как-то незаметно, чего я и не ожидал, Сева освоился с компьютером. Начав самостоятельно читать с пяти лет, он запросто разобрался с директориями и файлами игровых программ. Быстро понял, в какие программы ему разрешено входить, а в какие нельзя.
И не хуже матери управлялся с этой взрослой игрой про инопланетян, давая ей советы, хотя она и сама в этих играх была дока.
– Мам, отсюда выход по этой кнопке, – лез он кнопку нажать.
– Да отойди же, Сева, не мешай.
А через некоторое время она сама к нему:
– А как солдатика повернуть, он не поворачивается у меня.
– Нажимай девятую кнопку, – бросался Сева помогать.
Про Севочку, чтобы кратко определить его спокойный и уравновешенный нрав, можно сказать:
Улыбнулся малыш лучезарному солнцу
И квадрат начертил на асфальте сухом.
Солнце прыгнуло с неба на квадратную землю,
А малыш взгромоздился на круглое небо.
И им радостно было в этом мире веселом.
И им весело было друг на друга смотреть.
Будучи еще совсем маленьким, первое, что он делал, просыпаясь утром, – задорно улыбался нам. Не знали мы с ним и ночных бдений – всегда спал Сева спокойно и всю ночь.
Проблемы отучения от соски вообще не возникло. Подошло время, и мы, стоя с ним у окна, сказали ему:
– Севочка, видишь, вон собачка бежит. Ты уже большой мальчик, а она маленькая. И пора тебе, дружок, сосочку собачке отдать.
– Де обака? – спросил он своим нежным голоском.
– Вон, вон… смотри – через дорогу сюда и бежит. Давай-ка бросим ей скорей сосочку. Видишь собачку? – Он мотнул головой.
– Бросим ей сосочку?
– Боси…, – махнул он ладошкой.
Мы открыли форточку и выбросили соску. И с этого дня больше он сосок не видел. На следующий день только спохватился.
– Да ты что, забыл, Севочка? Мы же ее вчера маленькой собачке отдали. Давай в окошко посмотрим.
Подошли к окну. Поставили его на подоконник.
– Смотри внимательно, есть там сосочка?
– Не… – смотрел он внимательно с четвертого этажа, прижавшись носиком к стеклу…
– Ну вот, собачка забрала с собой. Не будем у нее отнимать, или отнимем?
– Не… не удим…
Поняв что-то, он к этому больше не возвращался.
С возрастом, конечно, такие элементарные номера не проходили уже, но, если по-взрослому объясняли ему что, то он соглашался.
Единственное, что Сева излишне долго не решался делать, так это ходить. На четвереньках ползал с громадной скоростью – и вперед, и назад. Вставал и на ножки. Если же руками держался за кроватку, стул или книжную полку, то бочком, бочком и пройдет немного. Но остаться на двух ногах в свободном пространстве и пойти – сидеть на попке надежней.
И как-то раз, когда наша мама ушла в магазин, я поставил его перед собой лицом к кроватке на расстоянии одного шага от нее.
– Иди, Севочка, – отпустил я руки, которыми придерживал его за спинку. Он – снова на попку. Я еще раз поставил его на ножки.
– Иди, Сева, не позорь фамилию. Такой большой уже вымахал, и все на четвереньках ползаешь. – Он опять садится. Я вновь ставлю его на ножки. И еще, и еще. Сева ревет уже, тянет ручки к кроватке, а шагнуть – никак.
– Не бойся, мальчик, не бойся, ты же можешь. Ну шагни – вот же кроватка, совсем рядом.
Наконец, со слезами, первый шаг сделан – и ручками зацепился за кроватку. И опять я ставлю его на шаг от кроватки.
– Все, мой хороший, молодец, – целую я его в затылочек, – давай еще раз, вперед. Я с тобой рядом.
Затем, не сразу, конечно, Сева сделал и два шага, и три. И когда мама пришла из магазина, он эти три шага сделал уже навстречу к ней. И довольно скоро Севочка носился по квартире так же лихо, как и ползал на четвереньках. Однако, эта лихость в три годика стоила ему зубика, когда он, забравшись на стул, полез на верхние полки за папиными книжками и ступил мимо стула, ударившись подбородком о нижнюю полку.
Потом он рассказывал об этом бабушке:
– Бабуинька, я со стуа бух ковь потека и зубик потияй. Ты не пач…
Интересно, что, когда упрекали трехлетнего Севочку:
– Ну, что ж ты капризничаешь-то, маленький?
Он обычно отвечал:
– Как я капизничию? Не капизничию я. Хаоший я.
– Хороший, хороший, но, все же, веди себя прилично.
Но продолжу свою историю. Осенью 1959 года, поступив в училище, я попал в Кронштадт матросом на эсминец «Справедливый» для прохождения курсантской практики. И, первым делом, отыскал в Кронштадте библиотеку. Она находилась в полуразрушенном, но величественном Храме, в котором когда-то служил Иоанн Кронштадтский. Сейчас еще вижу я где-то внутри себя этот Храм в золоте опадающих по осени листьев, среди готовящихся к зиме загрустивших деревьев. И запах этих листьев, терпкий и пряный, у входа в Храм напоминал мне тогда запах старинных книг в толстых переплетах с их упругими листами, которые, казалось, сопротивлялись самому времени в своем неистовом желании жить.
И еще оставили сильное впечатление о себе громоздящиеся волны Балтики, разрываемые носом движущегося корабля. Их темные малахитовые оттенки и вибрирующий гудящий рык захватывали меня с головы до пят своей мощью и непредсказуемостью. К тому же, какое-то тайное чувство единения с ними переполняло сознание. И когда, стоя на вахте, я вглядывался в ночное небо, очищенное от туч, в таинственной глубине его мне чудились среди мерцающих звезд те же волны и тот же запах листьев, одиноко лежащих у порога Храма.
После года службы на корабле у меня появилась заманчивая возможность (в связи с резким сокращением вооруженных сил в то время) перейти в любой ВУЗ Ленинграда, поскольку училище расформировывалось, а статус наших вступительных экзаменов по количеству и качеству превышал вузовский. Наш же химический факультет приказом министра обороны переводился в Азербайджан.
Но мог ли я теперь отказаться от ставшей привычной безбрежности неба, сливающегося с горизонтом мятущихся волн, ради города с сутолокой людей, машин и трамваев, когда дыхание глади морской и ее неслышимые ухом мелодии переполняли все мое существо.
И я уехал в Баку. Пять незабываемых курсантских лет (1960–1965) промелькнули как один день, как вагоны проносящегося мимо поезда. С замиранием сердца я погружался в густые южные запахи цветов, когда бродил с автоматом между спящими корпусами училища во время вахты, когда губами касался непроницаемо черной глубины влажного ночного неба, осязаемо и властно охватывающего собой Землю. Днем же я чувствовал нежность небесного покрывала, смягчающего жаркие потоки пребывающего в нем светила.
Подъемы и отбои, проверки и военные учения, различные кабинеты и лаборатории – все было в радость, все находило свое место и время, не мешая той внутренней сосредоточенности, которая, словно свернувшийся в клубок котенок, жила во мне и будто ждала своего часа, ждала той минуты, чтобы вдруг распрямиться и прыгнуть на показавшуюся из норки мышь. Учение давалось легко, что позволяло значительно расширить круг моих интересов.
В училище оказалась прекрасная библиотека, видимо потому, что был еще здесь артиллерийский факультет для иностранцев. И я зачитывался книгами Аристотеля и Беркли, Бекона и Гольбаха, Канта и Локка, Монтеня и Монтескье, Фейербаха и Юма. Но больше всего меня захватила своей мощью философия Гегеля. Я был поражен его энциклопедической осведомленностью во всех сферах человеческого познания и, особенно, тем логическим стержнем, на который он умело нанизывал его плоды, словно на шампур мясо для облитого шампанским шашлыка.
Так, в промежутках между физикой и химией, математикой и астрономией, кораблевождением и ядерными реакторами, эти книги открыли для меня переливающийся всеми цветами радуги мир западной философии, социологии и политики. И вместе с тем каждое лето я продолжал корабельные купания в лазурных и черных, тихих и буйных водах морей и океанов. «Мертвый штиль» Средиземного моря и шторм Бискайского залива – до сих пор отражают во мне рай тишины и гул преисподней.
Письмо 3. Офицерские будни
7 августа 1999.
Друг мой, думал я, что в двух-трех письмах, совсем коротенько, тяп да ляп, сообщу тебе о своих новостях за последние шесть лет, а теперь вот захотелось поведать, да и самому получше понять, что же произошло со мной за минувшие годы. И не только за шесть лет твоего настырного молчания, а за те 25, что были отмерены мне линейкой времени уже после выхода моего из лагерной зоны. К тому же мои знакомые сибиряки и читатели повести «Спаси себя сам» настойчиво просили написать продолжение.
Долго я колебался, начинал писать и снова бросал – кому, мол, все это интересно, кому это надо. Но если не сейчас, хотя бы в письмах, пообщаться с друзьями, то когда же – до Конца Света несколько дней. К тому же Севочка подошел с «Докладом»:
– Вот, здесь и здесь, папа, подпиши, – и карандаш мне протягивает для наложения визы.
– Ну я же, не читая, не подписываю бумаг.
– Прочитай.
– Может быть, ты мне смертный приговор принес.
– Какой приговор? Это разрешение, чтобы ты писал про Севу.
– От кого разрешение?
– От Ельцина. Вот печать.
– Ельцин-то причем? От премьер-министра Черномырдина куда уж ни шло. Извини, сняли его. Теперь от Степашина, стало быть.
– Я хочу от Ельцина.
– Ладно, пусть. Только прежде исправь: не Ельцына, а Ельцина, грамотей. И не даклад, а доклад. Ищи проверочные слова.
– Ладно.
– Что ладно?
– Много говоришь. Подписывай, папа.
Около слова «потпись» я расписался.
Итак, разрешение дано, бумага подписана и заверена печатью – теперь за дело.
Дорогой Друг, старый сон, оставшийся на другой стороне листа от бывших времен, можешь пропустить.
А можешь и взглянуть краешком глаза, подумать о его созвучии с реалиями нашей жизни.
Огромный город простирался от горизонта до горизонта. Казалось, что он продолжается и дальше, не имея конца. Город-гигант, город-завод, в котором башни и здания, конструкции и станки, механизмы и трубы располагались так тесно, что представляли собой сплошной кусок железа. Люди надсадно и безуспешно старались протиснуться сквозь узкие проходы в этом железе, униженно и жалко пытаясь как-то освободиться из железных объятий железного города.
Пробираясь по лестницам и коридорам домов, я искал место, где было бы можно поесть. И не находил его – нужной мне пищи в городе не было. Встречались, правда, комнаты-столовые и длинные, как железные ленты, очереди за куском мяса, тоже казавшимся железным, да за хлебом, напоминавшим кусок кровли, свернутой в трубочку. Тыркаясь, как котенок, в железные прутья и стены домов, я вместе со всеми все пытался и пытался найти выход отсюда, протискиваясь между станками, за которыми суетились люди, вдоль мрачных улиц, на которых толпились люди. Безуспешно цепляясь за железные прутья, я перелезал через бесконечные трубы, протискивался между массивными прессами и безуспешно спрашивал у прохожих: где же выход?
И вдруг в просвете – железная дорога и вагоны, мертво застывшие порожние товарняки, неподвижные и холодные поезда. Будто логово смерти. И голубизна неба казалась насмешкой среди груды мертвого металла. Лишь на маленькой площадке-станции, стиснутой со всех сторон строениями, находились люди, напоминавшие манекены. Они играли в детские игры – как автоматы.
И я осознал неожиданно для себя, что нет у меня ключей, чтобы выйти из этого города – города-смерти.
После окончания училища (осень 1965) в звании лейтенанта меня направили дежурным инженером в группу радиационной безопасности Учебного центра офицеров атомных подводных лодок в городе Палдиски (Эстония).
Вот почему пришло письмо оттуда на красивой белой бумаге с водяными знаками и разводами. Оказалось, что штрих моей жизни оставил там свой заметный след, если его очертания были видимы и сегодня. Первоначально меня поселили в офицерском общежитии, предоставив небольшую комнату, затем, когда я женился и Галя переехала из Калинина (теперь это Тверь) в Палдиски, нам выделили двухкомнатную квартиру на пятом этаже «хрущевской» пятиэтажки. Почти рядом с домом шуршали о гальку воды Финского залива. Иногда я бывал здесь, слушая неторопливый голос волн и наблюдая, как вода ласкает своими ладонями прибрежные валуны, тут и там разбросанные вдоль берега до самого горизонта.
И, когда четыре года спустя (в 1969), у побережья залива моя семимесячная дочь Люба, сидя в коляске, лепетала что-то свое, казалось мне, что она понимает еще, о чем беседуют между собой эти волны, в отличие от нас, взрослых, которым за суетой каждодневных дел нет времени прислушиваться ни к дыханию моря, ни к шепоту звезд. Конечно же, к этому времени моя детская и юношеская романтика уступила место серьезному размышлению о том, чем же заняты окружающие меня люди. Не на кухне, разумеется, ради которой не жалеет человек ни сил, ни времени, а чем они заняты в своем одиночестве, когда остаются сами с собой, с наступающей ночью после закончившейся суеты дня, или утром, когда эта суета еще не наступила. И все чаще и чаще я вспоминал выписанное когда-то из Сенанкура:
«Подлинная жизнь человека заключена в нем самом, а все, что он получает извне, случайно и подчиненно».
В силу этого, помимо служебных обязанностей, как и ранее помимо учебы, меня продолжала интересовать философия и социология, которые постепенно стали перетекать в историю и психологию: «Статьи и письма» П. Я. Чаадаева, «Философские произведения» А. И. Герцена, «Курс русской истории» В. О. Ключевского, «Педагогические произведения» Н. А. Добролюбова. Книги же «Россия под властью царей» С. М. Степняка-Кравчинского, «История царской тюрьмы» М. Н. Гернета и сборник документов по «Делу Чернышевского» стали почти настольными.
Отсюда возникло и более внимательное отношение к тому, что происходило теперь не в чопорной Англии или в экспансивной Франции, а в своей собственной неприкаянной стране. А с этой ступеньки оставался лишь один шаг и до политики – этой проститутки, которая отдается то общественному мнению, то власть имущим.
В собственной же стране к 1966–1968 годам отчетливо обозначился закат демократических перемен, начатых Никитой Хрущевым.
Воспитав себя на основах западной демократии, с таким «закатом» преобразований в России я был не согласен.
И свернувшийся в клубок котенок прыгнул вдруг на показавшуюся из норки мышь. Но котенок – это все же не умудренный годами кот. Да и мышка оказалась клыкастым тигром. В связи с этим «несогласием» и возникло «уголовное дело» офицеров Балтийского флота, которым интересовался теперь (через 30 лет) у себя в Эстонии неизвестный мне господин Виктор Нийтсоо.
Тогда же, 3 июня 1969 года, меня уведомили об исключении из партии (КПСС). В этот же день незнакомые люди произвели обыск в комнатах нашей квартиры, в ее чулане и в совмещенном с ванной туалете, не забыв по небольшой лестнице подняться на чердак, а затем и спуститься с пятого этажа в подвал дома, где находились так называемые «сараи» его жильцов.
Что они искали на чердаке и в сарае – гаубицу, что ли, или еще какое смертоносное железо, трудно сказать. Но, уходя, пришельцы случайно прихватили с собой взятую из-за стеллажа в первой комнате, совсем еще новую пишущую машинку «Consul» вместе с футляром кофейного цвета, в котором лежали две пачки еще не использованной копировальной бумаги.
Я уж не говорю о магнитофонных лентах, которые им и совсем-то были ни к чему – солить, что ли? Но если подсчитать, то три катушки по 180 метров, плюс шесть катушек по 350 метров, итого – 2 км 640 м. Как раз от нашего дома до вокзала. Конечно же, они перепутали, приняв магнитофонную ленту за бикфордов шнур.
Пришельцы и есть пришельцы. Что еще можно ожидать от сектоидов или крислидов со змеюками. Думаю, что и магнитофон «Днепр-11», обнаруженный в передней комнате крислидами, переодетыми в военную форму и, наверняка, с фальшивыми документами, был принят ими за адскую машину, тем более что на нем указывался и радиус действия – 9,5 и 19 метров. По современным меркам – маленький террористический акт одного бизнесмена (нового русского) против другого. А сколько было вывезено от нас уложенной в мешки бумаги (газетных вырезок, писем с конвертами, даже несколько книг иностранного издания). И разве мог я подумать, что уже тогда даже в особых отделах пришельцев была такая «напряженка» с туалетной бумагой. Вот откуда через 30 лет у нас сложности и с бумагой для писем.
Через два часа после окончания обыска меня мирно уволили с работы, не забыв изъять кортик – неотъемлемый атрибут достоинства морского офицера.
6 июня эти же люди забежали еще раз, чтобы в законном, как они сказали, порядке вынести из дома радиоприемник «ВЭФ-радио» и наушники с кабелем. И как я ни объяснял, что этот железный ящик лишь для прослушивания эфира и наушники, чтобы не мешать спать жене и ребенку, – нет, уперлись и все: «Вы не только вокзал хотели взорвать, но и всю Россию от Финского залива до Японского моря», – слышалось мне в звуках удаляющихся шагов, пока незваные люди, уходя, с мешками на плечах и в руках спускались по лестнице. И, наверное, успокоенные добротно выполненным делом, уже 11 июня они уведомили Галю, что «в отношении Вашего мужа 10 июня 1969 года избрана мера пресечения – содержание под стражей в следственном изоляторе города Таллинна».
При этом, что самое изумительное, слово «Вашего» было написано с большой буквы. Недаром, видимо, я проживал в Палдиски на улице Садама, обернувшейся для меня узким тупиком Содома и Гоморры. С той лишь разницей, что если неправды и грехи жителей Содома вызвали грозный и праведный суд Божий над ними, то в нашем славном социалистическом прошлом этот грозный суд обернулся против меня, жены и восьмимесячной дочери.
И до сих пор не от тех, кто арестовывал и сажал своих политических оппонентов, «восходит дым и серный пар», как указывает Библия, а от самих оппонентов.
Особым отделом КГБ по Балтийскому флоту в июле и августе 1969 года помимо меня арестовали лейтенанта Алексея Косырева (сокурсника по училищу) и сверхсрочника Геннадия Парамонова (кандидата в депутаты местных Советов и комсомольского вожака нашего Учебного центра), которыми в своем письме ко мне также интересовался мой корреспондент из Эстонии.
Была попытка со стороны следствия привлечь к ответственности по моему делу «инакомыслящего» Сергея Солдатова из Таллинна, а также лейтенанта Александра Салюкова (однокашника по училищу, уволенного затем с флота) и некоторых близко знакомых со мной старших офицеров.
Радостно улыбаясь, следователи подшили в свои толстые папки и мою машинописную книгу «Слово и Дело», в которой рассматривались в их временной последовательности антидемократические события и политические процессы периода заката Брежневской оттепели, происходящие в Советском Союзе с момента «Пражской весны», начатой Дубчеком, до ввода в Чехословакию советских войск. Кроме того, эти события анализировались автором с философской и исторической точек зрения. Книга заканчивалась ходившей в то время по рукам среди диссидентов статьей А. Д. Сахарова «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Следствие располагало также нелегальными данными о моем толстом светло-коричневом портфеле с замком, в котором находились материалы для 2-го тома книги «Слово и Дело», описывающего политические репрессии в Советском Союзе уже после ввода войск в Чехословакию.
Как-то на работе меня пригласили к телефону. И взволнованный голос Геннадия Парамонова сообщил:
– Геннадий Владимирович, по-моему, у вас в квартире обыск. Я зашел за гитарой, которую вчера забыл у вас. Думал, вы не на дежурстве – хотел забрать. Мне открыли совершенно незнакомые люди. На мой вопрос, дома ли вы, ответили, что я ошибся квартирой. Вы можете приехать?
Конечно же, я не поехал. «Зачем горячку пороть, – подумал я. – Если уж обыск – его не остановишь. А лишние резкие движения в таком случае и тем более неуместны». Вечером дома я внимательно просмотрел полки и шкафы. В одном из них и стоял портфель, набитый рукописями. Все было на месте. Но могли ведь переснять лист за листом его содержимое. Это и называется у них оперативной работой. Следователь намекал потом на эти материалы, но – на нет и суда нет. На следующий же день после звонка Парамонова я отдал портфель с рукописями на хранение Александру Салюкову. И у него был обыск, когда меня арестовали, но не успели – своевременно все было уничтожено уже.
Приобщили к делу и «Открытое письмо гражданам Советского Союза», в котором я говорил о необходимости кардинальной перестройки системы власти в нашей стране и предлагал пути такой перестройки, вплоть до свержения ее политического руководства, а также поддерживались в этом «Письме» начатые в Чехословакии реформы и осуждался ввод советских войск на ее территорию для блокирования этого процесса. С легкой руки Петра Якира «Письмо» было переправлено из Москвы за границу и опубликовано в журнале «Посев» (№ 1, 1969 г.) под псевдонимом Геннадий Алексеев.
В этом же номере журнала была и статья Сергея Солдатова «Надеяться или действовать», подписанная группой эстонской интеллигенции. В марте-апреле 1969 г. (за два месяца до моего ареста) полный текст «Открытого письма» передавался на русском языке радиостанцией «Свобода». Но об этом мне стало известно лишь на следствии по моему «уголовному» делу.
Не забыли следователи присовокупить к этому «делу» и распространение «антисоветской литературы». Да без этого и нельзя. Бумаги больше – и дело толще. Кроме того, и это считалось уж очень удачной находкой, обнаружились у меня кое-какие бумаги по организации «Союза борьбы за политическую свободу» и ее печатного органа – газеты «Демократ». И совсем уж нежданный козырной туз попал в руки следствия – моя попытка переправить из тюрьмы на волю статью «Организационные задачи Союза сторонников свободы». Сосед ли по камере «исполнил долг» или был подсажен их внештатный сотрудник – трудно сказать.
Следствием и прокурором в качестве отягчающего обстоятельства «преступной деятельности» арестованного использовались также изъятые в камере мои обширные выписки из сочинений В. И. Ленина с комментариями к ним.
И как жаль мне сейчас эту сотню листов, аккуратно исписанных мелким почерком. Ведь в камере-одиночке Ленин стал почти родным для меня. Его емкие лозунги и призывы, закрученные обороты речи уже начинали жить в моем сознании самостоятельной, только им ведомой жизнью. Иногда казалось, что ночью он, как и я днем, ходит по камере – пять шагов туда и пять обратно, от параши до глухо зарешеченного окна и опять к параше, заложив руки за лацканы пиджака и сощурившись глазом.
В октябре 1969 г. (с подачи находившегося на воле Сергея Солдатова) о «Деле офицеров Балтийского флота» сообщили радиостанции «Голос Америки», «Канада» и «Свобода», а также были публикации в газетах «Нью-Йорк Таймс», «Дейли телеграф» и других. Все это для следствия и суда являлось еще одним и совсем уж веским аргументом, усугубляющим мою ответственность перед обществом и государством. Плюс к тому – упорное нежелание арестованного признать свою вину в «подрыве и ослаблении Советской власти» и отказ от адвоката, неспособного, как я считал, осуществить мою защиту по существу обвинения.
Военный трибунал Балтийского флота, проходящий в Калининграде в марте 1970 г., признав меня виновным по статьям 68 ч.1 и 70 УК Эстонской ССР (агитация, пропаганда и организация), приговорил к шести годам лишения свободы в трудовой колонии строгого режима с лишением воинского звания и наград.
И лишь через полтора года после суда сопроводительной бумажкой от 16 октября 1971 года жену уведомили, что «По Вашей просьбе направляется Вам выписка из приговора военного трибунала ДКБФ в отношении Вашего мужа». Вся выписка поместилась на двух неполных страничках текста. Тремя точками (…) после слова «установил» хранители законности и порядка «подробно и доходчиво» объяснили жене за что, собственно, ее мужу была предоставлена «гостиница-люкс».
