Kitabı oku: «Письма странника. Спаси себя сам», sayfa 3

Письмо 4. Колючая проволока

8 августа 1999.

Дорогой Друг, что тут поделаешь, начатое письмо не сразу закончишь. И сегодня я продолжаю макать в чернила свое «гусиное перо» и марать им бумагу. Неудачное все же попалось это перо – сильно скрипит, отвлекая от мысли. Вот тебе и по блату.

Прикрыли недавно один из новоявленных антикварных магазинов, распродали имущество, перо же это бросили под стол за ненадобностью – мне и досталось. Теперь же от него не только скрип, но и как с гуся чернила. Не одну уж кляксу пришлось стереть. Да, шариковые ручки много удобнее. Но про Шариковых мы и кино смотрели, и встречали их не раз на дорогах жизни – не тот коленкор. И потом, если уж решил гусиным пером – значит, гусиным. А вот интересно, куриные перья, они что – хуже?

Думаю, разница в том, что рожденный по курятнику бегать не взлетит к облакам.

А гусь – это же лебедь. Значит, гусиное перо – символ изящного и красивого полета мысли, символ вдохновения в обнимку с Фортуной. Но для этого, разумеется, должно быть – ну очень хорошее перо. Мое же валялось под столом. Так что не обессудь, дорогой Друг, – как уж получится это мое послание к тебе.

До сих пор ярко и красочно представляются мне тюрьмы и камеры, лагеря и бараки следственного изолятора Таллинна (июнь 1969 – февраль 1970), тюрьмы Калининграда (февраль 1970 – июль 1970). Звучит еще в ушах стук колес вагона-столыпина, протянувшего нить моей жизни от узла к узлу через тюрьмы Вильнюса и Пскова, Горького и Потьмы к затерявшемуся где-то в глуши лесов поселку Озерный (Малая зона Мордовии ЖХ-385-17а, август 1970 – октябрь 1972). А далее – еще одна линия жизни, проложенная к вбитому в землю столбу у Всесвятской станции (35-я пермская зона ВС-389/35, 1972–1974).

Так нежданно-негаданно шагнул я от чистоты лазурно-соленых волн Балтийского моря в тину и грязь Мордовского озера и, окунувшись в него, вынырнул затем в лесах Сибири среди всех святых, огороженных плотными рядами колючей проволоки. Материализовав идеи Гегеля, рабоче-крестьянская власть нанизывала на шампур своей доктрины не оправдавших ее надежд подданных – и поджаривала, поджаривала, поджаривала их медленно на огне, пока не розовели они от радости или не обугливались от ненависти.

Вот память человеческая – столько лет прошло, а будто вчера все и было, будто час назад крикнули: «Выходи! С вещами», – и прощально лязгнул засов лагерной зоны.

Тюрьмы и лагеря – воистину Университеты Жизни.

Понимая это, я тайно стал собирать материал на книгу, которую намеревался затем опубликовать «на воле». Вязью, корявым почерком, между строк всякого рода выписок из книг, что брал я в библиотеках тюрем и лагерей, заносил я на будущее имена и фамилии бывших со мной рядом зэков, тем более зэков-то не простых – каждый со своей суровой и сложной биографией, со своим таким же суровым и закаленным характером, со своей Судьбой, достойной памяти и подражания.

Помимо собирания «зэковского материала», активно продолжал я изучение философии, но это была уже философия Востока, к которой добавилась и религия. В чемоданах «антисоветчиков» оказались очень нужные для меня книги: индийская Ригведа и Упанишады, Атхарваведа и Дхванья-лока, Мокшадхарма и Бхагавад-Гита, японский Дзен-буддизм и китайский Даосизм. И как когда-то Ленина, теперь по ночам я ощущал в изголовье своей зэковской постели незримое присутствие Патанждали, Шанкары и Раманужди, Вивекананды и Будды. До смерти преданные Иисусу баптисты, озираясь в бараке по сторонам и поглядывая на окна и дверь – нет ли поблизости надзирателя, познакомили меня и с Библией.

Шлюпка и парусник, которыми я увлекался в училище, гантели, которыми я занимался, будучи офицером, уступили место классической йоге. В школе я никак не мог осилить немецкий, здесь же, на тебе, начал изучать хинди, увлекшись Индией. И в свободное от шитья рукавиц время в трех шагах от вышки с автоматчиком или в лагерной библиотеке по выходным – сидел я, не разгибаясь, над книгами. И казалась порой ирреальной та жуткая реальность, которая, словно бетонными плитами, окружала меня своей «заботой» и особо строгим специальным «вниманием». Исподволь стала возникать во мне мысль о том, что наука и религия – хотя и разные ипостаси познания человеком окружающего его мира, разные плоскости его ментального погружения в мир, тем не менее, мир этот – целостен и един. И значит – между мощными горными массивами, между наукой и религией, над пропастью, разделяющей их, все же должен существовать какой-то пусть не мост, ну хотя бы мостик. Очертания этого, в то время еще призрачного для меня моста, и стал я искать, окруженный заборами и надзирателями, шмонами и проверками, шитьем рукавиц и застольным чаем, таким необходимым загнанному в угол зэку. И о том, как зэки не давали загнать себя в этот самый угол, я продолжал подробно записывать в свою заветную тетрадочку, которая много лет спустя и переросла в книгу «Спаси себя сам».

 
Нелегок Путь. И будни тяжелы.
И каждый камень больно ранит ноги.
И снег колючий хлещет по лицу.
И холод окружающих несносен.
Так Дух пылает или гаснет Дух
В горниле каждодневных испытаний.
 

Письмо 5. Новый путь

9 августа 1999.

Дорогой Друг, у нас новость дня – президент Борис Николаевич вновь сменил премьер-министра. После прагматичного и одаренного ораторскими способностями Виктора Черномырдина последние полтора года радовали нас на экранах телевизоров молодой и очень умный Сергей Кириенко, умудренный годами и жизненным опытом Евгений Примаков, интеллигентный во всех отношениях Сергей Степашин, теперь же премьер-министром стал волевой и энергичный Владимир Путин. Сергей Степашин и трех месяцев не продержался на вершине правительственной пирамиды.

– Такие смены правительства – это какой-то абсурд всей системы власти, – заметил по этому поводу наиболее известный в нашей стране мэр Москвы Юрий Лужков, поправляя на голове съехавшую на бок от быстрой ходьбы новую кепку. Сбрасывал президент Ельцин премьеров, как мелкие карты из колоды, чтоб не мешали раскладывать какой-то лишь ему одному ведомый пасьянс. Вот теперь начат новый расклад. Россия же опять в ознобе.

Конечно же, первый демократически избранный президент за всю нашу тоталитарную историю – это немало. Но, видимо, не только на сковородке бывает первый блин комом. И все это – не лучшие знаки перед Концом Света.

Но продолжим наш путь.

Говорят, если есть Альфа, то должна быть и Омега, поскольку любое начало имеет конец. Кончились и мои «зэковские симфонии» с их мажорами (радостным настроением от лишней хлебной пайки) и минорами (грустью в карцерах и в камерах), с их crescendo (усилением режима) и staccato (отделением от семей).

«На воле», однако, начались мои новые скитания и неустройства. Разумеется, что путь на Флот однозначно мне был заказан, как и возвращение в армию вообще. О любимой работе по радиохимии или дозиметрии окончательно пришлось забыть.

После месяца утомительных хождений в поисках работы, испросив с меня слово больше «не подрывать и не ослаблять», меня взяли на поруки «рабочие» конструкторско-технологического института судоремонта в Таллинне, куда с большими трудностями, пока я был в лагерях, Галя с трехлетней Любашей переехала из Палдиски, поменяв квартиру.

Определившись с работой, я сразу же занялся выпиской из психбольницы в Черняховске Геннадия Парамонова, куда, как признанный невменяемым, он был помещен по приговору суда. Сначала я писал бумаги в разного рода инстанции, затем ездил к нему и встречался с ним. После освобождения из «больницы» Гена приезжал к нам на несколько дней. В Черняховске все же сделали из него больного человека. Позже он получил инвалидность и какую-то пенсию. Но его неустроенность до сих пор щемит мое сердце, и меня не оставляет чувство вины перед ним.

В это же время Судьба затеяла со мной новую Игру, дав лишь месяц передохнуть после возвращения из Зоны. В первый же день работы на заводе судоремонта, куда я добирался в самый конец города с трамвайными пересадками более чем за полтора часа, мое внимание привлек плакат на стене в коридоре, сообщавший о том, что в Таллинне открывается выставка картин художника Н. К. Рериха. Остановили меня перед плакатом восточные мотивы его исполнения. Так и пахнуло на меня экзотикой Индии, ее духовным очарованием и какой-то притягательной силой. Естественно, что мне захотелось познакомиться поближе с творчеством художника, тогда еще неизвестного широкой общественности.

Как выяснилось, повесил плакат на стене сотрудник нашего же вычислительного отдела, рабочее место которого располагалось в соседней комнате.

Им оказался Николай Николаевич Речкин. Мой собеседник пояснил, что сегодня у него последний рабочий день – он увольняется. Взяв телефон и домашний адрес нового знакомого, я напросился созвониться с ним и, если можно, зайти для беседы. Жили мы на Сыпрусе-Пуйестее 208.

Показав адрес Николая Речкина жене, я спросил:

– Где эта улица Таммсаарэ?

– Дом не знаю, – сказала она, разглядывая бумажку с телефоном и адресом, – а улица, – Галя подошла к окну, и я за ней, – если вправо вдоль нашего дома пройти, смотри туда, – указала она пальцем, – эта улица перпендикулярно проходит.

Я не верил своим глазам – не могло такого быть. Полагая, что здесь какое-то недоразумение или неточность в адресе, в полном смятении чувств я быстро оделся, спустился вниз, прошел через двор. Мой новый знакомый действительно жил в трех минутах ходьбы от нашей парадной. Поднявшись по лестнице, я позвонил… Вскоре мы сблизились настолько, что я мог приходить к Николаю запросто. И не только я, но и все мое семейство.

Между Галей и его женой Аллой, между семилетней Любашей и двумя его детьми Костей и Светой установились дружеские отношения. Коля серьезно изучал творчество Рерихов, в то время как в России о Рерихах, давших миру «Учение Живой Этики», говорили тогда лишь шепотом.

И как когда-то энциклопедичностью Гегеля, теперь я был поражен вселенским охватом проблем Бытия, который встретился мне в Живой Этике:

 
Дух Христа веет через пустыни жизни.
Подобно роднику стремится через твердыни скал.
Сверкает мириадами Млечного Пути
И возносится в стебле каждого цветка.
 

И вспоминались мне золотые листья у подножия Храма Иоанна Кронштадтского. Верилось, что придет время, когда купола его вновь засияют светом и радостью молящихся в нем, поскольку говорилось в Учении:

 
Светлому Храму ступени строим,
Скалы Христу приносим.
 

Сколько раз в Зоне, читая Евангелие, именно такое дыхание исходило на меня с его священных страниц. Теперь же особенно укрепляли мою душу пламенеющие слова из нового Учения:

 
Перед тобою Песня Господня
И, восшедши к вершинам,
Не грусти о цветах ущелья.
 

Вспоминались и сны, посещавшие меня в Зоне, особенно во времена голодовок. Рассказывая их своим друзьям-зэкам, я не раз слышал в ответ: «Наверное, священником будешь».

Теперь, завороженный величием и красотой Живой Этики, я с упоением отдался ее ритмам и откровениям. Через год нашего общения Николай Речкин представил меня Павлу Федоровичу Беликову¹ (см. нумерацию в приложении – Примечания).

И во мне как бы прозвучало:

 
В ночи Луна – подобие светила.
Но в ясный день, когда сияет Солнце,
Луна на Небе – призраку подобна.
Зажги Огни трепещущего сердца —
И призраки земные растворятся.
 

Жил Павел Федорович с женой Галиной Васильевной в поселке Козэ-Ууэмыйза под Таллинном на втором этаже небольшого двухэтажного дома с двумя подъездами. Рядом завод, на котором он работал до пенсии, рядом почта – два шага шагнуть. Близко совсем и автобусная остановка. Во время войны немцы хозяйничали здесь. Хозяйничали при обысках и в доме Беликовых. Не раз переворачивали все «с ног на голову». Но вот на простой этажерке совершенно открыто рядом с рабочим столом Павла Федоровича стояли изданные еще до войны рижанами книги «Учения Живой Этики». И ни одну книгу ни разу не тронули, не заметили немцы.

Каким маленьким был этот поселок, такой же малогабаритной была и квартира Павла Федоровича. Из маленькой прихожей одна дверь вела в его комнату, другая – в крохотную кухню.

В комнате справа от окна располагался небольшой двухтумбовый стол и на нем конторка, пишущая машинка, листы рукописей, иконка Сергия Радонежского. На конторке – статуэтка Будды, прислоненные к стене портреты Елены Ивановны Рерих и Николая Константиновича Рериха. На стене в рамках фотографии всех членов уникальной семьи. И репродукция с картины Святослава Рериха «Возлюби ближнего» – мое любимое изображение Иисуса Христа.

За малостью комнаты книги располагались на самодельных полках, идущих под подоконником и по периметру стен, почти у потолка. О кухне и говорить не приходится: стол, четыре стула и до стен – рукой достать.

Но от этого малого физического пространства исходили мощные лучи Тепла и Света, которые живут в моей памяти до сих пор.

И эти Лучи Света не раз помогали мне не свалиться вниз, если я вновь оказывался вдруг на краю пропасти.

 
Сияет Солнце и сияют Звезды —
И днем и ночью Сокровенный Свет
Планету омывает. Млечный Путь,
Стрелою прорезая Небосвод,
Вам помогает в темноте ночной
Найти дорогу к Очагу родному.
Так распахните окна широко,
Чтоб каждый угол вашего сознания
Был Светом Мирозданья освещен.
И в сердце Луч Учителя впустите.
 

В феврале 1976 я перешел работать инженером-математиком в отдел АСУП электротехнического завода им. Пегельмана.

Воистину – мир тесен. На этом заводе работала дочь Павла Федоровича – Елена. Здесь же на изготовлении кристаллов для полупроводниковых схем был начальником участка и мой свидетель по «уголовному делу» однокашник по училищу Александр Салюков. Уволенный в запас, Саша так и остался на гражданке. Изрядно помыкавшись без работы в Палдиски, он и его жена Зина переехали в Таллинн, где она, как передовица производства, через несколько лет сумела получить в районе новостроек отдельную квартиру. Изредка мы навещали их, с грустью вспоминая с нами случившееся. Но основные мои встречи и будущие надежды были связаны, разумеется, с Павлом Федоровичем.

Активно я начал читать эзотерическую литературу, имеющуюся в домашней библиотеке Николая Речкина, который постепенно переключил меня от увлечения йогой на проблемы расширения сознания и духовного самосовершенствования. В короткий срок я сделал фотокопии с целого ряда интересующих меня материалов, образовав таким образом свою «запрещенную» в то время библиотеку.

Сейчас я вывалил на стол эти «книги» – переснятые на фотопленки и отпечатанные с них толстые пачки фотографий размером 9x12 и 9x14. Пачка «Великие Посвященные» Эдуарда Шюре, еще пачка – эзотерическое описание жизни и деятельности Рамы, Кришны, Гермеса, Моисея, Орфея, Пифагора, Платона и Иисуса. Весьма интересной была копия с книги «Аполлоний Тианский и Иисус из Назарета» Эмиля Бока. «При сравнении евангельского повествования о жизни Иисуса с биографией его современника Аполлония, – писал Э. Бокк, – невольно поражаешься тому, как много между ними сходного. Событиями, аналогичными евангельским, полна вся жизнь Аполлония». Вот и записи «Фалеса Аргивянина» о временах Иисуса и о нем самом. Рядом фотокопия книги «Сад» о беседах в сновидческом состоянии ученицы со своим надземным Учителем. Она пишет в предисловии: «Здесь запечатлен Образ, запечатлено дыхание того Света Истины, которое излучает из себя ищущее сердце. Здесь дан опыт одной души, искавшей Света, жаждущей прозрения и благословения Учителя. Прикосновения Учителя – благостны. Они даются всем. Но не все могут ощущать их».

Конечно, не перечислить всех «фотокниг». Я лишь хотел показать тебе, дорогой Друг, те из них, которые особенно интересовали меня тогда. Следующим шагом, приблизившим меня к Учению Живой Этики, явилась книга Клизовского «Основы миропонимания новой эпохи». И уже после нее в самом «Учении Живой Этики» я с упоением вдыхал аромат свежего ветра, изливающийся на меня с Горных Высот, и, очарованный им, вглядывался в запредельные дали Надземного Мира, которым были пронизаны страницы Учения.

Всерьез я принял и излагаемые Рерихами идеи о будущем Сибири, о духовной связи между Алтаем и Гималаями. Не забывал и о своей еще лагерной задумке найти связующую ниточку между математикой и библейским символизмом, постоянно помня мнение по этому поводу Эдуарда Шюре во введении к книге «Великие Посвященные»: «Самым большим злом нашего времени следует признать то, что Религия и Наука представляют из себя две враждебные силы, не соединенные между собой».

С точки зрения эзотерического символизма меня сильно заинтересовали тогда «Божественная комедия» Данте Алигьери и поэма Джона Мильтона «Потерянный и возвращенный Рай»:

 
Поведай нам, божественная Муза,
О первом ослушанье человека
И дерева запретного плоде,
Смертельный вкус которого принес
На землю смерть и все страданья наши…
 

Первыми книгами для поиска моста между наукой и религией стали для меня в то время: «Первоначальные сведения по оккультизму» Папюса и «Курс энциклопедии оккультизма» Г. О. Мебеса (Г.О.М.). Особенно же мне хотелось ознакомиться с книгой Владимира Шмакова «Священная книга Тота. Великие Арканы Таро».

«Дорогой Геннадий Владимирович, – писал Павел Федорович в первых письмах ко мне, – конечно же, я с большим удовольствием побеседую с вами, и приезжать к нам вы можете независимо от возможностей Коли. В будние дни, вероятно, вам не выбраться, но в будни спокойнее в том отношении, что приезжих не бывает… В начале июня у меня должен быть визитер из Москвы – врач-психиатр. Знакомство не очень близкое, поэтому разговора может и не получиться. Беседовать лучше в абсолютно своем окружении… Об Алтае следует хорошенько подумать. Связи у меня там есть. Шмакова и другие книги с удовольствием дам» (май 1976) «Сердечно благодарю вас за теплые слова, очень ценю их. Искренняя устремленность, которая присуща вам, конечно, не могла не выявить во мне ответа и не сложить к вам особого отношения. Уверен, что все у вас должно сложиться хорошо… Через Алешу² послал вам «Сердце». Арканы мне потребуются не раньше мая» (январь 1977).

«Вы обязательно должны еще ознакомиться с книгой Зильберсдорфа, но она уже продолжительное время в Москве. Надеюсь к весне забрать ее. Там собран значительный материал по вашей теме, что облегчит вам ориентацию в поисках первоисточников… Конечно, мечту об Алтае не оставляйте, но и не спешите особенно. Не исключаю, что там на месте тоже кое-что образуется, может быть, следующие рериховские «Чтения» можно будет больше с Алтаем связать и даже провести где-то там» (февраль 1977).

Однако при всем моем желании я не мог часто ездить к Павлу Федоровичу в Козэ-Ууэмыйза, поскольку до Балтийского вокзала добираться нужно было от нас минут 30–40, затем автобусом по Тартускому шоссе – часа полтора. В рабочий день не поедешь.

В субботу же и воскресенье – москвичи и ленинградцы, рижане и новосибирцы являлись в гости. К тому же переписка с такими неофитами как я и уровнем много выше немало отнимала времени у обязательного в этом отношении Павла Федоровича.

И, тем не менее, каждая наша встреча была моей особой радостью. С самого их начала я увидел, что, воистину, за все мои мытарства и скитания Судьба подарила мне Наставника и Учителя жизни на всех ее последующих зигзагах и поворотах.

Один такой зигзаг в качестве лирического отступления следует описать. Уже работая на заводе Пегельмана, я решил сделать себе вместо «фотокниги» хорошую копию с копии книги Клизовского «Основы миропонимания Новой Эпохи».

Неофициально я договорился о копии с работником заводской типографии, достал рулон бумаги, обязался оплатить работу.

Через несколько дней позвонили мне, что можно зайти и забрать рулон. Зашел, поблагодарил, взял в руки копию и оригинал. В этот момент в дверь вошли четверо сотрудников завода – представители руководства и спецотдела:

– Что вы здесь делаете? Кто разрешил? – подошли они ко мне.

Для бывшего политзаключенного, размножающего нелегально в заводской типографии запрещенную к распространению всякого рода оккультную литературу – это готовая путевка снова в лагерь.

Но, видимо, есть кто-то Наверху, охраняющий нас.

Спокойно я начал «пересказывать» то, о чем говорилось в этой книге: о проблемах культурного строительства в нашей стране, о предназначении женщины в этом строительстве, о новых социалистических отношениях между людьми.

Получилась добротная минут на 20 лекция, после которой, взяв свой рулон и книгу, я вышел из типографии. Никто не остановил. И все обошлось.

Но этот случай подтолкнул меня к исполнению обдуманного ранее решения о переезде в Новосибирск.

 
Ты выбор сделал правильный.
Дорога Намечена тобою.
И начало Пути освещено лампадой сердца.
Начертанное пусть осуществится —
И новое пусть древом прорастет.
Сумей в любой работе сохранить
Мое звучанье.
Сумей в любых условиях идти
К Владыкам Мира.