Kitabı oku: «Дневник Булгарина. Пушкин», sayfa 14
2
Непереносимое чувство утраты сменилось тупой болью в сердце, которая отдается всякий раз, когда пытаешься лишь пошевелиться. Все напоминало мне о незабвенном Александре Сергеевиче, всякое дело было противно. Я сидел дома и, кажется, впервые в жизни пребывал в безделье. Обитал в кабинете, читал легковесных французских авторов и изредка принимал посещавшего меня Греча.
После этой ночи Николай Иванович стал мне как-то особенно близок, и я напрочь забыл то, что он доносил фон Фоку. Многое мы делаем не по умыслу, а по надобности, выбирая из двух зол меньшее. Судить человека надобно по тому, в чем он сам волен, а не по вынужденным поступкам. Так я написал рецензию на пушкинова «Бориса Годунова» и множество других записок. Так что ж?.. А Греч все-таки хороший малый, и его добровольная обо мне забота это показывала сполна.
От Пушкина вестей не было.
Спустя некоторое время я неожиданно получил записку от Собаньской. Она писала, что ее не радует то, что наше знакомство было прервано и приглашала к себе на вечер. Приглашение было нежданным, но я обнаружил, что имя Каролины не вызывает у меня жгучей ненависти и ревности. Я почувствовал, что могу глядеть на нее спокойнее, и мне тут же захотелось ее увидеть. Может быть, возобновление знакомства прояснит и темную сторону прежних отношений, о которой я остался в неведении. Я так и не знал: какие поступки Каролина совершила по своей воле, а какие вынужденно. А потому и судить ее я не мог. Я подумал, что все еще может разъясниться в пользу Собаньской. Я простил Греча, почему мне не простить Лолину, если она действовала не от своего сердца? Смерть Грибоедова дала мне больше смирения и терпимости к чужим грехам. Кровь перестала бросаться в голову по пустякам. Я не надеялся вернуть Каролину, но готов был понять и примириться. Именно с таким настроением я собирался на вечер к Собаньской. Но перед тем, как сесть в возок, я получил еще одно письмо – от Пушкина. Конверт принес посыльный из гостиницы Демута.
«Про старые дрожжи не говорят трожды; не радуйся нашед, не плач – потеряв. Сочувствую вашему горю, перенесите его мужественно, как старый солдат. Не мучьте себя воспоминаниями о несделанном – вы, я знаю, были Александру Сергеевичу преданным другом. Вам, верно, теперь не до дел, но все перемелется – мука будет. Видите, кроме пословиц ничего путного сказать не сумею. Питаю надежду, что ваша былая привязанность вернется к вам и поможет справиться с теперешним душевным ненастьем.
Ваш Пушкин».
Лишь в дороге – натрое перечитав записку, – я вдруг понял смысл последней фразы. Меня обдало жаром уязвленности, и силы покинули меня. Некоторое время я сидел без движения. Пушкин ясно дал мне понять, что приглашение Каролины – это не ее шаг, а выполнение чужой воли – его воли. Медвежья услуга. Что за наглая заботливость? И это его шаг навстречу? Ни один враг не может оскорбить так, как это походя сделает друг.
– Степан, к Демуту поезжай! Скорей!
Слуга развернул карету с полдороги, и мы помчались к гостинице.
Кто позволил ему так играть чужими чувствами? Что за бесцеремонное дружелюбие? Он полагает, что по своей воле может отнимать и дарить счастье? Допустим, к женщинам он относится с презрением и ценит только гризеток, но меня он называл другом! Он не только сводничает с тем, чтобы развлечь меня, он еще и не стесняется говорить об этом! Ярость наполнила меня до краев. От таких друзей надо избавляться как от врагов! Моя чаша терпения переполнилась. Столько раз я сдерживался и находил для него слова оправдания. А Пушкин подначивает меня, дразнит словно льва, сидящего в клетке, сплетенной из непреодолимых связей дружбы и восхищения редким талантом. Но тут он перешел всякую границу. Я решился вызвать его и убить.
В гостинице я ринулся в его номер. Дверь оказалась заперта, на стук никто не отзывался, я стал бить сильнее. У кого сегодня в городе бал? А может он поехал к Собаньской? Уже сидит у ног Прекрасной дамы и ждет моих изъявлений благодарности за сводничество?
На шум прибежал мальчишка-посыльный.
– Его благородие утром съехали!
– Что?
– Уехал барин! – мальчишка махнул рукой, указывая на дорогу.
Тогда я отпрянул от двери, разогнался буйволом и сорвал ее с петель.
Мальчишка заорал блаженным.
Я ввалился в нумер, но ничего не увидел в наступивших сумерках.
– Огня! – крикнул я.
Мальчишка опомнился и зажег стоявший на бюро канделябр. Я осветил комнату – верно, уехал, жилище выглядело покинутым. Мне хотелось еще что-нибудь сокрушить, но ничего подходящего на глаза не попалось. Я оборотился к бюро, поставил канделябр и увидел там какие-то бумаги. Я перелистнул верхнюю страницу. Под ней лежали черновики писем. Я принялся читать:
«…Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания; итак, я увижу вас только завтра – пусть так. Между тем я могу думать только о вас.
…А вы, между тем, по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор – прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время еще продержится среди стольких опавших прелестей – а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной вечности».
***
«…Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни.
Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется все бросить и пасть к вашим ногам. Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму. Там смогу я совершать паломничества, бродить вокруг вашего дома, встречать вас, мельком вас видеть…»
***
На последней бумаге были стихи:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Каролина теперь жила в Крыму. Я отодвинул последний лист и уперся взглядом в черную доску бюро. В колеблющемся огне свечей она плыла перед глазами, покрылась рябью, превращаясь в бездну без дна. Я отдернул локоть, на который опирался, боясь провалиться в эту тьму.
– Ваше благородие!.. Ваше благородие! – моего плеча коснулась робкая рука. – Вы меня слышите?
Я оглянулся и увидел квартального, прибежавшего на шум.
– Ваше благородие, извольте выйти из помещения! Или меры придется… применять.
– Куда он уехал?
– Куда уехал? – передал кому-то вопрос караульный и также доставил ответ, – на Кавказ, говорят. Пойдемте, ваше благородие!
Я встал, достал из кармана деньги.
– Тебе, голубчик, за хлопоты. И хозяину дай за дверь.
Где я бродил – не помню. В какой-то момент я почувствовал холод из-за распахнутой шубы, опомнился и нашел дорогу. Домой я вернулся через несколько часов в полном изнеможении.
За это время я потерял надежду примириться с бывшей возлюбленной, не смог выплеснуть на Пушкина всю накопившуюся ярость, а после еще испугался за него же. Там, на Юге, уже погиб один великий поэт, не хватало потерять второго. Личные счеты мерялись с опасностью, которой подвергался Александр Сергеевич. Злость на Пушкина и страх за него смешались в какой-то странный коктейль. От противоположности охвативших меня чувств наступили опустошение и горечь.
Записка Собаньской открыла мне ее чувства, – такое беспрекословное подчинение могло родиться только от великой любви. Она, несомненно, не стремилась меня видеть, но послушалась Пушкина, и пригласила к себе. Как далеко она (и он) намеривались зайти в своей жалости?
А черновики писем Александра Сергеевича выдали мне чувства поэта. Он любил Собаньскую отчаянно, также как я. Разница в том, что я не мог сделать ее счастливой, а он мог. Но не стал этого делать. Может быть, от того ей так хочется на баррикады? Я вспомнил, что он говорил мне про сходство Каролины с Мнишек, про честолюбие… наверное, в этом есть правда. Но не вся – потому что он не пытался сделать ее счастливой. Он от нее отказался. От женщины, ради которой я, не задумываясь, рискнул свободой и жизнью. Больше я ничего сделать не мог, больше ей было не нужно от меня. А от него, верно, – нужно. А он написал черновик письма, стихи и… уехал на Кавказ.
Вот этого я ему простить не в силах.
От него единственного зависело ее счастье, да и его собственное, а он отверг свое предназначение…
От мыслей, бегающих по заколдованному кругу – от Каролины к Пушкину и обратно, меня снова спас Греч, который, конечно, не знал о приглашении Собаньской, и пришел меня развлечь. Он единственный не оставлял меня во все это время. Лишь в нем я видел дружеское участие и поддержку, на которую оказался неспособен Александр Пушкин. Мне это было столь дорого, что я решил показать это Гречу. Зная, как он тщеславен (это общий грех литераторов, да и не только их), я предложил ему долю в своих журналах, а он в ответ разделил пакет акций «Северной Пчелы», принадлежавший преимущественно ему, в мою пользу. В деньгах я что-то потерял, но мы стали теперь равными партнерами во всем.
Вспомнил я, правда, что обещал Пушкину достать место редактора «Пчелы», да какой теперь в этом прок? С дороги он писем не слал, а я не пытался отыскать его в далеком краю.
Сразу после отъезда Александра Сергеевича, как я слышал, Санкт-Петербург также покинула Каролина-Розалия-Текла Собаньская. Ирония в том, что она, желая или нет, сослужила службу генералу Бенкендорфу. Наша дружба с Пушкиным, которой он, по словам Мордвинова, опасался, оказалась разрушена Лолиной.
Больше я ее никогда не видел.
3
Не знаю, сумел бы Пушкин помочь мне советом в моей записке, посвященной гласности. Так или иначе – она была отклонена. От имени правительства мне было сказано, что нет таких мелких тем, которые можно было бы безболезненно передать публике для свободного обсуждения. Любые из них будут подрывать самые основы монархического устройства. Здесь мне пришлось отступить.
Но я непрестанно сражался и на других направлениях – несмотря что в одиночку, несмотря, что один против всех. Я не позволял цензуре надевать на меня намордник, как на собаку. Я написал новый цензурный устав 1828 года, и он был либеральнее предыдущего. В том же году все цензоры, получившие мой отрицательный отзыв, были заменены рекомендованными мною кандидатами. Я не похвалялся этим перед Пушкиным, чтоб он не понял превратно мою связь с правительством, но на свой счет эти победы записал.
Что Пушкин – он оставил меня именно в то время, когда должен был встать рядом – плечом к плечу. Пришлось мне одному изворачиваться. Мину мою ни царь, ни Бенкендорф разгадать не сумели. Коли бы сами зубы точили на других литераторах, то и меня бы раскусили. А как понадобилась меня попробовать – так не по зубам кость, а спросить-то не у кого!
Притом роман был авантюрным, так устроенным, что уж кто брался – отложить не мог. Успех был огромный, и он совершенно затмил пушкинскую «Полтаву». Первое издание «Выжигина» разошлось в неделю, и в этом же 1829 году было распродано второе – всего за год около семи тысяч экземпляров. А потом пошел роман гулять по Европе, к 1832 году его перевели на французский, польский, немецкий, шведский, английский, итальянский, голландский и испанский языки. Выпустил я Роман и с тем выполнил положенный себе обет.
Пушкин, не трогая прежде отрывки, выступил против «Выжигина» – без разговора со мной. На этом, я считаю историю нашей дружбы с Александром Сергеевичем Пушкиным оконченной. Но после точки обычно следует эпилог. Есть он и в этом рассказе.
Эпилог
Характер Пушкина – загадка неизъяснимая. Александр Сергеевич с помощью Дельвига создает свою газету и начинает литературную войну со мной. «Литературная Газета» закрыта, и «Пчелка» осталась победителем. Попытки реванша со стороны Пушкина. Последний удар на деньги Смирдина. Провидение спасло меня. Я сжигаю письма Пушкина.
Я много размышлял над характером Пушкина, но так и не постиг его полностью. Какие-то его черты выпуклы и всем очевидны, но они сочетаются и с другими, которые наблюдают только близкие ему люди. Я лишь познакомился с некоторыми из них, а другие, верно, и вовсе не заметил. Потому по прошествии времени вижу, что не могу взять на себя смелость описать этот характер. С той поры личного общения я узнал отзывы людей, с которыми поэт поддерживал отношения перепискою, – и все они толкуют его характер и наклонности совершенно по-разному, словно и говорят о разных людях. Огромный отпечаток наложил на Пушкина его великий талант, которым он распоряжался весьма беспорядочно, но еще больше этот талант мешает нам разглядеть его обладателя.
С отъездом Александра Сергеевича на Кавказ отношения наши прервались, и я не мог уже спросить то, о чем имел неточные сведения. Так, по рассказу нашего общего знакомого Полторацкого, Пушкин едва не проиграл ему в карты письма Рылеева. Случилось это, якобы так: Полторацкий несколько раз просил у Пушкина писем к нему Рылеева, чтобы списать их. Пушкин все отказывался, обещаясь подарить ему самые письма. Раз за игрою Полторацкий ставил 1000 рублей ассигнациями и предлагал Пушкину против этой суммы поставить письма Рылеева. В первую минуту Пушкин было согласился, но потом опомнился и отказался. Не почище ли это того, как я обошелся с архивом Кондратия? И уж, верно, не такому игроку прощать меня за минутную слабость к любви всей жизни?..
Тяжело пережив гибель Грибоедова, я лишь постепенно вернулся ко всем делам. Осенью 1829 года до меня дошли слухи о хлопотах барона Дельвига, которые были к тому времени в самом разгаре. Он добивался права на издание «Литературной Газеты». Зная, как нескоро даются в России любые разрешения, я понял, что хлопоты эти Пушкин поручил Дельвигу еще перед своим отъездом – без Александра Сергеевича барон бы такого дела не затеял.
Мне трудно сказать, чем руководствовался Пушкин: то ли он решил, что потеря Грибоедова надолго лишила меня возможности работать, то ли считал, что наши взгляды не так близки, то ли вовсе – переменил свои. Может быть, так и не простил мне рецензию на «Бориса Годунова»?
Неприятным было то, что, не объяснившись со мной, он решил выпускать свою газету. Вот бы смешон я был, коли бы взялся выхлопотать для него места соредактора «Пчелы»! Молча такие дела не делаются, мне кажется. Проявляя редкую щепетильность к чужим словам – вспомнить хоть историю с Великопольским, надо бы и за свои поступки научиться давать объяснения. Понятно, что в газете Дельвига первым сотрудником станет Пушкин, но вторым-то – князь Вяземский! А при таком пасьянсе Булгарину четвертым не бывать. Отводился ли в расчете Пушкина мне более отдаленный номер? Какой-нибудь 16-й? Этого я знать не хочу, потому что простое уважение требует и меня спросить – согласен ли я?.. Не знаю, к чести сказать, на что я способен ради дела. Ведь когда-то я вспыльчив из-за ерунды, а когда-то и терпелив…
Пушкин вернулся из своего военного похода в середине ноября. Мы раскланивались на дистанции, которую никто из нас, как видно, не хотел сокращать. Отношения между нами оставались недоговоренными, а значит, в чем-то двусмысленными. Конец этой двусмысленности положила программа, опубликованная в первом номере «Литературной Газеты», вышедшем в свет 1 января 1830 года. Казалось, я уже ничего не ждал, не надеялся, молчаливо смирился с судьбой, но не следует дразнить раненого льва.
Дельвиг был также издателем альманаха «Северные Цветы» и «Литературная Газета» планировалась в определенном смысле ее восприемником. «Писатели, – было написано в ее программе, – помещавшие в продолжение шести лет свои произведения в «Северных Цветах», будут постоянно участвовать и в «Литературной Газете». А дальше шло пояснение в скобках: «Разумеется, что гг. издатели журналов, будучи заняты собственными повременными изданиями, не входят в число сотрудников газеты». Ясно, что это указание было обращено именно против меня одного. Я участвовал в альманахах за 1827, 1828 и 1829 годы. И в «ЛГ» приглашают всех прежних сотрудников, кроме меня.
Признаться, я не только разозлился, но и растерялся. Я написал жалкую оправдательную заметку в «Северной Пчеле», по выходе которой только понял, каким смехом это отзовется у пушкинского кружка. Кровь бросилась мне в голову, и я тут же засел за рецензию на «Северные Цветы» за 1830 год. Больше всего досталось перебежчику Сомычу – после того, как я прогнал его из «Северной Пчелы», он переметнулся к Дельвигу и уже успел написать рецензию на «Выжигина». Перепало от меня и барону на орехи, и всем остальным.
Все это были только первые выстрелы затеявшейся после литературной войны между мной и Пушкиным, пересказывать подробности которой мне отвратительно. Достаточно сказать, что он (держа в уме мою рецензию) обвинил меня в ограблении его «Годунова», а я раздраконил его седьмую главу «Евгения Онегина»! Статья была так остра, что император Николай отправил меня на гауптвахту. Литературные споры царь и прежде решал таким приемом, но, например, в случае моей полемики с Воейковым на гауптвахте оказались мы оба. Видно, Пушкин был прав в том, что Его Величество ему благоволит. Знаю со слов Бенкендорфа, что Николай Павлович выразил заодно пожелание, если возможно, закрыть «Северную Пчелу» насовсем. Александр Христофорович газету перед императором отстоял…
Исход нашего противостояния решила судьба, а не острота пера. Дельвиг совершил ошибку, напечатав эпитафию участникам июльской французской революции и выпуск «Литературной Газеты» был прекращен. Хуже того, вслед за потерей моей дружбы Александра Сергеевича постигла значительно более тяжелая утрата – 14 января 1831 года умер сам барон Дельвиг. Верно, для Пушкина это было то же, что для меня потеря Грибоедова. Может быть – даже более того, ведь Антон Антонович был еще и другом детских лет, и верным оруженосцем, и правой рукой. Наверное, утешению Пушкина послужило то, что он вскоре женился на предмете своих двухгодичных грез – Наталье Гончаровой.
Потеря «Литературной Газеты» оказалась для Пушкина непереносимой. Сначала он стал хлопотать о выпуске новой – «Дневника», но, не добившись, ухватился за моего Греча, в котором дремало, видимо, тщеславие. Николай Иванович сам написал мне в Карлово о претензии Пушкина стать издателем нашего с Гречем журнала «Сын Отечества» или издавать новую газету.
Зная, что Николай Иванович моя правая рука, Пушкин вознамерился ослабить ее, а после, возможно, и вовсе отсечь. К тому же приобретение опытного журналиста, такого как Греч, могло сильно помочь предприятию неофита, каким поэт был в издательском деле.
Греч же уговаривал меня не упускать Пушкина с его партией, а сначала обезвредить, а после объединить издания в одной газете. Да еще приговаривал – «если я не возьмусь – другой возьмется и напакостит и нам, и Пушкину». И утешал тем, что «Сомов нагадил Пушкину в «Северных Цветах», и они размолвили… Повторяю: Сомов совершенно отринут Пушкиным и никакого участия ни в чем с ним не имеет…». Ну, хоть этого не будет рядом…
Окончательно намерения Пушкина прояснились чуть позже, когда он сделал Гречу последнее предложение. Войдя в коалицию с издателем Смирдиным, Александр Сергеевич опять предлагал Гречу вступить в дело – но какое! Он предложил забрать у меня «Северную Пчелу»! Ровно то, что я когда-то в минуту дружеской слабости пообещал ему – он решил взять сам. Узнав, я перекрестился на образ Пресвятой Марии! Как дальновиден оказался поступок, который также совершен был по дружбе: обмен долями во всех наших с Гречом изданиях. Я тогда потерял в деньгах, но зато привязал Николая Ивановича к себе накрепко – он не мог ничего сделать с «Северною Пчелой» без моего согласия. Если б не это условие…Так Провидение спасло меня за мою доброту!
Пушкин предложил Гречу быть соиздателем, а мою долю взялся выкупить. Понятно, что своих 40 тысяч рублей у него сроду не было, и это предприятие взялся финансировать Смирдин!.. Впрочем, никто, кроме меня и самого Пушкина не знал всей нашей истории полностью. Александр Сергеевич с его славой убедил Александра Филипповича, что в этом есть расчет.
Для Пушкина – это расчет, но основанный на мести. Ему хотелось, конечно, взять надо мною верх. В открытой литературной схватке это не вышло, так он решил победу купить (чужими, правда, деньгами). Видно, Александр Сергеевич не забыл торговли аллигаторовой грушей! Тот урок он крепко запомнил. И теперь-то понял, что все его журнальные затеи ничего не стоят против «Пчелы». Как говорит Греч: добавить к «Пчеле» подписчиков трудно, ибо едва ли есть больше грамотных людей в России! Ни у кого столько читателей нет, и это я их собрал! В одночасье стать редактором самой большой газеты империи – это дорогого стоит. Поболее 40 тысяч ассигнациями. Расчет Пушкина верный, а что вместо Греча он меня выгнать хочет – так для него это справедливо: я же ему место в «Пчеле» обещал, мне и отдавать!..
Горькая усмешка кривит мне губы: Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич! А кого бы вы гнали, коли б узнали, кто помогал полиции ловить Кюхельбекера? Но, верно, это не так страшно, как писать рецензию на вашего «Годунова»? Тем более, что у Греча имеется собственная типография! Неужто отложенная публикация вашей пиесы была вам важнее дружбы? Важнее Просвещения и наших планов?.. Пьесе теперь опубликована, а вот дружбу восстановить нельзя. Да и о чем тут говорить, если Пушкин готов взять самое дорогое что у журналиста есть – его газету, его дело? И будь я в денежной кабале – могло бы и выйти это коварство.
Ослепление талантом – явление распространенное, таланту публика прощает и простит все. Пусть гений Пушкина сверкает, но в нем нет самой главной грани – умения любить. А для меня такой человек теряет всякое очарование.
P.S. Видимо Александр Сергеевич все-таки чувствовал со своей стороны необходимость объясниться. И вслед за письмами Греча появилось вдруг послание Пушкина. Если в нем было то, что я хотел услыхать от бывшего друга, то письмо сильно опоздало. Если ж нет – то деловые предложения мне уже неинтересны. В обоих случаях читать мне письмо не хотелось. Я достал из бюро пачку, в которой были сохранены все письма поэта, накопившиеся за полтора года нашей дружбы. И вместе с последним их все принял камин, жарко горевший в моем доме в Мызе Карлова, близь Дерпта, поздней осенью 1832 года.
