Kitabı oku: «Дневник Булгарина. Пушкин», sayfa 5
Глава 4
Я разрываю дружбу с Пушкиным в оскорбительной форме; Бенкендорф – причина такого решения. Мои резоны такого поступка; долг писателя – прежде всего. Именины Греча и вынужденная встреча с Пушкиным. Поэт вновь предлагает дружбу; я решительно отказываюсь. Пушкин в ярости, мы становимся врагами.
1
Милостивый государь Александр Сергеевич!
Сердечно признателен за ваше приглашение быть у вас, но не могу принять его, поскольку завтрашний вечер занят у меня неотложным делом. Отказ мой извинителен, поскольку работа издателя сродни государственной службе, мы, журналисты, почти что чиновники особых поручений, каковые находятся в деле и днем, и ночью. Вам, человеку служившему, должно быть это хорошо известно и уважаемо. Потому прошу простить мой внезапный отказ. В любое другое время я в полном вашем распоряжении.
С истинным высокопочитанием честь имею пробыть
Вашим покорнейшею слугою,
Фаддей Булгарин.
***
Тон записки я выбрал нарочно. А намеки на мои государственные занятия и его службу, которой он всегда тяготился, не оставляют сомнения в том, что я не намерен впредь продолжать приятельских отношений. И желание выяснять причины отказа они также отобьют. Да и не хочется мне вовсе их выяснять.
По чести сказать – лучше так кончить, чем увязнуть в подобном знакомстве. Я почувствовал уже, как приятельство с Пушкиным связывает мне руки. Принимая его, я одновременно принимаю на себя и обязанности добросовестного товарища в помощи и поддержке близкого мне человека. Именно так и только так я понимаю дружбу. Мое положение издателя, доверие Бенкендорфа дают мне возможность оказывать Пушкину услуги, но услуги бы эти совершались за счет моих собственных интересов. Манкировать ими я не могу (хотя бы из-за компаньона Греча, который следит за каждым шагом, заботы о семействе и т.д.), да и не хочу. Влияние мое и возможности не безграничны, вдруг потребуется употребить их сразу на два дела – для Пушкина и для себя – какое тогда выбрать? А если все мое влияние потребуется на то, чтобы добиться разрешения на публикацию моего Романа, а тут забота о делах товарища потребует иного употребления влияния?.. Если бы мы принадлежали к одному кружку, вполне сходились во взглядах – тогда не было бы противоречия, у нас были бы одни интересы. Но так сложились обстоятельства, что принадлежим мы к разным стаям, ведем их, а вожакам пристало драться за свое место, за свою стаю.
Предвидя все эти сложности, и чувствуя на себе все растущий магнетизм Пушкина, я решился оборвать наше близкое знакомство, сменив его прежними отношениями уважающих друг друга литераторов. Так покойнее, так Александр Сергеевич может говорить и писать обо мне все, что позволяют рамки приличий, мои руки также останутся свободными.
Неприятное решение о разрыве с Пушкиным, на которое было так нелегко отважиться, мне помог принять генерал Бенкендорф.
Он вызвал меня спустя неделю после подачи записки, касающейся значения русской и немецкой партий.
– Весьма благодарен вам, Фаддей Венедиктович, за вашу записку. Уверен, никто лучше вас не справился бы с такой задачей. Очень рад, что вы сами изъявили желание написать рассуждения по данному вопросу.
– Я вовсе не…
– Я непременно доложу об этом государю, – с благожелательной улыбкой твердо сказал генерал.
– Благодарю вас, ваше превосходительство, – осталось мне ответить с поклоном.
– Вы верно описали саму расстановку сил, указав, что среди «русской партии» мы видим зародыши якобинства, а также то печальное обстоятельство, что проводниками ее идей являются в первую очередь литераторы и журналисты… Все верно, Фаддей Венедиктович, умно, тонко. Только отчего же вы останавливаетесь на полдороги и не называете имен злоумышленников? Где тут Киреевский, Соболевский, Титов, Шеверев, князья Вяземский и Одоевский,.. Пушкин, наконец?
– Есть ли смысл в том перечислении, когда вы, Александр Христофорович, и так наизусть знаете список? – сказал я.
– Есть. Его Императорское Величество не имеет времени входить в тонкости, которые известны мне по долгу службы. А знать имена неблагонамеренных подданных ему надобно. Теперь мы поправим это, а впредь прошу учесть это обстоятельство, Фаддей Венедиктович, – с довольной улыбкой закончил Бенкендорф.
– Всенепременно, ваше высокопревосходительство, – сказал я, соображая: чему он так радуется? Кажется, ничего сверх того, что Мордвинов просил, я не написал. А что было указано наверное было с самим Александром Христофоровичем согласовано. А про откровения Пушкина я и не заикнулся. Так чему же все-таки так радуется царский любимец?
Я поймал себя на мысли, что пытаюсь угадать замыслы Бенкендорфа относительно Пушкина. И пока я мысленно не порвал с Александром Сергеевичем, так и будет. Сколько бы я не твердил себе, что следует думать о своем. Что мне до него? Пушкинское доверие я не предал, значит, прямой удар ни ему, ни Вяземскому (вот бы кого прибить не мешало!) не грозит. Остальные замыслы генерала меня не касаются, так как он меня в них не посвящает. Так что пусть все идет своим чередом: Бенкендорф задумывает интриги, Вяземский пишет статьи, Пушкин – стихи. Я же буду делать свое.
Простившись с цветущим генералом (у него опять румянец во всю щеку), я отправился домой, где меня ждала записка от Пушкина с приглашением завтра пожаловать в гости в гостиницу Демута на ужин. Я вспомнил веселящегося Бенкендорфа и написал отказ. Александр Сергеевич премилый человек, искрометный талант, многие ищут его общества и я, признаться, полюбил проводить с ним время, но все это – пустое. Если вдуматься, встречи с Пушкиным приносили мне только неприятности, ночные кошмары и лишние вызовы к начальству. И Пушкину от этого знакомства ничего хорошего не будет.
2
Греч затеял самолюбивое дело – отметить свои именины, совместив сей день – 6 декабря – с празднованием выхода в свет его грамматики. Тираж он, правда, отпечатал за свой счет, но торговля обещает быть бойкой: недорослей-то у нас несчетно. Небывалое собрание гостей – 62 человека – наверное сделает событие запоминающимся. Званы все известные литераторы и поэты, начиная с самых первых – Крылова и Жуковского, а также ученые и отличные любители словесности. Знакомых было так много, что я не успел даже со всеми поздороваться. Тем более, что у меня на званом обеде были и обязанности. Николай Иванович зазвал меня в число главных поздравителей и распорядителей праздника. Речь я написал короткую, уже одним этим обеспечив ее благосклонный прием. Ну, конечно, произнес все заслуженные Гречом комплименты. Его трудолюбие и усердие, опыт и знания того стоят. Кажется, Николай Иванович остался мною доволен.
Эти хлопоты должны скрасить некоторую отстраненность между нами, которая возникла после разговора с Мордвиновым. Греч, мне кажется, ее уловил: он старался вечно быть рядом, но я больше не делился с ним ничем кроме мыслей о работе. Он не оставлял попыток снова сблизится с настойчивостью мухи, таранящей стекло. Но я был чист, прозрачен и тверд – доверять свои дела агенту фон Фока я не собирался. Наконец, он устал и начал соблюдать заданную мною дистанцию. Однако не знаться со своим компаньоном я тоже не мог. Мне необходимо придумать такой ход, чтобы не я зависел от Греча, а чтобы он боялся делиться сведениями обо мне. Раз предавшего усовестить нельзя, он может снова проявить слабость. Значит нужно сделать так, чтобы его интересы совпадали с моими, – себя-то он предавать не станет!
Обед получился в меру пышный, а по мере продвижения – даже и веселый. Но разговор за столом, я заметил, велся самый благонамеренный. Орест Сомов, выпив вина, схватился по привычке за бумагу и тут уже сочинил куплеты по случаю:
В отчаяньи уж Греч наш был,
Грамматику чуть-чуть не съели:
Но царь эгидой осенил,
И все педанты присмирели.
И так, молитву сотворя,
Во-первых, здравие царя!
И еще три куплета, которые я уже не запомнил. На разогретые головы гостей стихи эти произвели самое хорошее впечатление. Куплеты государю повторялись всеми с восторгом и несколько раз. Тотчас после стола куплеты начали списывать на многие руки. А передо мной вдруг возник улыбающийся Пушкин.
– Добрый день, Фаддей Венедиктович.
– Здравствуйте, Александр Сергеевич.
– Прекрасную речь сказали, – похвалил Пушкин. – Главное – короткую, чем выгодно выделили себя.
– Спасибо.
– Очень удачно, что я вас тут встретил, Фаддей Венедиктович.
– Александр Сергеевич, я…
– Нет, нет, Фаддей Венедиктович, не подумайте, пожалуйста, что я в обиде за ваш отказ и собираюсь предъявлять вам мое уязвленное самолюбие. Ничего подобного, Фаддей Венедиктович. Я так часто страдал и страдаю от чужих несправедливых мнений, что взял за правило: каждый человек имеет право поступать как ему заблагорассудится, лишь бы это не задевало моей чести. Здесь о ранении чести речи нет. Поскольку я успел узнать в вас человека разумного и благородного, уверен, что отказ ваш имел причину. Я хочу лишь спросить: не является ли этой причиной мое неосторожное поведение в отношении вас? Не сочли ли вы себя задетым каким-то словом? Уверен, что, зная друг друга ближе, мы не стали бы особо обращать внимание на пустяки, его не заслуживающие. Итак, не обидел ли я вас ненароком, Фаддей Венедиктович?
– Положа руку на сердце – нимало, Александр Сергеевич.
– Вы сняли с моей души тяжесть, Фаддей Венедиктович. Ибо я не хотел бы доставить вам, человеку, мою глубоко уважаемому, малейшую неприятность. Тем паче, что сам я нахожусь в хорошем расположении духа. Прошу вас, не сердитесь на меня, не лишайте меня своего общества. И отбросьте любые причины, мешающие этому, прошу вас! Мне кажется, что наше знакомство неслучайно, что оно имеет твердую основу в схожести душ, служении одним музам. Что мешает нам впредь быть товарищами? Нет, я не спрашиваю, я только прошу вас еще раз мысленно взвесить эти неизвестные мне причины, их следствие и, напротив, то чувство удовлетворения, душевную радость, доставляемую нашим общением. Мы лишь познакомились, а я чувствую, что мне уже не хватает вашего мнения, точного наблюдения, участия… Загляните себе в душу, и, если вы испытываете схожие чувства, то не глушите их – пусть даже доводами разума. Это доводы ложные, поскольку мешают нам вольно проявлять свои чувства, испытывать чистую эмоцию общения, дружеского тепла, радости от того, как вольно сплетаются мысли в разговоре, как игра ума свежит, вострит мысль, приводит к новым открытиям и прозрениям. Отбросьте пустое, давайте знаться, как прежде! Не требую ответа, но жду от вас известия: где вы брали то замечательное легкое испанское вино? Благодаря вам я стал его поклонником… Простите, моя очередь списывать куплеты – свезу их показать Карамзиной. До свидания, Фаддей Венедиктович!
– Постойте, Александр Сергеевич! – попросил я. – Ваши слова, поверьте, глубоко меня трогают, но мнения не изменяют. Я по-прежнему буду отдавать долг прежде делу и после – дружбе. И хоть испытываю схожие с вашими чувства, прошу прежде не искать во мне дружеского расположения. Судьба расставила нас по разные стороны барьера.
– Вот как?! – пушкинские глаза побелели от ярости. – И это ваш ответ на мои искренние излияния? Хорошо, коли мы у барьера – я сделаю вам вызов!
Пушкин удалился к столу, на котором лежали куплеты.
Я не мог разрушить репутацию Греча, как не мог – без ущерба для своего имени – рассказать о своих разговорах с Бенкендорфом. Тут уж лучше стать уважающими друг друга врагами, чем недомолвками омрачать начинавшуюся меж нами дружбу!
Глава 5
Неожиданный визит Каролины Собаньской, которая просит содействия своему брату Генриху Ржевусскому. Я вызываюсь все устроить. Воспоминанье о горячке любви и угаре патриотизма, который пал под ударами генерала Витгенштейна. Каролина втягивает меня в дела польского заговора. Мое бездействие может оказаться для нее роковым, и я поддаюсь ее обаянию.
1
От последнего нашего разговора с Пушкиным прошло месяца четыре. Вызов он мне не прислал, да я и не ожидал этого. Злость его, видно, была велика, но стреляться от того, что ему отказали в дружбе – затея унизительная для самолюбивого поэта. Да и повод неподходящий. Вот – оскорбление, ядовитая шутка, косой взгляд – это отличный случай призвать к барьеру, а прямой и вежливый отказ приходится переживать про себя.
Пушкина я видел несколько раз в театре, но мы не здоровались. Это приметил даже Греч и бросил неуклюжий намек. Я сделал вид, что не заметил его слов, а Николай Иванович как-то пристально посмотрел на меня. Что ему там померещилось – Бог весть, но он еще пару раз пытался расспросить меня о Пушкине. Я ответил молчанием.
Постепенно я привык к отсутствию Александра Сергеевича в моей жизни и более не переживал из-за этого. Должно быть, я успел вовремя оборвать опасную дружбу, не успев всерьез привязаться к нему. А возможно, опустевшее в моей душе место заняла приязнь другого свойства. Последнее время я поглощен ею полностью и ни о чем другом думать и помнить не могу.
Как и в дружбе с Пушкиным отправной точкой рассказа следует считать забег Сомыча в мой кабинет. Можно сказать, что в моей истории Орест играет роль вестника из греческой трагедии.
– Фаддей Венедиктович, мне совет нужен по статье о Дельвиговых стихах.
– Изволь, Орест Михайлович.
– Нет-нет, к вам сейчас важная дама приехала, так я завтра лучше…
Я вскочил и стал натягивать сюртук, который за работой я сбрасываю.
– Так в номер завтрашний опоздаешь!
– Зато уж как припечатаю его! – погрозился Сомов и исчез, я и цыкнуть еще успел.
Только я привел в порядок платье, как дверь снова распахнулась, и в кабинет вошла светская дама, что сразу было ясно по манере держаться и изящному наряду, подчеркивающему статность фигуры. Лицо ее было скрыто вуалью.
– Здравствуйте, Фаддей Венедиктович.
Голос произвел на меня ошеломляющее впечатление. Дама откинула вуаль – сомнений не осталось: «Боже мой, это Лолина!», – закричало мое сердце. Мне показалось, что я покачнулся.
– Пан Булгарин, я ваша землячка, – по-польски сказала она, – и потому так запросто осмелилась вас побеспокоить, – Собаньская подошла, протянула руку и любезно улыбнулась. И сквозь эту светскую гримасу я отчетливо увидал ту улыбку, что грезилась мне много лет.
– Я очень рад, – пробормотал я и приложился к руке, затянутой в кружевную перчатку.
– Я – Каролина Собаньская, прошу вас пожаловать ко мне послезавтра в салон. Я решила принимать у себя в первую очередь земляков, ведь в Санкт-Петербурге живет много поляков.
– Чтобы оказаться в вашем обществе, теперь всякий будет зваться поляком.
Каролина рассмеялась жемчужным смехом. Я невольно любовался ею. Она ничуть не стала хуже – если когда-то я знал барышню, то теперь передо мной была зрелая женщина в самом расцвете красоты. Она, видно, привыкла к обожанию как артист к аплодисментам, который механически делает для них паузу, – так и Собаньская отвела несколько секунд на восхищение собой. Затем продолжила.
– Я пока не знаю здешнего общества, так как третьего дня приехала в столицу из Одессы. Думаю, что здесь найдется много знакомых – старых и новых.
– Одного вы уже нашли. Буду весьма рад, – пробормотал я, все еще не оправившись от невероятного явления свое первой любви и не понимая – помнит ли она меня?
– Я также рада, что мой земляк занимает столь известное положение в литературном и журнальном деле Российской империи.
Я поклонился и хотел возразить, но пани Собаньская не дала мне говорить.
– Не отрекайтесь, это так, иначе бы я не явилась к вам неизвестной просительницей. Я все о вас знаю! И у меня к вам дело.
– Внимательно вас слушаю, – я подождал, пока дама сядет, а потом опустился в свое редакторское кресло и почувствовал, что устал от сковавшего меня напряжения.
– Вне света я люблю говорить по существу, – сказала Собаньская. – А в данном случае это еще и сократит неловкость… Как я уже сказала, я пришла к вам просительницей и надеюсь, что просьба моя не будет обременительной. – Каролина сделала паузу. Я ждал. – Мой брат Генрих Ржевусский недавно по наущению Адама Мицкевича решил стать литератором. Пан Мицкевич разглядел в нем талант и дал брату несколько полезных советов. Вас он упоминал как человека знающего и отзывчивого. Вот почему я решила обратиться к вам напрямую, без посредников.
– И правильно сделали. Я готов служить вам.
– Брат написал первый роман под названием «Воспоминания Соплицы». Прошу вас стать рецензентом, а при благополучном исходе дела подобрать русского переводчика и издателя. Ведь вы всех знаете.
– Тут и знать никого не нужно, – воскликнул я, – рецензия моя будет самой благожелательной, а переводить роман вашего брата буду я сам. Если талант в нем видит Мицкевич, то этому мнению наверное можно доверять – я хорошо знаю Адама, у него отличный вкус.
– Я бы не хотела затруднять вас, Фаддей Венедиктович. Ведь ваше время дорого…
– Ничего подобного, – возразил я, – я перевел и опубликовал множество поляков даже без всяких просьб с их стороны, неужели же откажу брату такой… просительницы, – я вдруг запнулся и не решился сделать комплимент. – В общем, дело с переводом решено. Осталось определиться с изданием романа… Я владею несколькими журналами – ваш брат может ими располагать. Что же касается издателей… Я похлопочу. Если польское издание выйдет раньше и будет иметь успех, то и хлопоты не понадобятся, любой издатель такую книгу возьмет с радостью. Впрочем, я все вам доложу, как только узнаю.
Только после ее ухода я почувствовал, как бешено бьется мое сердце. Оно, оказывается, свое еще не отскакало! А я-то, дурак, думал, что ничто уж не может меня так разволновать.
2
Буквально в один день я повстречался с несколькими издателями и заручился их поддержкой нового талантливого автора. Моей рекомендации, подкрепленной мнением Мицкевича, для этого вполне достаточно.
Через два дни я облачился в парадный сюртук и отправился на прием к Каролине. Устроилась она на широкую ногу – сняла просторный дом, в котором можно было не только приемы, а и балы устраивать. Я не переставал любоваться Собаньской: как она по-королевски держится, как она равно мила со всеми – все мне кажется в ней замечательным. Она приветствовала меня с очевидной радостью.
– Фаддей Венедиктович, вы мой самый желанный гость!
Я поклонился.
– Надеюсь таким и остаться – я с хорошими вестями, пани Собаньская.
– После переговорим, Фаддей Венедиктович, – сказала Каролина, расточая улыбки свежим гостям, – останьтесь после приема.
Светские приемы – не моя стихия, хоть, казалось, где же журналисту место, как не в эпицентре сплетен? Но я не охотник. Обычное это дело пустое – обсуждают то, о чем уже написано или чаще, о чем писать не след. Но в этот вечер я не скучал – глаза мои были наполнены образом, по которому скучали столько лет. Решительно – если Каролина и изменилась, то только в лучшую сторону. На ней был красное с глубоким багряным оттенком платье – цвет византийских императоров! – и газовый шарф, своей прозрачностью смягчающий королевское величие. Все-таки польки – аристократки от рождения, убеждаюсь я не в первый раз, а Каролина – первая среди них.
Проводив гостей, Собаньская пригласила меня в маленькую гостиную, скорее будуар, где был накрыт чай.
– В Одессе я пристрастилась к крепкому чаю, – сказала Собаньская, усадив меня за маленький круглый столик на двоих. – Или вы предпочтете вино?
– Пусть чай, – согласился я.
Пока Каролина ухаживала за мной, я обежал комнату глазами. Она была со вкусом обставлена в темных и золотистых тонах. За бархатными шторами пряталась дверь, верно – в спальню. «Преддверие тронного зала», – почему-то пришло на ум.
– Я переговорил с несколькими издателями – все готовы способствовать вашему брату. Особенно господин Смирдин – он вообще любит новые прожекты устраивать. Если же он вдруг откажется, то у моего компаньона Николая Ивановича Греча есть типография – в том доме, где вы были с визитом, – он никогда не откажет в помощи и издаст книгу на самых льготных условиях. Ну и – мои журналы…
– Я вам благодарна от всего сердца, Фаддей Венедиктович. Вы так быстро все устроили… Чем я могу отплатить вам?
– Это ничтожная услуга, какие могут быть счеты, – сказал я. – Мне было приятно хлопотать для вас.
– Спасибо, Тадеуш, – тихо сказала Собаньская.
Я вздрогнул, как от крика.
– Так вы… узнали меня?
– С первой минуты, Тадеуш. Но у вас был такой неприступный вид, я подумала, что вы или забыли, или не хотите вспоминать прошлое. Извините, если я невольно напомнила то, о чем хотелось забыть.
– Нисколько, – отрывисто сказал я. – Это дорогие для меня воспоминания.
– Я сама ничего не забываю. Я помню молодого польского офицера, который чувствовал себя Наполеоном – перед ним лежал мир, который предстояло завоевать. Это прекрасное чувство, жаль, что с годами оно проходит – ведь полжизни уже прошло, а полмира еще не объято!
– Это вы чересчур – полмира, – меня самого захватили воспоминания. Я словно опять стал молодым, исполненным надежд, думавшим, что одной смелости достаточно, чтобы взнуздать судьбу. – Даже в мыслях я не залетал столь высоко. Мои мечты были скромнее, но и они не исполнились: и вас не удержал, и карьеры большой не сделал. Журналистика – ремесло презренное в свете. Я ведь мечтал носить эполеты.
– В Европе журналисты стоят выше – то же будет со временем и здесь, – Собаньская повторила мои собственные мысли. – А в журналистике вы – генерал.
Каролина отпила чаю.
– Я часто вспоминаю то время, потому что и сама о многом тогда мечтала. Но у женщины гораздо меньше свободы для исполнения мечты.
– А на что же мужчины – вам стоит только приказать…
– Серьезно, Тадеуш, у вас теперь есть мечта?
– С тех пор как увидел вас – даже две.
– Перестаньте, столько лет прошло.
– Я тоже так думал, но сейчас понял, что время не имеет абсолютной власти. Во всяком случае – не всегда.
– Давайте лучше поговорим о первой мечте… Разрешите – я угадаю? – спросила она с внезапной живостью.
– Пожалуйста, – улыбнулся я.
– Я помню в честь кого отец назвал вас Тадеушем – его кумиром был Костюшко. Вы сын своего отца – это я тоже помню, значит, и вы мечтаете о свободе своей родины!
– Нет, вы ошиблись, Каролина. Такая бесплодная мечта свела бы меня в могилу.
– Поляк не может так говорить! – возмутилась Собаньская. – Наша родина под игом российского самодержавия – каждый должен думать о ее свободе. Польша славная и сильная страна. Вспомните историю: поляки даже в Кремле гостили – вот какие были у нас предки! Теперь нужно только освободить свои границы. Вы давно были на родине? Давно слышали польскую речь вокруг себя? Там по-прежнему множество патриотов, которые готовы отдать жизни ради свободы Речи Посполитой. Неужели вам не снятся белые орлы, неужели вы не с нами, Тадеуш?
Речь Каролины взволновала меня. Я увидел ее в новом свете. Ее образ приобрел еще большее величие, она – настоящая патриотка. Находясь, как я слышал, сама в зависимости от графа Витта, она жаждет свободы не для себя, а для несчастной родины. Такая целеустремленность, сохраненная до зрелых лет, говорит о цельности натуры, сильной воле, подчиняющей жизнь раз и навсегда выбранным идеалам.
– Так вы с нами, Тадеуш?
– Я довольно гонялся за белыми орлами, но даже сам Наполеон не смог дать свободу Польше. Если она и грядет, то не на нашем веку, – сказал я честно, что думал.
– И чем же вы тогда живете? – Каролина наклонилась вперед и смотрела на меня в упор. Лицо ее пылало возмущением.
Я не знал что сказать, но чувство мое было подкреплено убеждением, которое зародилось в июле 1812 года под деревней Клястицы, на дороге между Полоцком и Себежем.
