Kitabı oku: «Дневник Булгарина. Пушкин», sayfa 8

Yazı tipi:

2

Я проснулся утром улыбаясь, чего давно не бывало. Чувство такое, будто я отлично выспался, хотя на сон пришлось не более четырех часов. Хотелось продлить это сладкое ощущение истомы. Я словно купался в парном молоке – такое же приятное, обволакивающее, счастливое…

– Ваше благородие! Фаддей Венедиктович! – в комнату влез Ванька. Увидев, что я не сплю, и вовсе затопал через кабинет к дивану. Я, вернувшись под утро, устроился здесь, чтобы не беспокоить жену. – Ваше благородие, к вам господин Пушкин! Я говорю – почивает барин, а они слушать не хотят!

– Что ты болтаешь!.. – скривился я при имени, которое сразу обращает идиллию в кошмар.

Дверь распахнулась во всю ширь, Пушкин прыгнул через порог и предстал передо мной как табакерочный черт!

– Что вам, милостивый государь?! – я сел на диване, все еще не веря в происходящее. Глаза Пушкина сверкали гневом, он в упор уставился на меня, верно думая, что бы такое сотворить. Такое, отчего нам непременно придется драться. «Брысь!» – на всякий случай сказал я застывшему Ваньке. Тот исчез.

– Дано, так храни! – Пушкин замахивается рукой, я инстинктивно защищаюсь, и в меня летит что-то тяжелое. Я ловлю, рассматриваю орудие и вдруг узнаю портфель Рылеева.

– Как вы смеете врываться! Что вам надо? Извольте выйти вон! – я откладываю портфель и становлюсь напротив Пушкина. Его ноздри в бешенстве раздуваются, глаза налиты до красна.

– Дано, так храни! – повторил Пушкин, указывая длинным ногтем мизинца на портфель. – Память о рабе Божие Кондратии! На то его воля последняя, не то бы не вернул бумаги. Не зря он хотел вам голову на подшивке «Северной Пчеле» отрубить! Пся крев!

– Откуда это у вас? – спохватываюсь я и впиваюсь взглядом в черные непроницаемые глаза Пушкина. – Вы украли это у Каролины? Или вы с ней… Вы ее любовник? Вы посмеялись надо мной?!

Рот Пушкина кривится в ухмылке.

«Убью!» Я с криком бросаюсь к стене и срываю с ковра саблю. Хочу рассечь, перечеркнуть эту гадкую улыбку, но с трудом останавливаю руку и указываю противнику на второй клинок, а сам встаю в позицию.

– Дуэль? Отлично! – Пушкин снял со стены саблю и тоже встал в позицию. Я готов был атаковать, но вдруг Александр Сергеевич выпрямился и стал расстегивать сюртук, жилет и взялся за брюки. Потом он посмотрел на меня вопросительно. – Или, пардон, вы оденетесь, чтобы сравнять условия?

Моя ярость в мгновение дошла до точки кипения и вдруг вся испарилась. Я представил свою фигуру: в ночной рубашке и колпаке, на полусогнутых ногах, с занесенной назад левой рукой и с уланской саблей в вытянутой правой.

Я уронил саблю, фыркнул и, не сдержавшись, захохотал. Пушкин бросился ко мне в объятья и залился смехом облегчения.

– Я ведь думал – зарубите! – весело сказал он, швыряя свою саблю. – Впервые вижу перед собой влюбленного поляка во всей красе. Страшное зрелище, хоть и комичное – не в обиду вам будет сказано.

Я снова нахмурился, но злости в этом уже не было. Я бросился одеваться. Пушкин отвернулся.

– Я… – у меня в горле пересохло. – Ванька! Вина! – кричу я и, набравшись храбрости, смотрю прямо на Александра Сергеевича. – Я действительно люблю эту женщину. Очень сильно. Потому я и…

– Теперь я понял, – просто сказал Пушкин.

– А что думали?

– Вызвать хотел… нет, прибить. Но потом решил, что одно извинение у вас может быть – я тоже любил и делал ради любви любые безумства… Собаньская, кстати, до безумства может довести в два счета – я видел примеры, Мицкевич был в нее влюблен, так он бесился, как… как обезьяна в клетке. Каролина поражает воображение мужчин – она стихия, она Цирцея. Жаль, что вы не читали моего «Годунова». Собаньская послужила мне основой для моей Марины Мнишек. Мнишек – тоже полька, они схожи не только внешне, но и внутренне. Мнишек готова валяться в любых постелях, потому что ее главная цель – что бы она не чувствовала к тому или иному мужчине – честолюбие… Впрочем, я отвлекся, сейчас вам не до литературы… Я догадываюсь, что мое волокитство могло способствовать тому, что вы согласились на условия Каролины. Извините меня – для вас это, наверное, стало пыткой…

– Не хочу и слушать, мой грех здесь больше. Я хоть и человек порывов, но обиду вам четыре месяца назад нанес сознательно. Каюсь в том, тем более, что причина не в вас, а в посторонних обстоятельствах – верьте мне и простите, если сможете.

– Оставим счеты, теперь поздно драться – вы одеты, момент упущен! – улыбнулся Пушкин и сел в кресло.

– Чтобы вы не думали обо мне лишнего – и того довольно, что есть, – покачал я головой, – вот вам доказательство моей преданности.

Я подошел к бюро и достал из секретного отделения несколько листов, исписанных рукой Кондратия Рылеева – его почерк Александр Сергеевич должен помнить.

– Вот то, что я никому ни при каких обстоятельствах показать бы не мог.

Пушкин взял бумаги и тут же углубился в них. Лицо его обрело озабоченное выражение. Когда в дверь сунулся Ванька с испанским вином на подносе, Александр Сергеевич вздрогнул и попытался бумаги даже укрыть. И неспроста – он держал в руках список временного правительства, которое хотели учредить для управления Российской империей участники семеновской истории. Александр Сергеевич числился там, среди прочих, министром просвещения.

– Какой закуски изволите? – спросил Ванька.

– Вон иди, позову.

Пушкин проводил моего слугу взглядом, потом оборотился ко мне.

– И вы это храните?!… Налейте, пожалуйста, я, верно, сам от волнения не смогу.

Я наполнил бокалы, и мы выпили.

– Ну-у, удивили, Фаддей Венедиктович!.. Знал бы я ранее, по-другому бы себя вел… Но ведь это приговор для меня, черт возьми! Ссылка, как минимум! Тем более, что я, после прощения моего, подавал государю записку о воспитании молодежи… Теперь я вижу, что мог всегда доверять вам полностью, Фаддей Венедиктович. Верю всякому вашему слову и уже забыл все обиды – коли вы так поступали со мной – то у вас были веские причины.

Пушкин встал, взял бутылку и налил вино. Рука его дрогнула, и прозрачное пятно окружило основание его бокала.

– Послушайте, Фаддей Венедиктович, – медленно произнес Пушкин, заняв свое место. Вино капало с ножки бокала, но Александр Сергеевич не замечал этого. – То, что я сейчас в полной мере пользуюсь свободой – залог того, что вам я могу доверять безмерно. Но я боюсь доверять случаю. И теперь, зная о том, что есть этот список, я не смогу чувствовать себя впредь покойно. Случай может нарушить ваши расчеты и предать бумагу в чужие руки. Для меня это может стать катастрофой, впрочем, и для вас тоже. А прибавление нас к числу жертв восстания не желал ни Кондратий Федорович, ни кто-либо другой из его товарищей. Я не вправе ничего требовать, но попросить однажды могу – отдайте мне эту взрывоопасную бумагу. Впрочем, если вы считаете, что она должна храниться и далее у вас – как положено по завещанию Рылеева – извольте… Но – еще важнее, что бумага эта в чужих руках может не просто сгубить, а заставит нас действовать и жить по чужим указаниям. Это особенно страшно.

– Извольте, Александр Сергеевич, пусть это будет моим подарком в честь нашего примирения. Иначе бы вы могли счесть, что я специально оставляю бумагу себе, чтобы влиять на вас.

Пушкин вздохнул с облегчением, и, аккуратно сложив листки, бросил их в тлевший камин, который под утро зажег Ванька. Бумага чуть развернулась, почернела местами, а затем вспыхнула. Александр Сергеевич в тот же миг повеселел.

– Выпьем за дружбу!

Далее мы болтали, словно не было перерыва последних месяцев. Серьезных тем в этот день мы намерено уже не касались.

3

Уходя, Пушкин уверил меня в совершеннейшем дружеском расположении и добавил:

– Коли вам неприятно, Фаддей Венедиктович, то я зарекаюсь бывать у госпожи Собаньской. Мне наша дружба важнее.

Я молча поклонился, и мы расстались.

Верно – пока у меня был Пушкин – я украдкой взглядывал на часы: скоро ли ехать к Лолине? Это была и привычка последнего месяца, и глубокое необходимое веление души. Тем более теперь меня сильнее влекло к ней – я достиг счастливого положения, о котором столь долго мечтал, притом, что главный соперник самоустранился. Вот в такой момент, как я заметил, и начинаются терзания сердца. (Совершенно русская роковая черта, которая говорит, что я полностью принял образ мыслей моей новой родины.) Пушкин избежал этого терзанья (или уже миновал его) – он оценил дружбу выше любовной привязанности. Правда, она, верно, не была такой сильной как моя – он ведь только хотел досадить мне, явившись к Каролине. Ему легко отказаться от того, что и так было не нужно еще неделю назад. Положительно: его дружба возвращена неспроста! Какой ценой ему самому достался архив? Он видел портфель и мог, случайно заметив, узнать, но как он взял его у Собаньской? О том мне уже узнать не удастся. Возможно, ему пришлось поступить с ней жестоко, тогда и обратной дороги ему уже нет? Так в чем тут его благородство? Зато он в точности все знает обо мне и это – ох как стыдно! Ему бы меня презирать, а он возвратом архива подарил мне единственную возможность для исправления ошибки. Пусть мне уже не быть совершенно честным в его и своих глазах, но я не буду мучиться от непоправимости совершенного. Это великодушно. Он также отказался от притязаний на Каролину.

Но – стоп! Здесь Пушкин изъявил желание подарить мне то, что и так принадлежит мне, за что заплачена самая высокая цена – измена последней воле дорогого мне человека. В чем тут дар? В том, чтобы еще раз намекнуть на мое ничтожество и дать понять, кому я буду обязан своим счастьем с Лолиной? Или его намерение было противоположным – он обошелся так, чтобы не задеть моей гордости? Но он обошелся не только малою жертвою; более того – не только не укорил меня, но и признал, что понимает мои причины, сочувствует. И здесь уж и ничего, кроме благодарности, сказать не смею. Он протянул мне руку, уличив в безнравственном поступке. Понял и подарил вновь свою дружбу.

Теперь и мне надобно оценить все, что случилось.

Каким бы путем не попал архив к Пушкину, Лолина тут поступила со мною также как я – с волей Кондратия. Я мнил, что отдаю архив в залог, а оказалось, что это просто цена ее любви. Она получила плату этаким векселем и – как ненужный – переписала его на имя Пушкина. Если архив ей не нужен, то почему просила именно бумаги Рылеева? Это была ее воля или чья-то чужая? Допустим – Пушкина? Подозрение обожгло меня. Его интересовали эти бумаги, он искал их! И он явно как-то влияет на Каролину, коли сумел забрать архив у нее. Вдруг, это он ее подговорил?

Нет, слишком коварная интрига для поэта.

Я осадил себя. Только что я признал за Пушкиным благородство и дружеское чувство и тут же приписал ему чудовищную интригу! Нет, такое подозрение могло родиться лишь в самом воспаленном воображении. Собаньская вероятно действовала по указанию своего многолетнего любовника – генерала Витта. Ведь именно ему принадлежит слава изобличителя участников Южного общества бунтовщиков. Генералу этой славы мало, и он продолжает охоту за их наследством – вот такому человеку можно приписать любое коварство. Собаньская зависима от него, подчинена ему, и она рассказала ему о моей любви к ней? Если так, то все пружины для получения архива были у него в руках. Но Витта теперь нет в Петербурге, значит, Каролина самовольно отдала бумаги Пушкину?

Опять этот несносный Пушкин! Всюду – он, все совершается с его участием! Или это я думаю о нем больше, чем следует? Кажется, уже я определил его поступок как благородный. Он спас меня!

А вот Каролина, отдав архив в чужие руки, могла решить мою судьбу, погубить меня окончательно! И это ее не остановило. Она нарушила мое доверие, обратив его в разменную монету. Тут любой поступок Пушкина меркнет перед предательством Каролины. Она никак меня не ценит. И если примет меня сегодня у себя, то лишь по долгу – отрабатывая полученный приз. Каково же мне – знать, что любовь куплена на срок и, как только он истечет, – она прогонит меня.

Что ж делать? Ждать этот удар или самому вперед разрубить этот гордиев узел? Но ведь она, должно быть, вынуждена была так поступать?..

– Ванька! – позвал я, все еще не придя к решению. Ванька явился в ту же секунду. – Ты под дверью, подлец, стоял?

– Никак нет, Фаддей Венедиктович. – К вам барин. Я доложить пришел.

– Какой барин?

– Не знаю.

– Так зови, сейчас узнаем.

Если б взялся гадать – вовек не догадался – на пороге возник Мордвинов.

– Здравствуйте, Фаддей Венедиктович, – сказал он и сделал успокоительный знак рукой.

– Доброе утро, – сказал я, решив не называть его при слуге по имени, коли он сам не отрекомендовался.

Помощник Бенкендорфа дождался, когда Ванька ушел, и поплотнее закрыл за ним дверь.

– Что-то случилось, Александр Николаевич? Иначе – зачем вы здесь?

– Случилось. Я должен вас предупредить.

Я мысленно перекрестился.

– Вы опасаетесь ареста?

– Вашего.

– А своего? Ведь мы вместе…

– Нет, это другое. Это из-за пани Собаньской.

– Причем здесь Каролина? Что вы о ней знаете? Вы следили!

– Ну конечно, я в первый же раз, как вы забрали у меня описи, проследил вас до ее крыльца. И после характер потребованных вами документов подтвердил, что интерес имеет польские корни.

– Вы заметили, что за мной еще кто-то следит?

– Нет, дело хуже. Я в Третьем отделении услышал разговор Собаньской и Александра Христофоровича. Он спешил, и они говорили на ходу, как раз проходя мимо моей двери. Госпожа Собаньская сказала: «Непременно вызовите Булгарина в это время – тогда я смогу потребовать нужные бумаги, и он отдаст. Тянуть нельзя!». Генерал ответил: «Я сейчас еду во дворец, оттуда пришлю записку и приставлю к нему своих людей».

– Не может быть! – растерялся я. Врать Мордвинову смысла нет, но как это может быть правдой?

– Они прошли мимо, Собаньская посмотрела на меня, но виду не подала, что меня знает.

– Вы знакомы?

– Нет, не подала виду, что знает о моем участии в деле с документами Рылеева.

– Она не знает.

– Верно?

– Клянусь, Александр Николаевич, я ее в это не посвящал. Зачем бы?..

– Кто вас знает, Фаддей Венедиктович! Я ваших дел не понимаю, и зачем вы связались с этой опасной женщиной… Я вас вчера хотел предупредить – да не успел.

– Как все это понимать?

– Она – агент Бенкендорфа и строит вам ловушки. Но я не понимаю: после того, что мы с вами натворили – какие еще ловушки нужны… и почему она отдала все документы из дела Рылеева обратно? Ведь одного из них было достаточно, чтобы изобличить вас и, затем, меня. О каких еще бумагах они говорили?

– Этого я вам не скажу, достаточно, что я сам понимаю – о чем речь… Как все запуталось…

– Будьте осторожнее, Фаддей Венедиктович, умоляю вас. Мы ведь на одной ниточке висим!

– Не беспокойтесь, даже если я пострадаю, вас это не коснется, раз до сих пор не коснулось… Спасибо за предупреждение, Александр Николаевич.

– Еще одно. Во всем этом как-то замешан Пушкин.

– Пушкин везде замечен, – пробормотал я каламбур.

– Александра Христофоровича он очень интересует. Генерала волновало ваше сближение с Александром Сергеевичем. Только я так и не понял: опасается он вашей дружбы или, наоборот, ищет в ней выгоды. Его беспокоит, что вы перестали встречаться открыто, Бенкендорф подозревает скрытые сношения между вами. На меня злился, что я допустил оплошность в том разговоре о русской и немецкой партии, дескать, вы, Фаддей Венедиктович, догадались о его интересе к Пушкину и решили продолжать дружбу тайно. Госпожа Собаньская тут появилась неслучайно, мне кажется. Она ведь была любовницей Пушкина, когда он отбывал ссылку в Одессе.

– Спасибо еще раз, Александр Николаевич, – честно говоря, я уже устал всех этих открытий, и мне хотелось остаться одному.

– Полагаюсь на ваш здравый смысл, – Мордвинов откланялся.

Я бы на месте Александра Николаевича не полагался на то, чего сам хозяин не видит. У меня буквально кружилась голова. Я присел, закрыл глаза. Хотелось плюнуть на все, но ведь я не успокоюсь, пока не пойму – что происходит?

Итак. Собаньская добилась моей помощи «в деле польских заговорщиков». Если ее целью была провокация, то дело сделано – берите меня тепленьким и тащите в крепость. Вместе с взяточником Мордвиновым. Однако – мы на свободе. Тогда Каролина делает второй заход и, по утверждению Мордвинова, по сговору с Бенкендорфом она заставляет отдать ей архив Рылеева. Но отдает его не генералу, а Пушкину, который возвращает архив мне. Так для кого она брала архив: для Пушкина или Бенкендорфа? Кого из них (кроме меня) она обманывает? Вчера удивительным образом сошлись и внезапный вызов к генералу, и визит поэта в салон, где до этого он за месяц ни разу не был. Кто меня дурачит?

Зачем после удачной провокации затевать для того же результата другую? Голова у меня пухла, вопросы копились, а ответы не складывались.

Открытие, что Лолина помогает Бенкендорфу, делает ее предательницей. Она со мной не искренна, но арестов по польским делам нет, значит, она – настоящая патриотка и эти документы были нужны ей. Я видел ее радость – добиться такой искренности не дано ни одной актрисе! Тут она действовала от себя! Значит, сотрудничество с Третьем отделением вынуждено, ей приходится так поступать! Не зная всех обстоятельств – можно ли ее винить за это? Как и за ее измену с Пушкиным? Что было – то было, но что есть между ними теперь? Ее я имею право спросить!

Этот довод показался мне убедительным, но в глубине души я знал, что просто хочу увидеть ее еще раз, что душа лелеет еще надежду, что все разрешится каким-то волшебным образом, все исчезнут: и Бенкендорф, и Пушкин, а останемся лишь мы с ней…

Слуга, провожавший меня под утро за дверь, ни о чем не спросил, а лишь проводил в залу и отправился доложить хозяйке. Пауза была долгой. Наконец, меня позвали в будуар.

Каролина казалась усталой и расстроенной, а самое плохое то, что она этого не скрывала. Эта картина огорчила меня больше, чем все вместе взятые подозрения.

– Доброе утро, любовь моя! – невольно вместо обвинений у меня вырвалось очередное признание.

– Фаддей Венедиктович, если помните, ранние визиты никогда не доставляли мне удовольствия.

– Тогда я имел меньше прав на них… Тогда вы меня не любили.

– Зато теперь, спустя столько лет, я имела возможность оценить силу вашей любви, которая не рассеялась до сих пор.

– Это правда, я люблю тебя! – я бросился к Лолине и заключил ее в объятья.

– А я только отдала долг…

– Так ты все-таки из-за архива… – я почувствовал, как всегда в ее присутствии, онемение, но необычного свойства – я хотел все знать и, одновременно, боялся этого.

– Нет, я отдала долг той верной любви, которую знаю сама, – сказала Собаньская. – Но больше мне отдать нечего.

– Но архив! Кто тебе сказал о нем? Зачем ты его требовала? Для кого?

– Прощайте, Фаддей Венедиктович. Не беспокойтесь, залоги я не возвращаю, зато тайны хранить умею…

Любви не было – это я понял и ушел. А вот в долгах Каролины я запутался. Кому она была должна больше: Пушкину, Бенкендорфу или, быть может, все-таки Витту? И кого она любила также страстно как я – ее? Верно – Витта, иначе что заставляет ее жить больше десятка лет на положении его любовницы?

Как бы там ни было – Пушкин не только спас мою честь, вернув архив, но и мою свободу, жизнь. Она могла стать малой жертвой, отданной для того, чтобы состоялось большое дело – восстание поляков, в котором Собаньская намерена участвовать. И поделом – я свое дело сделал, а поскольку в бунт не верю, то и пользы от меня никакой не будет. Верно ли, что самое сильное чувство Каролины – честолюбие? Кем она хочет стать? Польской богиней Либерте?

Что же осталось мне?

Опять в руках один пепел – а реально только то, что создаешь сам. И еще – Пушкин, с которым мы помирились, отказавшись от любви к одной женщине.

Глава 8

Пушкин занят, я наношу ему нежданный визит. Прогулка по набережной Мойки. Разговор о ценности писателя и журналиста. Лавочник, попавший в беду. Я на пари спасаю лавочника. Аллигаторова груша. Пушкин поражен силой газетного слова. Приглашение Пушкина отпраздновать замужество его сестры. Мое свидетельство о переправе Наполеона через Березину. Пушкин предлагает союз первого поэта России с первым издателем. Как я стал капитаном армии Наполеона. Мой взгляд на союз с Пушкиным.

1

Дружеское чувство, только зарождавшееся ранее между мной и Пушкиным, после интриги с Каролиной Собаньской стало новым и сильным. Тут уж или расходиться навек, или доверять друг другу, словно родные братья. Я отбросил все расчеты и отдался чистому чувству – какие могут быть счеты между братьями, даже если они совершенно разные люди!

А близкие не могут долго быть друг без друга. Уже на следующий день я послал Пушкину записку с приглашением на дружескую пирушку в честь примирения. К сожалению, Александр Сергеевич был занят. Он поблагодарил меня в самых любезных выражениях и попросил встречу немного отложить – так случилось, что все ближайшие вечера у него были ангажированы. Через неделю я снова написал Пушкину, ждал два дни и, не получив известия от Пушкина, отправился к нему в гостиницу днем – в такое время, когда балов не проводят.

Пушкин был по виду чем-то недоволен, но встретил меня довольно любезно. Он все еще одет в халат (значит – работал), а в руке держал курительную трубку.

– Здравствуйте, Фаддей Венедиктович! Очень рад.

– Извините, что явился нахрапом, Александр Сергеевич. Надеялся, что вы уже кончили на сегодня занятия или сделаете короткий перерыв. Хотел пригласить вас на прогулку. Впрочем, если вам некогда, то я удалюсь.

– Что вы, что вы, Фаддей Венедиктович, располагайтесь пока, а я оденусь. Работу я уже оставил, читал, и как раз сам собирался выйти.

Пушкин облачился, прихватил тяжелую трость, и мы вышли на улицу.

– Пройдемся? – предложил я, поскольку был утомлен утренними занятиями за письменным столом. – Или у вас намечено какое-то дело?

Пушкин замялся.

– Да нет, ничего определенного.

Я приказал извозчику ехать следом, и мы отправились гулять вверх по набережной Мойки. В разговоре мы не касались близкого прошлого – нашего разрыва и Каролины, которая невольно послужила нам к сближению. По обоюдному молчаливому согласию мы решили эти темы придать забвению.

– Представьте, я жил в этом месте перед учебой в Лицее. Правда – подальше, – Пушкин махнул рукой вдоль улицы. – Там была еще одна лавочка – я любил покупать в ней восточные сласти. Интересно: она сохранилась?

– Очень возможно, – сказал я.

– Но ведь с тех пор изменился весь мир, пал Наполеон, Россия пережила заговор, у кормила власти утвердился новый император.

– Это не повод отказаться от сластей. Сидя в лавочке, можно даже не узнать, что Бонапарт проходил мимо. Вполне вероятно, что это приближение только и было заметно по тому, что от испуга стали больше покупать товару.

– Да, многие любят закусить беду конфеткой! – рассмеялся Пушкин. – Так лавочники вечны?

– Они – основа основ, на мой взгляд, – сказал я серьезно.

– Как это грустно: герои гибнут, а лавочники процветают. Я с этим не согласен!

– Должен же кто-то кормить сластями подрастающих героев!

– Вы как будто смеетесь над героями?

– Да боже упаси, – сказал я. – Герои нам еще понадобятся – куда ж без них.

– Думаете, еще не все происшествия свершились?

– Уверен в том, – сказал я не без оснований и радуясь тому, что Пушкин не знает планов Собаньской на Царство польское. – Европе грозят новые революции. А уж оттуда огонь может переметнуться к нам. Мне кажется, что новые бунты приведут только к новой крови, а пользы не будет.

– Согласен с вами, Фаддей Венедиктович, – убежденно сказал Пушкин. – Революция – дело кровавое. Российскую жизнь менять необходимо, но делать это следует плавно, путем просвещения. Только тогда результат будет.

– Рад, что мы схоже думаем о роли просвещения, Александр Сергеевич, – сказал я. – Да не только думаем, но ведь и делаем, что можем.

– Я слыхал, вы роман большой пишите, «Выжигин», кажется – это хорошее дело, – сказал Пушкин. – Но вы бы написали значительно больше, если бы не тратили столько времени на газету. Жизнь ее – два дня, а она требует прорву заметок, статей – это же постоянная пиявка, тянущая из писателя кровь. Это я не в упрек, а, напротив, из сочувствия к вам говорю. Мне кажется, что служба Российской Словесности – вот прямой путь для просвещения России.

– Вот не ожидал от вас, Александр Сергеевич такого слова! – воскликнул я.

– Не примите как обиду, – сказал Пушкин, положив руку на сердце. – Я говорю, как вижу. Верно, газета дает вам достаток, но мешает в том, чтобы больше делать для общества. Вы ведь подлинный писатель, и я говорю вам это только потому, что боюсь – сгубит вас ваша «Пчела».

– Ушам не верю! – сказал я, оборотясь к Пушкину. – Вы думаете, что ремесло журналиста непригодно для просвещения? Да вы не знаете, что говорите!

– К вам это не относится, Фаддей Венедиктович, – сказал Александр Сергеевич, – вы отлично владеете пером.

– Причем здесь это! – я был расстроен непониманием Пушкина, а он, кажется, больше всего боялся меня обидеть и в суть вопроса вдаваться не хотел.

– Смотрите! – воскликнул Пушкин, переводя разговор. – А вот и та самая лавочка, о которой я вспоминал! Она цела. Зайдем, Фаддей Венедиктович!

Александр Сергеевич взял меня за рукав и затащил в дверь лавки – для того, чтобы я не мог дальше продолжать спор.

Вдоль дальней от входа стены небольшого помещения тянулся прилавок, на котором были разложены разные сласти, орехи и фрукты. На отдельном блюде размещены пирожные. Пока я разглядывал прилавок, Пушкин наклонился к моему уху и громко прошептал: «И хозяин тот же!».

Я разглядел за прилавком вислоносого старика – он был таким маленьким, что над горками фруктов торчала лишь его голова. Впрочем, одна гора темно-зеленых фруктов, которых было больше всего, скрывала его полностью. Мне кажется, он помнил об этом и старался эту гору обходить.

– Здравствуйте, любезный! – сказал Пушкин. – Я не бывал у вас 15 лет – не помните меня? Я жил по соседству, в доме 13, а здесь больше всего любил засахаренные фрукты – цукаты и прочее. Есть они у вас?

– Да, – вздохнул коротышка и указал на полку с товаром. – Они самые. Изволите брать?

– Я посмотрю.

Пушкин медленно пошел вдоль прилавка, верно, вспоминая юность.

Меня более сухофруктов привлек хозяин – его вислый нос и все выражение лица передавали глубокую печаль. Подходящие покупатели не радовали его, товар он отпускал или с равнодушием или даже унынием. Как он мог сохранить лавку столько лет, не проявляя покупателям ни капли любезности?

– У вас что-то случилось? – задал я вопрос, который вертелся на языке.

– Извините, ваше благородие, – встрепенулся хозяин. – Голову сломал – все об одном думаю.

– О чем же?

– Да что с это штукой делать! – коротышка указал на горку темно-зеленых фруктов.

– А что это такое? – спросил я.

– Если б я знал! – вздохнул лавочник. – Последнее время публика особенно приохотилась к апельсинам, и я заказал самую большую партию товара. А вместо апельсинов прислали вот это. Я думал – может, покраснеет или пожелтеет – нет, лежит себе, аспид, как был. И обратно отослать не могу – деньги отданы без возврата. Я уже три недели маюсь – ничего не продал. А в задней комнате гора в десять раз большая лежит. А как это называется – я и сам не знаю! – хозяин лавки готов был зарыдать.

Пушкин отвлекся от воспоминаний и стал прислушиваться к нашему разговору.

– Как же вы торгуете, если не знаете – чем? Может, это ядовитые плоды? – спросил Александр Сергеевич.

– Нет, нет! – хозяин перекрестился. – Вот Христом-богом! Я на себе проверял. Вкус травяной, маслянистый, но съедобный – я пробовал не раз.

– Что, купим для поддержания торговли? – предложил Пушкин.

– Я в удачу уже не верю, – сказал лавочник. – Вы, господа – добрые люди, да только если я хотя бы половину этих зеленых груш не продам, то через две недели разорюсь.

– Ну, столько мы не купим, – сказал я.

– Я – ради воспоминаний детства – могу дать вам немного денег, – Пушкин протянул ассигнацию, – может быть, даже организовать по знакомым сбор – как подписку на издание?.. – Александр Сергеевич посмотрел на меня вопросительно.

Хозяин из благодарности стал совать Пушкину темно-зеленые плоды, но тот их отстранил.

– Давайте, я возьму, – сказал я. – Мне на ум одна мысль пришла.

Лавочник протянул мне плоды, и я взял четыре штуки.

– Александр Сергеевич, а хотите, я лавочку вашего детства спасу, не потратив ни копейки?

– Извольте, но как?

– Увидите.

Я положил зеленые груши в карман, мы распрощались с хозяином и вышли из лавки.

– Я теперь спешу, – сказал я, – мне надобно в редакцию, так что – спасибо за прогулку.

– Прощайте, Фаддей Венедиктович. Только когда же я узнаю о спасении лавочки? Вы не сказали.

– Завтра, Александр Сергеевич, завтра.

– Так скоро? Без денег? Ловлю вас на слове!

– Ловите, ловите, Александр Сергеевич!