Kitabı oku: «Дневник Булгарина. Пушкин», sayfa 7
***
Я пригласил Александра Николаевича в ресторан, и встретил его в отдельном кабинете.
– Вы меня заинтриговали своим приглашением, Фаддей Венедиктович! – сказал Мордвинов с легким смущением.
– Надеюсь вас не разочаровать, Александр Николаевич, повод не пустой, – ответил я и, болтая о литературе, держал интригу до второй перемены горячих блюд.
– Мне очень жаль, что я не смог полностью оправдать доверие его высокопревосходительства на той встрече с Пушкиным, – сказал я.
– Какой встрече? – поперхнулся Мордвинов.
– Той, перед которой вы давали мне инструкцию. Но поверьте, случилось это только от усердия – видимо я слишком явно задавал Александру Сергеевичу вопросы о русской партии, и это сделало его осторожным. Вы, можно сказать, поссорили меня с перспективным автором.
– Да побойтесь Бога, Фаддей Венедиктович, я ни о какой встрече с Пушкиным вам не говорил – разговор был общего тона. Мне это оскорбительно… – Мордвинов даже привстал из-за стола.
– Прошу извинить, Александр Николаевич, если разговор вам не нравится, – сказал я со всей искренностью. – Вы, пожалуйста, кушайте.
Личный помощник уселся обратно, на аппетит его покинул.
– Я не для упрека это вспомнил, дражайший Александр Николаевич, – продолжал я. – Просто вы в курсе того дела, и потому у меня к вам нижайшая просьба. Прошу не отказать в любезности, – я наполнил бокал гостя лучшим шампанским.
– В чем же дело?
– Я прошу вас показать мне – только показать – сообщение Греча о моей той встрече с Пушкиным. Это ведь он сообщил?..
– Я не знаю… Да вы что, Фаддей Венедиктович? В своем уме? Как вы смеете предлагать мне!..
– Именно предлагать, – перебил я его вопль. – Услуга-то пустяшная. – Я достал из внутреннего кармана конверт с пухлой пачкой ассигнаций. – От нее никто не пострадает, лишь я чуть больше буду знать о своем компаньоне. Здесь 10 тысяч рублей.
– Я обязательно сообщу Александру Христофоровичу о вашей попытке подкупа должностного лица.
Я выпил вина и стал медленно отрезать свиную ножку.
– Позвольте откланяться, – Мордвинов опять вскочил.
– Не позволю, Александр Николаевич. Я же вам еще главного не сказал. Я со своей стороны также добавлю услугу – я не сообщу Александру Христофоровичу как вы рассказали мне, что Полевой является вашим агентом.
– Я не рассказывал.
– А откуда же я это знаю?
– Я не рассказывал!
– Ну – намекнули.
– Свидетелей нет.
– Так и теперь нет. Неужели вам его высокопревосходительство поверит на слово?
– Мне он доверяет больше.
– А Полевой? Если я его разоблачу через третьих лиц, да источник укажу?
– Никто не поверит!
– Что Полевой – агент? Легко поверят, я в ту же секунду поверил. Как еще можно объяснить тот факт, что открытый якобинец, революционер не только не в ссылке, а еще прямо свои мысли высказывает через журнал? Кто его опекает?
– Ну…
– Какое у вас жалованье?
– Это не важно.
– Спрошу по-другому: в сколько лет службы вы получите 10 тысяч? Два-три года? Или пять?
– Это еще и шантаж. Я ведь считал вас порядочным человеком, Фаддей Венедиктович! И потому только согласился на ужин в вашей компании.
– А вот этому свидетели как раз найдутся.
Мордвинов замолчал. Я ждал результат внутренней борьбы. Страх и жадность против страха потерять место. Жадность, по моим расчетам, должна перевесить.
– Вы меня ставите в безвыходное положение, – пробормотал наконец Мордвинов. – Хорошо, я покажу вам документ. Но я делаю это еще и потому, что мы все-таки скорее коллеги, чем враги, и вместе трудимся на благо Престола.
– Конечно, – сказал я и подсунул ему под локоть деньги. – Выпьем за это.
Мордвинов положил конверт в карман и поднял бокал.
– Так я и знал, что этот Полевой мне боком выйдет! – сказал он с каким-то облегчением. Это же моя была идея – привлечь его на свою сторону против партии Пушкина.
– Да вы просто гений, Александр Николаевич! – воскликнул я и тоже с облегчением. – Если бы не тот разговор я б вовек не догадался, ей Богу. Да никто больше и не догадается – настолько хитро придумано!
Мордвинов польщено улыбнулся. Теперь он совсем заважничает, решит, что генеральского размера взятка дана ему по праву – за его непомерный ум.
4
Для демонстрации документа Мордвинов сам пожелал выбрать место. Что это могло быть еще, как не другой ресторан с кабинетами?
Встречу назначили на следующий день, и Александр Николаевич был так любезен, что сам заказал ужин. Еще бы – с такого неожиданного прибытка!
Документ, и правда, оказался любопытным – Греч, донося, снабдил меня самыми превосходными эпитетами и характеристиками. Надо бы запомнить пару оборотов, чтобы при случае процитировать. Я прочел бумагу и передал обратно Мордвинову.
– Большое спасибо, Александр Николаевич.
– Пожалуйста, Фаддей Венедиктович. Я слово держу.
– Я в вас не сомневался, – сказал я. – Но у меня к вам еще есть просьбишка.
Лицо Мордвинова покривилось.
– Могу порекомендовать прекрасного зубного лекаря, – сказал я с заботой.
– Какая еще просьба? Мы ведь в расчете!
Я достал конверт вдвое толще первого.
– Я знаю, что при расследовании семеновской истории по изъятым у мятежников архивам составлялись подробные описи документов. Мне необходимо взглянуть на описи документов, взятых у моего друга Рылеева. Эти описи также вернутся в архив в целости и сохранности, как и записка Греча.
– Вы с ума сошли! Ну ладно – донос одного литератора на другого, но касаться мятежа – побойтесь Бога, Фаддей Венедиктович, я этого никак не могу.
– Здесь 20 тысяч ассигнациями. Вы себя на всю жизнь обеспечите доходом.
– Увольте, Фаддей Венедиктович. Мне проще самому сознаться, что я вам записку Греча продал! – Мордвинов глядел на меня умоляюще.
– Бросьте, кто ж вам поверит, что вы 10 тысяч получили за такую безделицу, как донос одного литератора на другого. Всяк поймет, что это был аванс!
– Фаддей Венедиктович! Да как вам не совестно! Вы ведь все подаете не так!
– После того, как я вам свою просьбу изложил…
– Я никому не передам!
– …Я уже не могу отступать. Да ведь вы знаете, я – из военных, у меня характер решительный, да еще кровь польская. Деньги вы взяли, записку Греча вынесли, на Полевого намекнули. Вы ведь тоже теперь отставкой не отделаетесь. Вы, Александр Николаевич, давеча правильно сказали – мы теперь коллеги, так чего нам ссорится?.. Мне ведь нет интереса вас подводить – иначе и я сам пострадаю, ну? Мы действуем в согласии, и вы получаете еще 20 тысяч! Жалованье за 10 лет в два дня! Кто бы узнал из служивых, что вы отказываетесь, – на смех бы вас поднял, право слово.
– Я головой рискую!
– Как и я.
У Мордвинова видно пересохло во рту. Он налил полный бокал бургундского и выпил залпом.
– Это все?
– Все, – спокойно соврал я. – Вы же умный человек, Александр Николаевич, я же вам зла не желаю…
– Хорошо, давайте! – решился Мордвинов.
Я вытащил из пакета половину содержимого и протянул помощнику Бенкендорфа.
– Остальное – когда увижу опись.
– Ну, вы и бестия, Фаддей Венедиктович!
– Очень уж вопрос щекотливый, боюсь ошибиться… Закусим?
Мордвинов спрятал деньги.
– У меня теперь аппетит – как после драки, – сказал он и опять схватился за бутылку.
5
Не прошло и трех недель от нашего вторичного знакомства, как я уже явился к Собаньской с описью Рылеева. Увидев пачку бумаг, Каролина пришла в восторг. Я намеренно прежде не посвящал ее в ход дела, хотя бывал у нее чуть не каждый вечер.
– Фаддей Венедиктович, да вы волшебник! Откуда это?
Я скромно потупил глаза. Каролина взялась за бумаги.
– Что это?
– Описи документов, взятых у Кондратия Федоровича при аресте. Их составляют, чтобы в поисках нужного не перечитывать заново весь архив.
– Но где же сами документы? – Собаньская стала ворошить листы. – Нам ведь они нужны!
– Дорогая моя, только Геркулесу под силу принести архив, который к середине жизни собирается у всякого культурного человека. У Следственного комитета для этого были солдаты и подводы. Я же вам предлагаю подойти к делу не грубой силой, а умом: здесь, в описях, содержится краткое изложение бумаг Рылеева. По ним мы сможем понять – интересен этот документ или нет.
– Прекрасно! – Каролина взяла мою руку. – Тадеуш, вы восхищаете меня все больше! Вы не только благородны, вы еще и ловки как самый прожженный парижский интриган!
– Это комплимент? – улыбнулся я.
– Конечно. Толковых людей мало. У одних честность, у других ум, у третьих ловкость, четвертые умеют действовать. Вы – из толковых, вы умеете все сразу! Я нашла в вас бриллиант!
– Теперь вижу, что комплимент.
– Погодите, я вам и не такое скажу! – Собаньская окатила меня самым нежным взглядом. – Сейчас время не ждет, давайте читать.
Мы на два раза перечитали списки – слава Богу, Кондратий о польских делах сильно не распространялся, они, видно, мало его интересовали. В другом случае польское восстание случилось бы в 1825 году, а не теперь. Однако мы наметили десяток документов, которые требовали более подробного изучения. Собаньская еще раз горячо меня поблагодарила и проводила до дверей.
– Я теперь только на вас уповаю, – сказала она. – Верьте, Проведение с нами, иначе бы оно не послало мне вас. – Каролина на прощание поцеловала меня в лоб и перекрестила.
Неся эту драгоценную печать, я не стал надевать шапки. Хорошо, что извозчик ждал меня. Я прыгнул в возок и назвал место, где уже два часа в съемной карете мерз Мордвинов – ждал назад описи.
– Александр Николаевич, спешу вас обрадовать! – сказал я, пересев к нему в стылый экипаж.
– Опять, верно, просьбишка? – наконец-то он стал понимать мою тактику.
– И премия. Мне на просмотр нужны вот эти десять документов.
– Без ножа режете! – взвыл Мордвинов.
– Плачу по тысяче рублей за штуку. Правда, принять могу только оптом – если одного документа не достанет, то оплаты не будет.
– Фаддей Венедиктович, когда это кончится? – Мордвинов заглянул мне в глаза. – Вы же понимаете, что я каждый раз рискую. И чем дальше, тем опаснее.
– Это последний раз, Александр Николаевич, – ответил я. – Но без него все прежние дела – пустые хлопоты. Так что будьте особенно осторожны, скоро все закончится, вы будете без боязни ходить на службу или не ходить – как хотите, с деньгами все можно!
– Пропадите вы пропадом, – ответил он мне. – Прощайте, мне пора!
– Завтра в семь вечера в «Доминике», кабинет номер пять, – сказал я, выходя из кареты.
– Послезавтра, – поправил Мордвинов.
***
…Последняя встреча с Александром Николаевичем состоялась по уговору и была сугубо деловой. Мордвинов выглядел усталым. Я передал ему деньги, он – документы, и я поспешил к Каролине. Она была уведомлена и ждала меня. Вместе мы прочитали все документы и, на счастье Мордвинова, в них не оказалось никаких важных сведений – ни фамилий поляков-заговорщиков, ни их планов. Мне кажется, что, если бы я не вернул часть документов или испортил бы их, Александр Николаевич мог сорваться. Слаб он оказался. Все рискуют, да не всем такие премии достаются! По-хорошему, мне с него за возврат документов можно было отступного потребовать – чтоб знал, как присягу нарушать!
– Вы сделали невозможное! Что я вам должна, Булгарин? – спросила меня Каролина.
– Считайте это подарком от Тадеуша, – ответил я. – Вы же знаете, я не верю в успех заговоров.
– Тем не менее, спасибо вам от Польши… и от меня, как единственного свидетеля вашего подвига.
– Вот и хорошо, что единственного.
– Теперь я буду считать, что вы можете все, а от этого и соблазн снова обратиться к вам за помощью. Как вам это удалось? Ведь одному это не под силу?..
– Я всегда к вашим услугам, Каролина, – поклонился я.
– Вы – волшебник! И я хочу, чтобы в вашей жизни также было чудо. Сегодня – день забот, но завтра все будет другое. Приходите перед приемом и вы услышите то, что я читаю в ваших глазах – я ведь тоже немного волшебница. Можете звать меня как прежде – Лолиной.
Глава 7
Моя провинность перед Каролиной Собаньской. Появление Пушкина в числе гостей. Поэт становится моим успешным соперником. Каролина требует залог в доказательство истинности моей любви. Я совершаю предательство и пожинаю плоды. Неожиданный визит Пушкина. Возвращение архива. Обоюдная ярость приводит к поединку. Неожиданное примирение. Мое доказательство преданности Пушкину. Поэт прощает меня и уверяет в своих лучших чувствах. Мои терзания в любовном треугольнике. Визит Мордвинова. Объяснение с Каролиной.
1
Лолина! Она готова вернуть мне свою любовь! Я прожил день, твердя вновь обретенное дорогое имя. Влюбленному человеку для счастья любви много, достаточно одного слова.
С полудня я начал собираться на свидание вышел за час и наткнулся на курьера из Третьего отделения.
– Фаддей Венедиктович, извольте, вам письмо от его высокопревосходительства! – курьер протянул мне свернутый лист.
Я нервно сломал печать и развернул записку. «Дорогой Фаддей Венедиктович, прощу Вас по получении немедленно явиться на аудиенцию по срочному делу. Бенкендорф».
– Любезный, вы передайте его высокопревосходительству, что я приеду немедленно.
– Никак нет, приказано сопроводить.
Я вдруг стал озираться, словно ища выхода. Перед крыльцом стояла карета Бенкендорфа, курьер ждал. Наконец я кивнул ему и сел в экипаж. «Может, это арест?», – промелькнула первая мысль. Мордвинов мог оставить следы, а потом проговориться на допросе. Впрочем, для произведения ареста золоченая карета генерал-аншефа совершенно не нужна. Я стал гадать, но никак не мог придумать, зачем я понадобился Бенкендорфу. Может быть, вопрос решится быстро, и я успею к Лолине до приема?
Меня встретил дежурный офицер и провел в приемную Александра Христофоровича.
– Его высокопревосходительство во дворце, – сообщил он.
– Как надолго? Можно ли мне отлучиться на время? – быстро спросил я.
– Никак нет, – услышал я во второй раз. – Приказано ждать.
– Но… – начал я, а офицер, не слушая, прикрыл дверь.
Я прождал час в нервном хождении от двери к окну. Так случалось, что генерал, вызвав, уезжал во дворец, но никогда его приглашения не были столь категоричными. Можно подумать, что император вызвал его также срочно, как он меня. От скуки я расспросил дежурного, и он подтвердил мою догадку. Время уходило впустую. Наконец через два часа караульный офицер вошел и передал мне вторую записку:
«Драгоценный Фаддей Венедиктович, милостиво прошу простить, Его Величество оставил меня ужинать, дабы закончить обсуждение государственных дел. Таким образом, наши с Вами дела я вынужден отложить.
Искренне благосклонный, Бенкендорф.»
– Его высокопревосходительство просил располагать его экипажем.
– Спасибо, – бросил я на бегу и вылетел на улицу. Карета опять ждала меня. Я заскочил внутрь и назвал адрес Собаньской. Карета мчалась быстро, но двух часов ей не наверстать.
– Я удивлена, что вы не спешили нынче! – встретила меня Лолина упреком с порога залы. Я с трудом получил ее руку для поцелуя.
Я горестно вздохнул, как можно более драматично развел руками, стараясь показать и всю безмерность своего отчаяния, и смягчая этой гиперболой, как шуткой, холодный тон Лолины.
– Прошу простить меня, сударыня, но вы могли видеть – я примчался в казенной карете…
Но она смягчаться не собиралась. Взгляд чистейшего льда скользнул мимо.
– Вы сами выбрали.
– Я не мог…
Но Собаньская обратилась к гостю, что появился за мной. Позади нее маячили другие нетерпеливые фраки. Мы были окружены и безнадежно лишены уединения.
– Каюсь без вины! – сказал я, а Лолина расплылась в посторонней улыбке.
– Здравствуйте, князь! Рада вас видеть!
Мне пришлось отступить в сторону и пропустить мою холодную фею. Что за комиссия, Создатель!
Первую половину вечера я еще старался приблизиться к моей Лолине. Но, противу обычая, она не спрашивала с меня завтрашние новости, не смеялась шуткам, особым образом откинув головку. Она старательно беседовала с другими дамами и в моем присутствии она сказала одной: «надо же! ее судьба уже была почти решена!», другой: «поведение этого господина не может быть прощено», третьей: «кто истинно любит, не заставит ждать проявления своей любви». Жестокими стрелами эти слова поражали самое сердце, но я вынужден был молчать – мне не удавалось остаться с Лолиной наедине. Да она и избегала этого со всей непринужденностью светской дамы.
Более я не стремился под эти стрелы, но и не покидал прием, оставаясь до конца, словно солдат на поле битвы. Если мне не суждено сегодня победить, так пусть она хотя бы убедится в моей неизменной привязанности.
Подумать только: те единственные два слова, которые могли осчастливить меня, вчера почти сорвались с ее прелестных уст. Она разрешила называть ее Лолиной – это почти признание! Но сегодня я опоздал, она обиделась. Дело понятное, она, верно, тоже ждала этого свидания, но не будет же она долго ребячиться, ведь мы взрослые люди и между нами все, кажется, ясно? И то, что обещано – должно быть сказано.
Не имея другого развлечения, я наблюдал за хозяйкой салона. Мне показалось, что, укорив меня, и заметив мое уныние, она повеселела.
Это мы потерпим.
Я разглядел, что глаза ее и все лицо, обычно завораживающее холодным совершенством богини, сегодня как-то особенно живы; щеки горят свежим румянцем, светлые глаза из сверкающих льдинок стали двумя огоньками, притягивающих теплом и какой-то новой открывшейся глубиной.
Лолина, мне кажется, следила за мной и, наконец, обратилась прямо:
– Что за новости вы сегодня узнали раньше прочих, Фаддей Венедиктович?
– Для меня главная новость – видеть вас, – отвечаю я с поклоном. – И ждать новостей от вас… – начал было я, но тут разговор пресекся бесцеремонным вмешательством стоявшего по соседству полковника Черноухова:
– Да, скажите, Фаддей Венедиктович, есть ли верные сведения о турецкой кампании? – направил он мне вопрос, и Лолина тут же упорхнула со словами: «Будут вам еще новости». Я счел это обещание за доброе предзнаменование.
Подкрепив рассказ об азиатском театре серьезными доводами, я, обещал полковнику скорую победу, что должно было ободрить его солдатское сердце.
Тут у дверей в залу создалось какое-то движение. Хозяйка устремилась туда – и неспроста, видно, явился важный гость. Еще несколько человек, находившиеся ближе ко входу, двинулись навстречу. На секунду в веренице людей оказалась брешь, и я с содроганием узнал темный профиль с большим приплюснутым носом и буйную шевелюру, никак, впрочем, не добавлявшую роста ее обладателю – Пушкин. Сроду тут не бывал – от самого приезда Собаньской. Черт нагадал мне на сегодняшний день! Матка Боска!
Вокруг него тотчас забурлила людская пена и даже «мой» полковник, отставив военный интерес, двинулся к новому гостю. Рядом с последним оказалась и хозяйка. Между ними затеялся живой разговор, вовсе не такой, какого достаточно для соблюдения приличий при встрече незнакомого. Тут я не сдержался и смешался с толпой обожателей нашего первого поэта, оставаясь, впрочем, за спиной последнего из них. Кажется, пани Каролина и Александр Сергеевич говорили что-то об Одессе – вот в чем дело! Значит, Пушкин угадал тогда, что знает мою роковую любовь лично. Они, верно, неплохо знакомы, судя по тому, как живо меняются репликами. Пушкин говорит и говорит, а Лолина не только не покидает его, а, кажется, все больше увлекается его словами. Прочие гости вдруг стали забыты.
Наш первый поэт всегда был победоносно словоохотлив в обществе красивых женщин. Что-то кольнуло мне в сердце: насколько близко они были знакомы в пору его ссылки? Столичная знаменитость наверное имела успех в местном обществе – во всяком случае у дам.
Глупо, но как только эта мысль пришла мне – я уже не мог от нее отделаться. Какое дело мне до того, что меж ними мог быть мимолетный роман десяток лет назад? Да после такого перерыва это ничего уже не значит. Да и было ли что там, где молва шептала совсем другие имена – Воронцовой, Ризнич и прочих?
Я приметил, что Собаньская, выполняя обязанности хозяйки салона, едва ли отходила от Пушкина более, чем на пять минут. Затем она опять оказывалась рядом, и их беседа возобновлялась. Под конец вечера они и вовсе перестали разъединяться. Благо вокруг них собрался небольшой кружок, который маскировал эти демонстративные отношения. Основу его помимо известной пары составляли Баратынский и Черноухов, интересы которого войной с Турцией, видимо, не исчерпывались. Лолина, судя по всему, была вполне довольна. Я не поймал на себе ни одного ее косвенного взгляда, и это меня бесило.
Я подошел, поклонился и, придвинув к кружку кресло, сел.
– Позвольте рекомендовать, кто незнаком – господин Булгарин, издатель, – сказала хозяйка.
– А-а, Фаддей Венедиктович! Откуда вы сейчас? – весело воскликнул Пушкин.
– Я давно тут, Александр Сергеевич.
– Простите, не заметил ранее, – оскалился Пушкин белозубой африканской улыбкой.
– Я и не претендовал бы на ваше внимание, поскольку кампанию вам составляет сама Красота. Мимо нее уже ничего не видишь!
Лолина рассмеялась, а поэт прищурился.
– Вот – Фаддей Венедиктович – только явился, а ведь уже в центре. Да и куда нам, к слову сказать, противу французского офицера в салонной ловкости преуспеть!
Внешне я не дрогнул, но вот память о том, что я Наполеону служил, тут совсем ни к чему. Однако теперь и я могу наступить на любимую мозоль.
– Кровью я шляхтич, а они – известные кавалеры, так это мне еще одним плюсом запишите против иных кровей!
Пушкин, будучи мулатом, потемнел лицом, глаза его обрели бешенное выражение, кажется, выдалась редкая минута, когда Александр Сергеевич не сразу нашел ответ.
– Полно, господа, вы словно счета сводите, – сказала Собаньская. – Извольте прекратить или я обоим откажу от дома.
Пушкин еще раз яростно глянул на меня, но потом вдруг широко улыбнулся.
– Просто мы с Фаддеем Венедиктовичем относимся друг к другу искренне, – сказал он, сделав удар на последнем слове.
Все понимающе ухмыльнулись. Сказано было верно, я и сам это оценил.
Впрочем, угроза подействовала на обоих, и мы больше старались не задевать друг друга. Соперничество продолжалось, но безмолвно. Кружок поредел, Пушкин покидать нас не собирался и беззаботно болтал. Я больше слушал.
…Наконец, поднялся со стула и раскланялся Баратынский.
– Я тебя провожу, – Пушкин вскочил и отправился с приятелем. – Мне необходимо сказать тебе…
Так мы остались наедине с Собаньской. Об этом я мечтал весь день.
– Лолина, я люблю вас всей душой, так перестаньте же дуться. У меня сердце замирает, когда холодеет ваш взгляд. Прошу вас – не играйте со мной – мне это тяжело. Я не ловелас как Пушкин, у меня все всерьез.
– Вы не похожи на влюбленного мужчину. Вы не могли сказаться больным для начальства?
– На меня бы донесли из вашей же залы! Это не шутки – меня вызвал сам генерал Бенкендорф, а перед сильными мира сего даже Амур, сложив крылья, становится обычным просителем и скромно ждет в приемной. Лолина, я не виноват!
– Я больше вам не верю!
– Я вас не понимаю, – сказал я. – Лолина, ради вас я рисковал всем.
– Но ничем не жертвовали, кроме денег. Я догадалась – это была просто взятка.
– Совсем не просто…
– Называйте, как хотите, – отмахнулась Собаньская. – Документы вернулись в архив, у меня не осталось ничего, что свидетельствовало бы о вашем чувстве. Ваш подвиг заключается в том, что вы нашли нужного человека и заплатили. Я слишком переоценила ваш поступок, объявив его геройским.
– Но я вас не обманывал… Что же вы хотите? – из победителя я снова стал растерянным юнцом.
– Я уже сказала – настоящей жертвы.
Я прямо посмотрел в любимые, драгоценные глаза. И понял, что с ума сойду, если потеряю ее.
– Хорошо, требуйте. Чего вы хотите!
– Не шутя?
– Да!
– А я уже придумала вам наказание! – горячо зашептала она. – Вот все это время – с тех пор, как ждала вас – все придумывала. Вы признавались мне, что Рылеев оставил вам бумаги. Если дадите мне то, что никто не видал – я вам снова поверю. Этот залог любви я приму и отдам вам свой. Если вы готовы довериться мне, то и я доверю свою честь вам… Честная сделка?
– …Честная, – после молчания пробормотал я.
– Жду в любое время!
Я, может, и нашел бы слова возражения, но тут пришел Пушкин, момент был точно упущен, а повторного колебания Лолина мне не простит. Я встал, чтобы откланяться.
– Прощайте, – опять холодным тоном сказала мне Собаньская.
Я поклонился тиранше, чуть кивнул Пушкину и на пороге залы услыхал, как Лолина приглашает Пушкина бывать у нее запросто – как у друга. Рассчитывала ли она, что я услышу – не знаю, но удар вышел точный. Я до передней чуть зубы не стер – такая напала ярость. Это мое дурное наследство буйной польской крови. Как сдержался – не помню, как сел в возок – тоже. Постепенно холодный воздух привел меня в чувство.
Цепляюсь ли я за дорогие мне воспоминания и только? Нет. Мысленно передо мной стоят две Лолины: первая прежняя – своенравная порывистая полячка и нынешняя – светская, обманчивая, но неотвратимо притягательная. Она всегда – и прежде, и сейчас, лишала меня разума. Быстрый ум ее в сочетании с неодолимым очарованием приводят к непонятному онемению. Благодаря жизненному опыту я научился его преодолевать, но внутренняя юношеская дрожь все еще сидит во мне. Я влюблен в Лолину и своей первой любовью мальчишки, и последней любовью зрелого мужчины, достигшего всего, что имел дерзость желать.
Все, кроме одного – ее любви.
Могу ли я теперь отказаться от нее?
Я попытался представить, что вот – все, я не выполню просьбы, завтра она откажет мне от дома, и я потеряю ее безвозвратно. Именно так – безвозвратно. Если юнцом, покидая ее, я верил в свою звезду, верил, что, завоевав полмира, я вернусь наполеоновским маршалом и покорю ее сердце, то сейчас-то, спустя полтора десятка лет, будучи капитаном в отставке, я знаю, что звездам верить нельзя. Сколько раз успех обманывал меня, ускользал из готовых принять его рук. Мудрость – это опыт не столько побед, сколько поражений. Испытав многие потери, я знаю, что самые заветные цели могут обмануть. И противу себя двадцатилетнего знаю, что вторая моя попытка – последняя, третьей не дано. И мысль о том, что я опять упустил фортуну, будет нестерпима всю оставшуюся жизнь. Эта ставка – самая большая в жизни, хоть никто не узнает ни о победе, ни о моем поражении. Но в душе своей я или воскресну заново, или умру навсегда. Лолина, сжалься надо мною!
Что я боюсь потерять в этой игре? Я не знаю, что ждет в России бывшего наполеоновского офицера завтра. Быть может, новая опала? А если вскроется авантюра с Мордвиновым, то и каторга. Тем более глупо упускать такой шанс. А благополучный исход сулит спокойную старость – это все богатство, какое мне суждено. Разве это много, чтобы обменять его на истинную любовь? И будет ли оно утешением тому воспоминанию, что волокита Пушкин вмиг добился и лишил меня навсегда того, о чем я грезил 16 лет?
Могу ли я отказаться от нее?
Пушкин – болтун, повеса, дьявол! Принес его нечистый! Вдруг он явился, чтоб одолеть меня, а не ее? Последняя мысль обожгла, и более я не раздумывал. Нет, я не отступлю без боя!
Возница довез меня до дому, я остановил его: «Жди тут!» Не сбросив шубы, я прошел в кабинет, достал из тайника коричневый кожаный портфель и быстро вернулся на улицу. «Обратно гони!» – крикнул я вознице. Приняв решение, я более не раздумывал и отводил от себя всяческие мысли. Но одна все-таки проникла и вертелась в голове, гремя гонгом: а вдруг Пушкин еще там? Но медлить я не мог, такая у меня натура, раз начав дело, я уже не умею остановиться. И если выход на все случаи не придуман, то мне достаточно и простых слов: черт с ним, как-нибудь образуется!
«Барыня сегодня более не принимают», – остановил меня на пороге слуга. Я втолкнул его в переднюю и осмотрелся – есть ли кто? Тут ли его крылатка? Слуга набычился и готов был уже звать подмогу. Я сунул ему ассигнацию. «Справься, голубчик: передай, что это господин Булгарин с бумагами!». Тот с сомнением посмотрел на меня и вышел. За дверьми раздался какой-то звук, и оттуда высунулась голова другого слуги. Увидав, что я стою на месте, она скрылась. Наконец первый достиг хозяйки и вернулся. Прямиком с порога я попал в будуар.
– Это вы, Фаддей Венедиктович? – спросила Собаньская. – Что случилось?
– Лолина, я не мог ждать! – Я припал на колено и преподнес даме драгоценный для меня портфель. – Теперь я в вашей власти!
– Полно, дорогой мой! – Лолина приблизилась, и я увидел, что ее губы дрожат. – Я только хотела увериться, что я действительно любима, что это не прихоть, купленная за деньги…
Долее слушать было невмочь. Я вскочил с колена и впился в ее губы. Она ответила на мой поцелуй со всей страстностью польской натуры.
Более я ничего связно ни передать, ни вспомнить не могу. Все словно завертелось в волшебном вихре, меня понесло, как по бурному морю. Помню только, что меня выбрасывало на берег, я лежал, задыхаясь, а потом снова начиналась эта безумная качка. Счастье свело меня с ума…
