Kitabı oku: «Птенчик», sayfa 8
Глава десятая
Визит
1 ноября 1977 год
Риккардо вылетел из кабинета, едва учительница математики мисс Беннет попрощалась с классом. Он проскочил мимо Карлы, поджидавшей его у двери, обогнал шестиклассников, снующих по коридорам толпами, на бегу пожелал хорошего дня охраннику мистеру Хорни и, очутившись на парковке, залез на «швинн» прежде, чем сорвал с него велосипедный замок.
Ночью Риккардо почти не спал: смотрел на гулявшие по потолку тени деревьев и размышлял над поведением Далии, гадая, на что она обиделась. Он прокручивал в голове их встречу: Риккардо открывает дверь, видит Далию, они улыбаются друг другу, разговаривают, приходит Карла, произносит ужасную, но смешную шутку про Игоря, обманывает Далию с конфетами, возвращается к родителям в гостиную, Далия забирает велосипед и уходит. Риккардо не помнил, в какой момент Далия переменилась в лице, и память, как бы он не напрягал её, не отвечала на его вопрос; Риккардо злился, поворачивался на бок, закрывал глаза, считал до десяти и снова ложился на спину, уставившись в потолок, чтобы мысленно воспроизвести минувшие события. Он ворочался до рассвета.
Ноябрь начался с мелкого дождя, который к обеду, вопреки сводке погоды и вздохам прислуги, чьи колени реагировали на осадки, закончился, не превратившись в обещанный ливень. Риккардо выехал на дорогу: скоро она покроется ледяной коркой, и Риккардо уберёт «швинн» в гараж, к которому не приблизится до весны. Он улыбнулся, подумав, как разволнуется Далия, когда в декабре он придёт позже обычного, если заранее не предупредит её, что зимой не катается на велосипеде, и разогнался: вдали показался перекрёсток.
Далия стояла у дома, опёршись на руль «каракатицы». Она кивала Игорю, который что-то ей рассказывал и поправлял костюм краба, сползающий из-под его подмышки.
– Привет, – Риккардо притормозил возле них.
Игорь махнул Далии.
– Увидимся! – он побрёл к перекрёстку, волоча костюм по земле.
– Даже не поздоровался, – буркнул Риккардо.
– Сложно здороваться с тем, кто поддерживает идею тебя сжечь, – Далия хмыкнула.
– Зачем ты рассказала ему?
– Я не говорила.
Она села на велосипед.
– Куда ты собралась? – Риккардо слез со «швинна» и прислонил его к стене. – А! – он просиял. – Мы едем обедать?
Далия помчалась в начало улицы.
– Эй! Стой! – Риккардо выкатил велосипед на дорогу. – Подожди меня!
Она свернула на повороте.
– Чёрт, – его нога соскользнула с педали. – Далия, стой!
Риккардо рванул за ней, выжимая из «швинна» все силы.
Далия петляла по городу, пересекала улицы, освободившиеся от дождя. Риккардо следовал за ней: они съехали с Центральной улицы на улицу Красных роз, оттуда – обратно в центр до перекрёстка, после – на Олм стрит, прокатились по ней и вернулись на Восьмую.
– Ты остановишься или нет? – крикнул Риккардо. Он выдыхался.
Далия сделала круг по Восьмой и, сбавив скорость, снова двинулась к перекрёстку.
Риккардо поднажал. Когда они почти поравнялись, Далия ускорилась.
Риккардо не смотрел по сторонам, как в первый раз: его не интересовал маршрут, по которому Далия поведёт его. Он видел перед собой лишь отдаляющееся заднее колесо «каракатицы» и жалел, что вызвался починить велосипед.
Далия остановилась; остановилась резко, словно «каракатица» заглохла или в ней кончился бензин.
Далия развернула велосипед, но Риккардо перегородил ей путь.
– Ты объяснишь мне, что происходит? – спросил он.
Она молчала. Риккардо фыркнул и, повернув голову, замер.
Справа от них возвышалось белое трёхэтажное здание. Оно походило на кукольный домик, в котором Алиса раскидала крошки волшебного пирожка, и здание увеличилось в размерах, за тем исключением, что кукол не запирают под замок и не ставят им решётки на окна.
Риккардо был на территории «домика», когда мать договаривалась о встречах с доктором Норвеллом, но внутрь не заходил. Психиатр посчитал, что обстановка может травмировать Риккардо, и они перенесли приёмы из лечебницы в домашний кабинет Норвелла.
Подобные переносы он практиковал в двух случаях. Первый, когда психика пациента была настолько неустойчива, что пациент впадал в безумие при виде психиатрической больницы, хотя в лечении – в полноценном лечении, при котором не справиться одной медикаментозной терапией, – не нуждался. Второй, когда пациент обходился вовсе без медикаментов. В таких случаях Норвелл выступал как психотерапевт, чей клиент балансировал между скрытым психозом и ясным сознанием: ты веришь, что он здоров, но не исключаешь его возможный срыв и контролируешь, чтобы он не случился.
Норвелл не просто верил – он знал, что Риккардо здоров, и не поддерживал его мать, настаивающую на сеансах. Он понимал её страх: старший сын жестоко убил человека, расправился с ним, как опытный охотник, без сожаления снимающий шкуру с убитого животного, и она боялась, что однажды Риккардо, привязанный к брату сильнее, чем к кому-либо, повторит его путь. Норвелл не отказался от приёмов, чтобы наблюдать за состоянием Риккардо, который впитывал и страх Альбы, и её боль.
Мучительные чувства матери, проявляющиеся в холодности, равнодушие отца и его собственное одиночество, – губительная смесь даже для взрослой психики, но если у взрослого есть шанс проглотить смесь и выжить, то у подростка такого шанса нет, – он отравится быстрее, чем поймёт, что ингредиенты для смеси не зависели от него. Он повесит на себя клеймо преступника, виновного в настроении родителей. Он покроется стыдом за всё, что говорит и делает, но не поймёт, что яд, который он пьёт капля за каплей на протяжении многих лет, создал не он.
А тем временем стыд и вина пустят корни в глубины сердца и не каждому хватит мужества вырвать их; так глубоко они прорастут, что затмят противоядие: любовь, дружбу, жизнь – настоящую жизнь, полную эмоций, – разных эмоций, где будет и радость, и грусть. Дверь в сердце подростка захлопнется: он останется наедине с тьмой и будет погружаться в неё всё глубже и глубже, пока не коснётся дна, где спрячется от окружающего мира, от противоядия. Пройдут годы, и подросток, – отравленные люди всегда юны, – потянется за заветной бутылочкой, но не сможет её достать. А если достанет, то не сможет открыть. Откроет – не выпьет: противоядие скисло.
Кому-то в зрелом возрасте удастся оттолкнуться от дна, пробраться через спутанные корни и выбить дверь, но большинство свернётся клубочком и будет смотреть на мир сквозь узкую щель во мраке: если найдётся смельчак, который разнесёт дверь в щепки, они поблагодарят его и поставят новую, более крепкую.
Они не умеют жить по-другому: дверь в их сердце не каприз, а необходимость – только так его не разобьют, не сломают, не поиграются и не выбросят. Они помнят боль отвержения и не хотят испытать её вновь.
Норвелл надеялся, что Риккардо не откажется от противоядия. Он уже прикрыл дверь, уже начал тонуть во мраке, но вместе с тем он боролся с корнями, хотя родители, несмотря на предупреждение Норвелла, подпитывали их своим безразличием.
Фасад психиатрической лечебницы, схожий с фасадами готических особняков, пугал. Риккардо попятился назад.
– Даже не попытаешься? – спросила Далия.
– Зачем?
– Зачем? – удивилась она. – Ты сказал, что скучаешь по нему.
– Я помню его весёлым, отличным парнем. Я не хочу знать, во что они превратили его, – огрызнулся Риккардо.
– Ты трус, Риккардо!
Он осунулся и покатил «швинн» по мокрой дороге.
– Ты боишься, что твой брат узнает правду!
Слова Далии цепляли не больнее когтей разыгравшегося котёнка.
– Признайся, что твоя любовь к нему – пустой звук, и ты боишься, что он узнает об этом, если вы встретитесь лицом к лицу!
Риккардо подошёл к ней. Его пальцы впивались в руль так, что подрагивало переднее колесо велосипеда.
– Да что ты вообще знаешь о моей любви? – прошипел он.
– О твоей – ничего, – спокойно ответила Далия. – Но я знаю, что ни одна сила не удержит любящего человека от встречи с тем, кого он любит. Ты страдаешь, – она положила руку ему на плечо, но он скинул её. – Что ж, я пыталась, – «каракатица» обогнула «швинн».
Риккардо окинул взглядом окна лечебницы: за одним из них находился Моранди.
Тревога, охватившая его, когда он узнал здание, перерастала в панический страх. Она смешалась с кровью и блуждала по телу, приливая то к замёрзшим рукам, то к сердцу, которое не билось, а задыхалось, то стучала по вискам.
Гравийная дорожка, ведущая к беломраморной лестнице лечебницы, была точь-в-точь как тропинка на иллюстрации из детской книги сказок, которую Риккардо зачитал до дыр: по той тропинке смерть провожала людей в их последнее пристанище, и Риккардо, впечатлённый изображением, представлял, как смерть разговаривает с человеком. Она ведёт его по тропинке и рассказывает сказки, возможно, те самые из книжки, или описывает место, где человек проведёт вечность, или она поведает о будущем тех, кто остался на земле и кого человек любил.
В воображении маленького Риккардо смерть была добрым другом, старым товарищем: она не желала человеку зла и уводила его как приятель, – как один мальчишка подзывает другого, чтобы поделиться с ним секретом – тот покидает компанию на минуту, приобщается к тайне и возвращается к друзьям.
Смерть тоже делится секретами, просто минута, проведённая с ней, не измеряется в человеческом времени.
По гравийной дорожке три года назад Моранди провела не смерть, а доктор Норвелл в сопровождении двух полицейских. Они не рассказывали ему сказки и не говорили о будущем, а место, в котором он проведёт свою вечность, не нуждалось в описании. Риккардо хотел верить, что доктор Норвелл придерживал Моранди за плечо, как нарисованная смерть придерживала человека, хотя понимал, что психиатр – не добрый друг и не старый товарищ, и в мыслях заменял образ Норвелла смертью.
Риккардо ужаснулся своих детских фантазий: тогда он не осознавал, что минута Моранди, проведённая со смертью, равна остатку жизни самого Риккардо.
Он отпустил руль и велосипед ударился о землю: смирение, посеянное отцом, отступало.
– Ты пойдёшь со мной?
Далия обернулась.
– Если ты хочешь.
– Я хочу.
Она уложила «каракатицу» рядом со «швинном».
– Я не знаю, пустят нас или нет, но…
– Мы попробуем, – твёрдо сказал Риккардо и зашагал к лестнице.
На первом приёме он спросил у Норвелла, почему на территории лечебницы нет ворот. Норвелл пошутил, что тем, кто находится в ней, некуда бежать, и, спохватившись, пояснил: пациенты не бродят по лечебнице без присмотра. Риккардо же расценил его пояснение как оправдание: им некуда бежать, потому что больше их нигде не ждут.
Он застыл перед массивной деревянной дверью и уставился на табличку, которая гласила: «Дальше бога нет».
– Готов? – Далия нервничала.
– Нет, – ответил Риккардо и дёрнул дверь.
Дверь отворилась с протяжным звуком, какой издал бы расстроенный орга́н, и лёгкие наполнились спёртым воздухом, вобравшим в себя запахи пота, медикаментов и табака. Снаружи лечебница выглядела красиво и аккуратно, словно была закрытым клубом для богачей, но внутри Риккардо и Далию встретил длинный коридор и прилипшие к обшарпанным стенам двери с квадратными смотровыми окошками, откуда вырывались вой, плач и крики.
По коридору носились два молодых санитара: они заглядывали в окошки и ругали шумных пациентов, угрожая им шприцами, которые доставали из кармана. Некоторые успокаивались при виде иглы, иные – верещали громче прежнего, и тогда санитары менялись окошками и повторяли действие.
Неподалёку от входа за широким столом сидела старая женщина в белом халате. Одной рукой она перебирала толстенные папки, а в другой держала пинцет, в котором зажимала дымящуюся сигарету.
Риккардо и Далия подошли к столу.
– Кто такие? – спросила она и выпустила дым в лицо Далии. Далия закашлялась.
Риккардо узнал женщину. Её звали Анита и она работала медсестрой в лечебнице.
Эта была серьёзная женщина, чьё лицо походило на стопку сухой бумаги, важная, достойная – с прямой спиной и подкрашенными красной помадой губами – она курила без перерыва и держала сигарету исключительно хирургическим пинцетом, чтобы её руки не пропахли табаком; она утверждала, что женщина всегда должна оставаться женщиной – гордой, привлекательной, даже если похожа на жабье отребье, а её возраст близок к году сотворения мира. Тем, кто встречался с ней впервые, она говорила, что её долголетие связано со злостью, живущей внутри неё, и сетовала, что не отучилась на хирурга: «Втыкала бы сейчас в мерзких людишек иголочки как колдуны в куклы Вуду и не знала бы, что такое стресс». Анита не улыбалась, лишь щурилась, когда затягивалась любимым «Лаки Страйк».
– Мы хотим узнать про одного пациента, – сказала Далия.
– Что вы хотите узнать? Во сколько он сегодня покушал и во сколько покакал? – съязвила Анита.
Далия оторопела.
– Милочка, – Анита навалилась на стол, – мы не разглашаем информацию о пациентах. Запрещено. Понимаешь? – она постучала пальцем по голове.
– Но увидеть его можно?
– Все посещения только по согласованию с лечащим врачом.
Далия наклонилась к Риккардо и прошептала:
– Ты знаешь, кто его лечащий врач?
Анита присвистнула.
– Тут один лечащий врач на всех. В маленьких городках, знаешь ли, психиатры не плодятся как грибы после дождя. Так что у него, – она указала на Риккардо, – и у его брата лечащий врач один. Я знаю, кто ты, – прищурившись, Анита затянулась сигаретой, – и я знаю, к кому ты пришёл, – Риккардо сглотнул. – Эй, «призрачный детектив»! – она схватила за локоть пробегавшего мимо санитара. – Сходи за Джеймсом. Скажи, что к нему пришёл его пациент, – санитар кивнул и скрылся в глубине коридора.
Анита сделала три коротких затяжки подряд, достала из-под стола банку, сняла крышку и занесла над банкой пинцет: в жёлто-коричневой жидкости плавали спички и окурки. Стальные пластинки пинцета разошлись и в банку плюхнулся новый окурок.
– Разве в лечебнице не запрещено курить? – скривилась Далия.
Анита переместила банку в сторону.
– Кому запрещено, тот пусть не курит.
Она взяла из стопки верхнюю папку, полистала её и отодвинула на край стола.
– Курение убивает, – сказала Далия.
– Собачья жизнь убивает, – Анита усмехнулась. – Я не боюсь смерти, детка. Когда отец заберёт меня домой в преисподнюю, я буду прикуривать от адского пламени.
Риккардо посмотрел в коридор. Среди надрывных стонов и умоляющего шёпота раздавалось шарканье. Доктор Норвелл шлёпал остроносыми туфлями мимо комнат со скулящими пациентами и закрывал пропущенные санитарами смотровые окошки, не отрываясь от чтения папки с надписью «Джим Скатборг» [1].
Риккардо ходил с Джимом в класс по обществознанию. Они не общались, и всё, что знал Риккардо о случившемся с Джимом в августе, было со слов отца. Он рассказал, что Джим задел велосипедом мотоцикл шестнадцатилетнего Уилла Боулза, который оценил ущерб в непомерную сумму – шестьсот долларов. Для понимания аппетитов Уилла отец привёл в пример цены за молоко – тридцать три цента и фунт мяса – доллар и тридцать центов: мотоцикл не стоил шестьсот долларов, даже если его собирал вручную Джимми Картер [2]. Но Джим Скатборг, запуганный крепким хулиганом, не думал об обмане и не признался в долге ни родителям, ни брату: Уилл пригрозил, что родители найдут голову Джима на газоне, если он пожалуется им или не заплатит.
Третьего августа Уилл устроил аукцион: он продавал места на шоу-эксперимент, в котором Джим в счёт долга проверит теорию японца Ли Чана о «параллельном мире». Согласно теории, лифт способен перенести человека в «отзеркаленную реальность», если останавливаться на определённых этажах. «Отзеркаленная реальность» – та, в которой человек, проводивший ритуал, останется один. Ли Чан утверждал, что на пятом этаже к желающему попасть в «параллельный мир» подсаживается призрак, притворяющийся женщиной, но разговаривать с ним нельзя, а, чтобы вернуться назад, ритуал необходимо повторить в обратном порядке.
Вечером того же дня, в заброшенной десятиэтажке, куда Уилл привёз Джима, Ли Чана и четырёх парней, купивших билет на представление, из отцовского пистолета, который Джим прихватил с собой, он застрелил женщину, подсевшую к нему в лифт на пятом этаже. Шериф обнаружил её труп на крыше, там же находился невменяемый Джим: обхватив голову руками, он мычал и покачивался.
Когда личность убитой установили, шериф опросил её знакомых: ни родных, ни друзей у неё не было. Они сообщили, что женщина (шериф не запомнил её имя, хотя прежде на память не жаловался) имела страсть к фейерверкам, но боялась огня, и таскалась в многоэтажку, чтобы выцепить какого-нибудь подростка, разрисовывавшего стены этажей. Она просила его подняться с ней на крышу и запустить фейерверк, и платила за помощь деньги, некоторым, особо понравившимся, немалые.
Видя сомнение в глазах шерифа, каждый из опрашиваемых упоминал мёд: «Вы же не откажитесь от мёда, если боитесь пчёл?». «Да, но я не полезу в улей», – отвечал шериф. «Полезете, – улыбались они, – если рядом будет молодой и храбрый пасечник».
Шериф не смог выяснить, что произошло между женщиной и Джимом: она мертва, а он с тех пор не проронил ни слова. Джима определили в психиатрическую лечебницу, но прогнозы доктора Норвелла не радовали полицию: если Джим и заговорит, то не раньше, чем через полгода. Даже череда раскрытых краж после аукциона, на котором Уилл Боулз заработал больше семисот долларов, украденных участниками у друзей и родственников, не утешали шерифа: история Джима волновала его сильнее.
Жители шептались, что бедный мальчик стал убийцей поневоле: они жалели его, верили и повторяли, что он выстрелил, потому что защищался, и Риккардо, наслушавшись их, занялся самовнушением. Он убеждал себя, что Моранди тоже защищался, однако, детали убийства, как то, что Моранди вырезал кадык у живого человека, не давали оправдательным мыслям задержаться в голове. «Он убийца! Убийца! Не жертва!» – вопил рассудок, но сейчас, когда доктор Норвелл приближался к столу медсестры, просматривая записи о текущем состоянии Джима Скатборга, чаши весов в душе Риккардо пошатнулись и разбились: любовь к брату перевесила принятие, что он совершил преступление осознанно.
– Почему ты называешь санитара «призрачным детективом»? – спросил доктор Норвелл, встав у края стола. Занятый чтением, он не увидел нежданных посетителей. – Где ты откопала столь литературные образы?
– В детстве мой сын Дэвид обожал комиксы про «Доктора Мистика». И когда этот уродец с квадратным подбородком, – Анита покосилась на санитара, топтавшегося в коридоре, – переступил порог лечебницы, я накинула ему на плечи красную тряпку. Не отличить от Доктора Мистика! А второй стал «Вампиром», потому что припёрся следом за дружком, – Норвелл улыбнулся. – Ты не читал эти истории, Джеймс? Хочешь, я поищу в гараже комиксы, если они, конечно, не развалились от времени вместе со мной?
Он закрыл папку и передал Аните.
– Риккардо? – удивился Норвелл и глянул на Далию. – А вы кто?
– Сестра! – брякнула она первое, что пришло в голову.
Анита усмехнулась.
– Одно лицо!
Норвелл перевёл взгляд на Риккардо.
– Что ты тут делаешь? Что-то случилось?
– Нет, – ответил он. – То есть да! Я…в общем…
– Смелее, приятель! – Анита вытащила сигарету из пачки.
Риккардо набрал полную грудь воздуха.
– Я пришёл к брату, – выпалил он на одном дыхании.
Они обменялись долгим взглядом.
– Несовершеннолетние не могут навещать пациентов, – ответил Норвелл. Он смотрел, как пальцы Риккардо касаются пальцев Далии, переплетаются с ними. – Это была ваша инициатива, мисс?
– Нет, – ответила Далия.
– Да! – гаркнула Анита. – Ты привела его сюда. Не стоит лгать в психиатрической лечебнице, детка. Здесь безошибочно определяют лжецов и помещают их в свободные комнаты. А ещё…
Норвелл жестом прервал речь медсестры. Она закурила.
Норвелл колебался. Вдумчивый взгляд, прикованный к пальцам Риккардо, блуждавшим по ладони Далии, сместился на его пылающие щёки.
– Я сделаю для тебя исключение, Риккардо, – сказал Норвелл. Риккардо стиснул руку Далии, – если ты пообещаешь мне, что мы обсудим вашу встречу с Моранди завтра на приёме.
– Я обещаю.
Норвелл подозвал «призрачного детектива».
– Подготовьте пациента из тридцать третьей комнаты.
– Хорошо, доктор Норвелл! – санитар побежал по коридору.
– Анита, проводи Риккардо на второй этаж.
Она выбросила недокуренную сигарету в банку.
– Как скажешь, Джеймс, – Анита выползла из-за стола. Спиной она закрывала плакат «Не курить!».
– Я подожду тебя на улице, – пробормотала Далия и проскользнула к выходу.
Риккардо растерялся. Он не ждал, что Далия пойдёт к Моранди вместе с ним, и всё же её присутствие, хотя бы здесь, внизу, добавляло сил и храбрости, словно она могла спасти его от неизвестности, подстерегающей на втором этаже.
Дверь заскрипела, впустив в лечебницу прохладный воздух, и захлопнулась.
Тяжёлая рука Норвелла опустилась на плечо Риккардо.
– Если после разговора с ним ты поймёшь, что не справляешься с эмоциями, скажи Аните. Она отведёт тебя в мой кабинет.
Риккардо кивнул. Слова благодарности вертелись на языке, но не срывались, точно Риккардо завещал свой язык морской ведьме в обмен на встречу с братом.
– Идём, парень! – Анита зацокала маленькими стёсанными каблуками по коридору.
Риккардо поспешил за ней, но через мгновение отстал и обернулся: навалившись на стол, Норвелл делал пометки в папке Джима Скатборга.
– Не отставай! – приказной тон медсестры встряхнул мысли, теснившиеся в голове Риккардо. Он настиг Аниту, и они пошли по коридору нога в ногу.
Коридор казался бесконечным, а комнаты с пациентами – бесчисленными. Риккардо насчитал сто шагов, как Анита предупредила:
– Если зазеваешься ещё раз, я схвачу тебя за шею и прижму твоё лицо к окошку, и ты увидишь чей-то глаз. Они любят подглядывать, если им выпадает такая возможность.
– Почему они кричат? Им больно?
Крики, стоны, шёпот, заунывные молитвы мужчин и женщин, – всё сливалось в единый непереносимый звук, будто за дверью каждой комнаты священник проводил обряд экзорцизма, и демоны, рвущиеся на свободу, сыпали проклятиями на мёртвом языке.
– Они сумасшедшие. Им колют такие препараты, что они мать от дьявола не отличат.
– Ему тоже? – ужаснулся Риккардо.
– А он что, какой-то особенный? – Анита глянула на Риккардо через плечо и усмехнулась. – Расслабься, парень. Ему не колют. Он не буйный.
Двести три шага они молчали, а на двести четвёртом Анита сказала:
– Наконец-то он увидит свежее лицо за три года. А то всё Джеймс, я, бестолковые санитары и папаша.
– Какой папаша?
– Ваш папаша, – она бросила на него короткий взгляд, – у вас же один отец? Вы похожи. Только ты не лохматый.
На лице Риккардо отразилось нескрываемое отвращение.
– Отец приходит?
– Каждую неделю. Не помню, чтобы он пропустил хоть один визит. Правда, в последние три месяца твой брат неразговорчив. Он заходит в комнату, видит папашу и стучит санитару, чтобы тот увёл его назад в камеру. Не знаю, зачем он соглашается на встречи. Наверное, ожидает увидеть вместо папаши кого-нибудь другого? – она повернулась на Риккардо с ироничной ухмылкой, но он, терзаемый злостью и недоумением, не заметил её взгляд. – Если уродец не проболтается, твоего брата ждёт сюрприз.
Обида на отца выплеснулась тихим всхлипом заглушённым мычанием женщины, чьё смотровое окошко на ходу закрыла Анита. Отец, который после суда заявил, что Моранди для него умер, который запретил произносить имя старшего сына вслух, навещает его на протяжении трёх лет каждую неделю. Сколько раз Риккардо просил отца о встрече с братом, сколько раз хотел о нём поговорить – ответ оставался неизменным: забудь о существовании этого человека. Этого человека – в глазах отца Моранди потерял не только свободу и семью, но и личность.
Откровение медсестры взбудоражило Риккардо. Поступок отца не вязался с логикой, зато сулил надежду, что придёт день, когда сердце отца оттает, и они смело обсудят произошедшее.
Анита отпёрла щеколду неприметной двери в конце коридора: пахнуло лекарствами, и запах, осевший на лестничном пролёте, был гуще, чем на первом этаже.
– Мы называем это комнатой для свиданий, – Анита поднималась по ступенькам, виляя бёдрами как молодая девушка, – хотя посетители в лечебнице – редкость. К сумасшедшим не приходят, но они не жалуются – общаются с воображаемыми друзьями, а вот преступников вроде твоего брата иногда навещают, – она распахнула дверь, и они очутились в очередном бесконечном коридоре. – Странное дело: в городе есть психиатрическая лечебница, но нет тюрьмы. Я думаю, это о многом говорит. Ты так не считаешь? – Риккардо молча следовал за ней по пятам. – Мы поставили решётки, потому что эти непризнанные Чарльзы Мэнсоны [3] бьются головой об окна. Господи, как жаль, что я не психиатр как Джеймс! Я колола бы им по три укола в задницу, чтобы единственное, что они могли делать весь день – лежать на животе!
– Они хотят разбить стекло и сбежать?
– Куда они сбегут? – Анита прыснула. – Здесь, конечно, не отель Лас-Вегаса, но лучше, чем в тюрьме. Они понимают, куда отправятся, если нарушат порядок, поэтому сидят тихо-тихо, пока кто-нибудь по соседству не начнёт орать. Сумасшедшие как дети: закричит один – подхватит следующий и так по цепочке, а их крики сводят с ума тех, кто попал в лечебницу не по причине душевной болезни. Они долбятся об окна, потому что их ночные кошмары оживают в воплях сумасшедших: их жертвы напоминают о себе через психов. Они вспоминают тех, кого убили, – повторила Анита и резко остановилась.
– И что потом? – спросил Риккардо, чуть не врезавшись в неё.
Она развернулась к нему.
– Потом прибегают санитары и колют им успокоительное. Они получают препараты, не предназначенные для них, а всё потому, что раскаиваются в совершённом преступлении, – Анита улыбнулась. – Как я уже говорила, ему не колют. Он не сожалеет об убийстве.
– Ложь, – прошипел Риккардо.
Она вынула из кармана халата связку ключей.
– Нет. Он сам сказал об этом Джеймсу.
Анита вставила железный ключ в замочную скважину, крутанула его и повернула круглую дверную ручку.
– У вас будет пять минут, – предупредила Анита. Она затолкала Риккардо в узкую комнату и нажала на выключатель: с гудением и треском зажглись люминесцентные лампы. – Ты можешь выйти раньше, если захочешь. Но учти: если испугаешься и выскочишь – обратно не пущу. Удачи, парень, – Анита вышла из помещения.
Металлический стол, расположенный по центру, занимал всю ширину холодной белостенной комнаты, а разделительное стекло, установленное на нём, почти достигало низкого потолка.
Риккардо хватило шести шагов, чтобы дойти до стула, тоже металлического, наполовину задвинутого под стол, и вернуться к двери.
По ту сторону стекла, будто рождественские колокольчики, звякнули ключи. Щёлкнул замок. Риккардо прилип спиной к двери и нащупал ручку: страх сковал грудь, лёг на неё большой кошкой, стащившей у хозяина конфету, и она играется с ней, рвёт фантик, чтобы добраться до шоколада, – страх рвал грудь Риккардо, чтобы добраться до его сердца. Риккардо отпустил ручку и выдохнул, согнал кошку: как кошка лизнёт конфету и убежит, так страх попробует любовь и растворится.
Невидимая рука открыла дверь. В комнату вошёл человек в белой одежде, похожей на тюремную робу. Он держал руки за спиной и смотрел в пол, а его чёрные вьющиеся волосы падали на смуглое лицо.
Риккардо сжал кулаки. Голос, отданный за эту встречу, не возвращался.
Человек поднял глаза на визитёра. Его пристальный безэмоциональный взгляд скользнул по лицу Риккардо. Риккардо разжал кулаки. Человек расслабил и опустил руки; взгляд, по-прежнему пристальный, стал тревожным, тоскливым. Человек улыбнулся: он не вытирал скатывающиеся по щекам слёзы, лишь смотрел, не моргая, не шевелясь, точно боялся, что Риккардо – видение, которое исчезнет, если он сдвинется с места.
Риккардо стоял у двери: большая кошка, спрыгнувшая с груди, теперь тёрлась об ноги, связывала их путами. Заворожённый и скованный, с затаённым дыханием он горел под немигающим взглядом человека, замершего у другой двери.
Человек приблизился к столу, его губы дрожали.
Он прижал ладонь к стеклу.
– Птенчик мой.
Нежный, до боли необходимый эти три года голос разорвал путы.
Риккардо подлетел к столу и сшиб стул, грохнувшийся об пол.
– Моранди, – прошептал Риккардо. Он стучал по стеклу, но оно не поддавалось.
– Не разобьёшь, не разобьёшь, – улыбался Моранди. Риккардо прижал свою ладонь к ладони брата: он помнил тепло его руки и был уверен, что чувствует его сейчас. – Как ты? – он сел. Риккардо, не отлепляя руки от стекла, поднял стул и опустился на него.
Говорить не хотелось. Хотелось обнять, уткнуться носом в шею Моранди и разрыдаться, как тогда, в Сицилии, когда Риккардо споткнулся о лейку и упал, а Моранди взял его на руки и, успокаивая, гладил по голове.
Риккардо упёрся лбом в стекло, затем прижался виском, щекой: он ласкался к брату, и Моранди касался его волос через стекло.
Риккардо приложил к стеклу вторую руку. Моранди поступил также.
Они жадно смотрели друг другу в родные глаза, в которых для них отражался весь мир.
– Я скучаю, – сказал Риккардо.
Моранди издал страдальческий вздох, на секунду опустил голову так, что Риккардо увидел макушку брата, и снова, улыбаясь, вгляделся в его лицо.
– Я тоже безумно скучаю, птенчик, – Риккардо убрал руку и прислонил к стеклу щёку. Моранди потёр стекло большим пальцем. – Прости меня.
Риккардо не плакал: улыбка Моранди, пропитанная слезами, согревала и уберегала его от собственных слёз.
Услышав звук открывающейся двери, Риккардо в ужасе выпрямился, прижал ладонь к следу, оставшемуся от щеки, и подвинулся на край стула. Пять минут, казавшиеся в коридоре вечностью, – слишком скромная награда за трёхлетнее ожидание.
Санитар вошёл в комнату, играясь со связкой ключей.
– Пожалуйста, – взмолился Моранди, посмотрев на него, – ещё одна минута!
– Извини, приятель, но ты знаешь правила.
Моранди уронил руки. Он повернулся к Риккардо, приложил два пальца к губам и коснулся ими стекла.
– Я люблю тебя, – Моранди встал и, в последний раз улыбнувшись Риккардо, спрятал руки за спину и подошёл к санитару.
– Я приду! – крикнул Риккардо ему в спину. – Слышишь? Я обязательно приду ещё раз! Много раз! Твои окна выходят на дорогу? Я буду приходить и стоять под окнами, если доктор Норвелл не впустит меня в лечебницу! – санитар вывел Моранди из комнаты.
Риккардо не знал, сколько просидел в одиночестве. Его руки сползали по стеклу, и он гипнотизировал взглядом дверь, веря, что она вот-вот распахнётся, что санитар, сжалившись, позволит им с Моранди поговорить ещё немного, но чуда не произошло и дверь не распахнулась.
