Kitabı oku: «Птенчик», sayfa 9
В коридоре Анита подпирала стену.
– Я разочарована, – сказала медсестра, когда Риккардо вышел. – Я думала, ты заночуешь в нашей лечебнице, – она просунула руку в комнату и выключила свет. – К Джеймсу или к девчонке?
– Домой.
– Ага, конечно, – Анита повернула ключ, – только распоряжусь, чтобы тебе предоставили личный автомобиль для поездки, – она бросила связку в карман. – Мальчик мой, если я буду жалеть каждого, кто переступает порог данного заведения, я свихнусь. Так что мне глубоко наплевать, что сейчас творится в твоей тонкой маленькой душонке, я жду ответ на конкретный вопрос.
– К девушке.
Они молча спустились на первый этаж.
Анита протиснулась за свой стол и закурила.
– До свидания, – сказал Риккардо. Ответом ему был клуб дыма.
Риккардо толкнул дверь.
Далия сидела на заднем колесе «каракатицы». Услышав скрип открывающейся двери, она вскочила на ноги.
Риккардо дошёл до середины гравийной дорожки и остановился.
– Ты в порядке? – спросила Далия, сомкнув руки.
Риккардо закричал. Он сложился пополам и кричал во весь голос: лопнувший в его «тонкой маленькой душонке» нарыв доставлял нестерпимую боль, и слёзы, которые Риккардо сдерживал в комнате, хлынули наружу.
Далия не утешала его. Она отвела взгляд и ждала, когда Риккардо успокоится сам.
Его терзания продолжались недолго и закончились также внезапно, как начались.
Риккардо подошёл к велосипедам и Далия подняла «каракатицу».
– Я была рада познакомиться с тобой, Риккардо.
Он поднял на неё глаза.
– Что?
– Третье предупреждение. Последнее и, пожалуй, самое непростительное. Твоя мама…
– Я не скажу!
– Не скажешь ты – скажет другой.
– Она не узнает.
– Я не хочу! – прикрикнула Далия, и он осёкся. – Я не хочу больше общаться с тобой!
Риккардо отступился от неё.
– Ты бросаешь меня? Ты обещала, что не бросишь меня! – он сорвался на крик. – Я думал, ты другая, настоящая. А ты такая же, как и все остальные сиделки, которые были до тебя! Только они не притворялись, что хотят стать моим другом!
– Я бросаю не тебя, – ровным голосом сказала Далия. – Я бросаю человека, который рассказывает мне, как над ним издеваются одноклассники, но в то же время он занимается тем же самым. Ты не умеешь дружить. Ты не ценишь людей, которые к тебе хорошо относятся. Ты отталкиваешь их.
– Отталкиваю? – Риккардо засунул руки в карманы. – А может я отталкиваю их, потому что знаю, что их хорошее отношение – ложь? Насмешка? Сегодня они говорят со мной, как с другом, а завтра тычут в меня пальцем и смеются, потому что я поверил им, будто со мной можно дружить?
– Не все такие.
– Все! И ты не исключение! Я поверил тебе, а ты обманула меня. Впрочем, я рад, что так случилось. Теперь я вижу твоё истинное лицо.
– Я не обманывала, – Далия развернула «каракатицу». – Ты не нуждаешься в сиделке и не нуждаешься в друге. Ты выстроил вокруг себя стену и наслаждаешься своим затворничеством, что бы ты ни говорил, – она перекинула ногу через седло. – А если я ошибаюсь, то, подозревая всех в обмане, ты пропустишь хорошего человека и обзаведёшься паранойей. Дай кому-нибудь шанс. Дай шанс самому себе.
– Катись к чёрту со своими советами! – Далия тронулась с места. – Я разберусь без тебя, что мне делать!
Риккардо пнул колесо «швинна» и, усевшись на землю, спрятал лицо в руках.
Обещанный прогнозом погоды ливень копился в тучах.
[1] отсылка к рассказу «Параллельный мир»
[2] Джимми Картер – американский президент (1977 – 1981 гг.)
[3] Чарльз Мэнсон – американский серийный убийца
Глава одиннадцатая
День неудачников
8 ноября 1977 год
– Рикки, ты не представляешь, как я счастлива, что мы снова будем проводить вторники вместе, как летом! – Карла шла вприпрыжку. – Я велела Оскару достать все игры, которые у нас есть! Мы же поиграем с тобой, когда придём домой?
– Да.
Они шлёпали по лужам Центральной улицы, и брызги, летевшие из-под ботинок Карлы, попадали Риккардо на штаны, но он, занятый своими мыслями, не реагировал на них и лишь изредка отвечал короткое «да-нет» на вопросы Карлы, в суть которых не вникал.
В прошлую среду беседа с доктором Норвеллом была долгой: они обсуждали не только Моранди и чувства Риккардо, вызванные встречей с братом, но и Далию – особенно Далию: её появление рядом с Риккардо заинтересовало Норвелла больше, чем их визит в лечебницу. К моменту приёма Риккардо не остыл от злости, поэтому выплеснул её на психиатра, а, закончив монолог, он смутился и покраснел. Норвелл кивал и улыбался: он вносил пометки в блокнот, и карандаш, который Норвелл держал манерно, как женщины из высшего общества держат за ужином вилку, бегал по бумаге и ускорялся, когда Риккардо, по просьбе Норвелла, описывал их отношения с Далией.
Выслушав историю их знакомства и общения, Норвелл отложил блокнот и достал из книжного шкафа механический прибор – маятник, покоившийся на головках книг о шизофрении. Он поставил его на стол перед Риккардо и толкнул шарик, который привёл прибор в действие. «Ваши отношения – это маятник, – сказал Норвелл наблюдающему за шариками Риккардо. – Когда первый хочет близости, второй отдаляется. Далия искала твоей дружбы, а ты сбегал от неё. Когда поддержка потребовалась тебе, Далия поступила так, как ты поступал с ней на протяжении двух месяцев. Они, – психиатр показал на шарики, – движутся из-за закона физики, а вы сближаетесь и отдаляетесь исключительно из-за своей упёртости. Кто-то должен ваш маятник остановить», – он зажал шарик в пальцах, прибор затих. «Она предала меня», – сказал Риккардо. «А разве ты не предавал её?» – Норвелл отпустил шарик и он ударился об соседний. «Я не давал ей никаких обещаний. Он сломался, – Норвелл вопросительно посмотрел на Риккардо, и он уточнил. – Наш маятник сломался». «В твоих силах его починить, – Норвелл поймал качнувшийся шарик, – и усовершенствовать так, чтобы шарики не отталкивались друг от друга», – он убрал маятник в шкаф.
Норвелл проводил Риккардо в гостиную, где его дожидалась обеспокоенная Альба. Весь приём она ёрзала на диване и отбивалась от назойливой экономки, предложившей ей чай семь раз за полтора часа. Альба поднялась на ноги, когда Риккардо, приободряемый доктором Норвеллом, вышел из кабинета: психиатр похлопывал его по спине и рассуждал о каком-то маятнике.
Как только Риккардо придвинулся к матери, она заключила его в объятья. Она прижимала голову сына к груди и её шёпот на итальянском разносился по гостиной не то отчаянной молитвой, не то убаюкивающим заклинанием. Альба взяла лицо Риккардо в ладони и смотрела на него, точно изучая, точно им предстояла долгая разлука, и она запечатляла в памяти каждую черту его лица, пересчитывала каждую ресничку. Она поцеловала Риккардо во влажный лоб и снова обняла.
Риккардо стоял с опущенными руками: порыв матери походил на прощание, и обнимать её в ответ не хотелось. Он знал, о чём она думает: Норвелл сказал, что позовёт её, если состояние Риккардо вызовет у него опасение, и она ласкала сына в гостиной психиатра, полагая, что Норвелл заметил в его поведении то, что пропустила она. Мать перебирала его волосы, покрывала лицо горячими поцелуями, но заветное «Ti voglio bene» [1] Риккардо от неё не услышал.
Дальние родственники, собирающиеся в их сицилийском доме, поражались стойкости Риккардо: он не ревновал мать к брату, получавшему её любовь, по словам деда, в избытке, и мужчины хвалили Риккардо за смирение – семья превыше всего, даже если кого-то в этой семье любят больше, чем тебя.
Норвелл пригласил Альбу в кабинет. Она усадила Риккардо на диван, вытерла выступившие слёзы и прошла в комнату. Норвелл закрыл дверь.
Они не повышали голос и до гостиной не долетали обрывки фраз, как при приёме миссис Рост, кричавшей, что её дочь не сумасшедшая, потому исход их получасового разговора Риккардо узнал лишь на следующий день.
К его удивлению, Норвелл не рассказал матери, что он наведывался в лечебницу. Норвелл сохранил в тайне и то, что разрешил Риккардо прийти туда вновь, если минувший визит не отразится на психике Моранди. Норвелл попросил Риккардо не появляться рядом с лечебницей до января: двух месяцев хватит, чтобы удостовериться, что вторая встреча не навредит никому из братьев.
На протяжении тридцати минут Норвелл внушал его матери, что теперь он не нуждается ни в психологической помощи, ни в няньке. Тем более, когда у него появился друг, психиатр для него – лишняя трата времени, которое Риккардо может посвятить «девочке», и мать сдалась: на том приёме Риккардо виделся с доктором Норвеллом в последний раз.
Имя «девочки» Норвелл не называл, но мать решила, что он имеет в виду Карлу. Она поговорила с супругами Феррера, и они согласились, чтобы по вторникам Риккардо приходил к ним в дом. Риккардо не возражал: лучше Карла, чем девушки, которые сменяют друг друга быстрее, чем ты запоминаешь их лица, или, что хуже, исчезают, когда ты привыкаешь к ним.
Далия уволилась. С балкона родительской спальни Риккардо наблюдал, как она изъяснялась с его матерью во дворе. Мать, не любившая конфликты с работниками, восприняла её добровольный уход с облегчением: Далия избавила её от поиска причин, которыми она обосновала бы увольнение. Когда их взгляды с Риккардо пересеклись, Далия странно дёрнула головой, не то приветствуя его, не то показывая к нему своё отвращение. Риккардо, поборов желание кивнуть ей, проскользнул в спальню.
– Они что, – Карла хихикнула, – сдают плешивый костюм в аренду?
Парковочные места для велосипедов пустовали, а у входа в «Крабовый утёс» покачивался мальчишка лет десяти. Он задрал широкие штанины «крабового» костюма, в котором утопал, и напевал «Бена» Майкла Джексона.
– Извините, но мы заклыты! – сообщил мальчик, когда они подошли к нему. Он картавил, что придавало ему некое очарование. – Плиходите к нам вечелом на день длузей!
Риккардо присел перед ним.
– Как тебя зовут? Ты же брат Игоря, верно? – спросил он. – И что такое день друзей?
– Угу, я Джон. А вы?
Карла усмехнулась.
– Ты не выговоришь, малявка.
Риккардо взял Джона за руку.
– Я Риккардо.
– Ли…,– Джон осознал, что не справится с двумя «р» в его имени, поэтому прервал обращение. – День длузей это вечел, когда незнакомые между собой лебята общаются и веселятся. Плиходите! У нас будут танцы и конфеты! Встлечаемся в семь!
Риккардо выпрямился.
– Спасибо за приглашение.
Джон запел с отрывка, на котором остановился.
Риккардо поправил его плюшевый капюшон, и они с Карлой направились к её дому.
– День неудачников, а не друзей, – сказала она.
– Почему?
– А у кого ещё нет друзей, Рикки? Только у неудачников!
Он посмотрел на неё.
– У меня нет.
– Неправда! У тебя есть я! А у меня есть ты, – Карла прильнула к нему. Под их ногами чавкали блестевшие на солнце лужи.
*
Тем же вечером
Карла расстроилась, когда Риккардо прервал их игру в «Монополию». Он сослался на головную боль, хотя Карла всё поняла и без его оправданий. «Ты пойдёшь туда, на эту встречу?» – спросила она, собирая карточки. «Не знаю. Скорее да, чем нет», – ответил Риккардо, пряча глаза от её испытующего взгляда. «Хорошо тебе повеселиться. Провожать не буду», – Карла понесла коробку с игрой к лестнице. В гостиную она не спустилась.
Риккардо попрощался с Гаспаром, варившим на кухне «полезную воду». «До свидания, мистер Феррера!» – крикнул Риккардо, поднимаясь с дивана. «Удачи, Риккардо!» – отозвался Гаспар и тут же выругался: кипящая вода попала ему на руку.
Дома Риккардо позвонил матери. Он хранил список из шести номеров в книге, которую ему подарил кузен деда: мужчина грезил разведением куриц и, несмотря на протесты брата, пытался приобщить к своей любви Риккардо. Отец, узнав, кому посвящена книга, посмеялся, а, когда Риккардо сказал, что выбрал книгу для списка случайно, схватил с полки первую попавшуюся, отец отметил, что сам Господь направлял его руку: заменой книги о курицах могла бы стать лишь книга о чудовищах; он не скрывал, что презирает кучку азартных женщин, врывающихся в его жизнь раз в два месяца, чтобы раскинуть покерные карты на его обеденном столе.
Четыре попытки закончились неудачей: по трём номерам никто не взял трубку, на четвёртом мужчина с ирландским акцентом ответил, что Риккардо, похоже, ошибся цифрой, потому что никаких женщин в этой скромной обители, где проживают три бравых ирландца, не наблюдалось с 1964 года. И только набрав предпоследний номер из списка, Риккардо услышал писклявый голос миссис Бейнц, прорезавшийся сквозь звон бокалов.
«Аллоооууу», – гласные буквы в её исполнении превращались в потерявшую вкус жвачку.
«Миссис Бейнц, добрый вечер, это Риккардо…».
Она завопила раньше, чем он договорил.
«Альбааааа! Твой сын звонит!».
Недовольство матери Риккардо ощущал, даже находясь в нескольких улицах от неё.
«Да?» – мать придала голосу фальшивую нотку радости.
«Мам…».
Головная боль, выдуманная для Карлы, становилась реальностью.
«Что?» – фальшь исчезла. Привычное раздражение матери почти приободряло.
«В «Крабовом утёсе» сегодня праздник. Можно я схожу на него?».
«Ты беспокоишь меня по таким пустякам?».
Риккардо поддел край тарелки с крошками сэндвича.
<Я не знаю, что для тебя пустяк, а что серьёзная проблема. Я не уверен, что ты не назовёшь пустяком моё предсмертное состояние, если я пораню ногу и у меня начнётся заражение крови>
Он осторожно опустил тарелку и вновь поддел её край.
«Я подумал, что ты захочешь знать».
Хлопок открывшейся бутылки в доме миссис Бейнц и последовавшие за ним крики женщин – безобразно громкие, будто женщины склонились над Риккардо и кричали ему в ухо, напугали его: он дёрнул рукой, тарелка перевернулась и упала на пол.
Звук разбившейся посуды слился с восторженными воплями гостей, обсуждавших шампанское.
«Ты пойдёшь с Карлой?».
Риккардо подобрал осколок тарелки.
«Нет, один».
Миссис Бейнц окликнула подругу. «Альбааааа! Альбаааа! Альбааа!» – эхом раздавалось в трубке. Миссис Бейнц повторяла имя взволнованно, с придыханием, как звала бы потерявшегося во время прогулки пуделя.
«Хорошо», – сказала мать.
Риккардо посмотрел на трубку и ответил коротким гудкам, раздававшимся из неё:
– И тебе отличного вечера, мам!
Он повесил трубку.
– Чёрт!
Риккардо не рассчитывал на душевный разговор с матерью: после личного приёма у доктора Норвелла её энтузиазма хватило на несколько часов. Она играла роль любящей, обеспокоенной матери до ужина, а после вернула в их отношения с Риккардо холодность и отстранённость, однако, он не предполагал, что мать усугубит их до безразличия: безразличие – результат её освобождения.
Она освободилась от чувства вины перед Риккардо, избавилась от ноши, которую сама на себя возложила, внушила себе: «Я думала, что он нуждается в друге – я дала ему друга, но доктор Норвелл сказал, что у Риккардо уже есть друг, и что моя помощь лишняя, значит, я сделала всё, что могла, значит, моя совесть чиста, значит, больше нет необходимости интересоваться делами Риккардо – для подобных разговоров у него есть друг». Для неё цепочка замкнулась: из монолога Норвелла она усвоила, как важен для Риккардо друг, и пропустила ту часть, в которой психиатр говорил о существенном влиянии родителей на жизнь Риккардо, или не уяснила её и сократила свой словарный запас до одного единственного слова.
<Мам, ты не хочешь, чтобы я оставался наедине с собой, но могу ли я пойти – плевать вообще куда! – один? – Хорошо. Мам, я съел бродячую кошку – хорошо. Мам, я ограбил и убил соседей – хорошо. Хорошо хорошо хорошо – острое слово, которое режет не хуже заточенного ножа>
Риккардо набрал номер миссис Бейнц.
«Аллоооууу!».
«Миссис Бенитос позовите, пожалуйста».
Всё по кругу: звон бокалов, смех и вопли хозяйки.
«Я слушаю».
«Поговори со мной», – потребовал Риккардо.
Тишина.
«Поговори со мной, мам».
Вздох, проглоченный треском в трубке.
«Я перепутала тебя с Аурелио. Что ты хочешь?».
«Поговори со мной. Поговори о чём угодно. Расскажи, какое шампанское вы пьёте, или пожалуйся на пуделя миссис Бейнц. Скажи мне хоть что-то».
Миссис Бейнц объявила подругам, что у неё фулл-хаус.
«Риккардо, ты в своём уме? Если позвонишь снова, я накажу тебя».
Короткие гудки.
Риккардо набрал номер в третий раз.
– Мистер Бенитос, позвольте, я уберу.
Риккардо обернулся. В кухню прошла служанка.
«Аллоооууу!».
Риккардо повесил трубку.
– Я соберу.
Он сполз со стула.
– Позвольте? – служанка забрала осколок, который Риккардо по-прежнему держал в руках. – Я сама, мистер Бенитос. Идите, идите, – она склонилась над осколками.
Риккардо выскочил в гостиную, оттуда, споткнувшись о ковёр, на улицу.
По территории прогуливался мистер Бигль.
– О, нет, нет, нет, мистер Бенитос! – смотритель подлетел к гаражу, который открыл Риккардо.
– Я хочу взять велосипед.
– Я понимаю, но ваш отец запретил давать вам велосипед.
– Зима ещё не началась, – напомнил Риккардо.
– Да, но в этом году погода такая непредсказуемая.
– Потрясающе.
– Я думал, что утром ваш отец предупредил вас о запрете: вы ушли в школу без велосипеда.
– У Карлы лопнуло колесо. Мы собирались в «Крабовый утёс», и она попросила меня не брать «швинн», – Риккардо нажал на кнопку. Крышка гаража поползла вниз.
– Не сердитесь на отца, мистер Бенитос. Он переживает за вас.
Риккардо хмыкнул.
– Сильнее него переживает только мать. Я ухожу, – он засунул руки в карманы. – Мать знает.
– Куда отправляетесь, если не секрет? – улыбнулся мистер Бигль.
– Я не знаю. Куда меня ноги понесут, туда и пойду, – улыбка сползла с лица смотрителя. В его глазах запрыгали огоньки беспокойства. – Не волнуйтесь, мистер Бигль, я не буду бродить по улицам до глубокой ночи. Вам не придётся выбирать, за кем присматривать: за мной или за домом.
<Зачем я это сказал?>
Мистер Бигль кивнул.
– Я сделал бы выбор в вашу пользу, мистер Бенитос. Как много лет назад выбрал вашего…Как выбрал его, – он вытащил из кармана куртки конфету и протянул её Риккардо. – Я угощал его конфетами всякий раз, когда он выскальзывал из дома. Я задабривал его сладостями, когда ему было пять. Я задабривал его сладостями, когда ему было двадцать. Эти несчастные конфеты, – он потряс леденцом, – были для меня не просто куском сахара, они служили для меня гарантией того, что он вернётся. Я знал: он выбежит из дома, я подловлю его и дам конфету. Он в спешке сорвёт фантик и засунет леденец в рот, в шутку надует щёки, точно я дал ему не одну конфету, а десять, засмеётся, скажет «Grazie»…Вы помните, как красиво он говорил на итальянском? Никто в мире не говорит на этом языке так красиво, как говорил он…Засмеётся, скажет «Grazie» и выпорхнет за ворота. Он не взял конфету лишь однажды: в день своего отъезда в университет. Не взял, потому что знал, что не вернётся…Я любил его, люблю до сих пор, – смотритель шмыгнул носом, – всем своим сердцем, и вас я люблю не меньше, люблю таким, какой вы есть – тихим и спокойным. Вы другой, совсем другой, мистер Бенитос. Я боюсь, что в погоне за признанием родителей вы ввяжетесь в дурное дело.
– Я не гонюсь за их признанием.
Мистер Бигль улыбнулся.
– Наверное, вы правы. Я старик, простите мне мою слабость…Возьмите конфету: дайте мне гарантию, что сегодня вы вернётесь домой.
Риккардо зашуршал фантиком.
– Спасибо, – он закинул конфету в рот. – Я иду в «Крабовый утёс», там праздник.
– Веселье – для молодых. Надеюсь, я доживу до того дня, когда в закусочной устроят праздник для стариков.
Риккардо отошёл в сторону: рядом с ним остановился автомобиль отца.
– Открой гараж, – приказал отец. Риккардо нажал на кнопку.
– Я ухожу.
– Иди.
Мистер Бигль с тревогой посмотрел на Риккардо, впившегося взглядом в отца.
– Даже не спросишь куда?
Отец стучал пальцами по рулю и следил за поднимающейся крышкой гаража.
– А это имеет какое-то значение? К Карле ты идёшь, куда же ещё. В девять будь дома, – он закрыл окно. Автомобиль заехал в гараж.
Риккардо раскусил леденец и побрёл к воротам.
Население города сократилось до одной кошки: люди проклинали погоду и сидели дома, прилипая задницами к диванам, а глазами – к экранам телевизоров. Их развлекали клоуны из теленовостей, вещавшие, что Америка вот-вот войдёт в новую эпоху: двадцать первое столетие неумолимо стояло на пороге, и они, доблестные американцы, не должны тащить в него всякую дрянь вроде хиппи, а также не должны допустить повторения нефтяного кризиса.
Отрывки из речей ведущих до Риккардо доносили учителя и сплетничающие в туалетах старшеклассники: они мнили себя экспертами в экономике и политике и с жаром спорили о коммунистах. В минуты, когда школьная перемена становилась временем для дебатов, а мужской туалет – трибуной, Риккардо даже немного жалел, что в их доме – ни здесь, в Деренвиле, ни в Сицилии – нет телевизора, и он не может присоединиться к обсуждениям взрослых парней. Отказ от телевизора был принципиальной позицией и отца, и деда: оба предпочитали газеты, хотя причины их решения разнились.
Отец относился к телевещанию как к скоплению лишней, портящей умы, болтовни. Основные новости напечатают в газете, а развлекательные передачи развращают молодое поколение: часы, которые юноши и девушки тратят на просмотр чужих, иногда больных (он радовался, что фильмы ужасов, на которые подростки рвались в кинотеатры, не выползали за пределы большого экрана) фантазий, не принесут пользы ни им, ни обществу.
Образовательные программы на телевидении отец сопоставлял с плевком в лицо рабочему человеку. Телевизор не научит хирурга владеть скальпелем. Телевизор не спроектирует автомобиль вместо инженера. Телевизор не убережёт урожай фермера от паразитов. Отец утверждал, что телевизионщики, спонсируемые правительством, обесценивают знания, хранящиеся в городских библиотеках, библиотеках школ и университетов, в советах опытных коллег, и принижают честный труд. Он говорил: «Придёт день, когда мы проснёмся в мире, где никто не хочет ни учиться, ни работать. Все помешаются на развлечениях и лёгких деньгах. Только лёгких денег не существует – у всего есть цена: кто-то пожертвует честью и совестью, а кому-то придётся заплатить за удовольствие кровью – своей, друга или незнакомца».
Дед придерживался того же мнения. Он уверял, что остатки мозгов, которые его поколение вложило в детей и внуков, рассосутся: телевизор поглотит человечество, а смельчаков, сопротивляющихся его правде, будут пытать, пока они не присоединятся к глупой массе, а тех, кто откажется, масса будет сжигать на кострах как в Средневековье. Мир возобновит «охоту на ведьм» и его жертвами станут люди, не лишённые разума.
Дед выбрал газеты как наименьшее из зол, хотя презирал их также как телевизор. Он читал определённые рубрики, читал вскользь, по привычке, и, отворачиваясь, перелистывал главные статьи. Он боялся громких заголовков, они разрушили спокойную жизнь его семьи дважды.
Их семья лишилась заработка и честного имени, когда «журналистские стервятники» вынесли на первую полосу разоблачающую новость: Монретти занимаются вином для отвода глаз, их основной источник дохода – от оборота наркотиков. По словам деда, который тогда был в возрасте Риккардо, его ужаснуло не то, что имя их семьи опозорили в газете, а то, что новость оказалась правдой. Его мать (прабабка Риккардо) даже не стала отрицать, что торгует запрещёнными веществами, которые её покупатели называют «сладостями». Она избежала тюрьмы только благодаря прочным связям: ей покровительствовала мафия, хотя Монретти не относились ни к одному клану. Они заткнули рты журналистам и договорились с местными властями, но их «грязные купюры» не обелили репутацию семьи. Монретти покончили с наркотиками, остановили производство вина и жили на деньги, которые накопили, пока сотрудничали с криминальным миром.
Через два года новость уже из другой газеты привела к самоубийству старшего брата деда. Двадцатидвухлетний юноша застрелился, узнав, что незнакомец, чей изуродованный труп опубликовали на первой странице, был их отцом. Этот мужчина заявился на свадьбу их средней сестры, повздорил с их матерью, и вечером Маурицио – так звали брата деда – застрелил его у домика, который тот снимал. Он осуществил пожелание матери: прогоняя незнакомца из их дома, она прокляла его и попросила для него смерти. А утром следующего дня она рассказала, что убитый был им всем троим отцом. Маурицио, боготворивший отца, которого никогда не видел, застрелился в кабинете матери.
«Мутная история, – прохрипел дед, развалившись в кресле. – Её связи с мафией, в которую она не входила, отношения с нашим папашей, который появлялся раз в пару лет, заделывал ей нового ребёнка и исчезал. Жаль, что после смерти Маурицио она прожила всего год: видимо, скончалась от тоски. Но не по первенцу, а по бывшему любовнику. У меня осталось к ней слишком много вопросов. Запомни, – дед сжал плечо Риккардо, – Наркотики – зло. Убийство и воровство – зло. Всё, что причиняет страдания другим людям, – зло. Ты запомнил?» «Да, дедушка». «Хорошо, – дед открыл газету. – Ненавижу газеты. И ноябри ненавижу. Вся потери в моей жизни случались именно в ноябре».
Риккардо шлёпал по мокрой дороге Центральной улицы. Холодный ветер, загнавший жителей к телевизорам, кусался и бил по щекам. Вспомнив, что Моранди признали виновным в убийстве в ноябре семьдесят четвёртого, Риккардо подумал, что тоже ненавидит ноябри.
Он остановился перед дверью «Крабового утёса». Доносившийся из закусочной весёлый шум сливался с призывами Элвиса «любить его» [2].
Риккардо планировал извиниться перед Игорем за идиотскую шутку Карлы и ненадолго остаться на празднике, но несколько коротких фраз брошенных отцом испортили настроение и сократили план до одного – первого – пункта. Риккардо укрепился в мысли, что никто и нигде его не ждёт.
Он ворвался в «Крабовый утёс», как врывались крутые «взрослые парни», когда спешили, и, подражая их уверенной походке, с важным лицом протиснулся сквозь кучку десятилеток к барной стойке.
– Добро по…Это ты, – Игорь высунулся из-под стойки и вновь под ней исчез.
Риккардо взобрался на стул.
– Привет.
– Извини, сегодня не работаем, – сказал Игорь. Его поварской колпак поплавком перемещался за стойкой.
– У вас праздник, я знаю. Твой брат Джон сказал…Я пришёл извиниться.
– Перед кем?
– Перед тобой. За ту глупую шутку, о которой тебе рассказала Далия.
Игорь выпрямился.
– Она не говорила. Карла растрепала по всей школе, что придумала шутку, от которой ты хохотал как безумный. Озвучить её она тоже не забыла.
Риккардо ужаснулся.
– Я не хохотал как безумный!
– Дурацкая шутка.
– Да. Извини.
– Но я не обижаюсь.
Риккардо кивнул и встал.
Игорь перегнулся через стойку и схватил Риккардо за локоть.
– Ты должен мне историю.
– Какую историю? – не понял он.
– Как ты убегал от собаки Молли Верберг. За тобой должок, помнишь?
В памяти Риккардо всплыл день, когда они сидели в «Крабовом утёсе» и делились друг с другом историями. Риккардо слушал рассказы Игоря и Далии, но, постеснявшись, не проронил ни слова в ответ. Он сказал, что расскажет свою историю в другой раз.
– И я хочу получить его сейчас, – Игорь потянул Риккардо на себя.
Риккардо залез на стул.
– Она скучная.
– Рассказывай, – Игорь навалился на стойку и подпёр подбородок рукой.
– В общем, собака Молли…
Сначала Риккардо говорил тихо, сбивался, но, заметив искренний интерес Игоря, осмелел и даже вставил в рассказ пару шуток, от которых у Игоря брызнули слёзы из глаз. Такая реакция раззадорила Риккардо, и он превратил свою историю почти в комедийную сценку: играл не только словами, но и мимикой, чем окончательно добил Игоря, сползшего под стойку.
– Остановись, или я умру от смеха, – простонал он, сняв поварской колпак. Игорь вытер им красное лицо, переглянулся с не менее раскрасневшимся Риккардо, и они захохотали вместе.
– Я не договорил!
– Хватит! Хватит! – Игорь бил его колпаком, давясь от смеха. – Если бы я знал, что ты доведёшь меня до болей в животе, то запретил бы Джону приглашать тебя! – улыбка исчезла с лица Риккардо. Лицо Игоря тоже стало серьёзным. – Ты чего? Это же шутка. Шутка, – сказал Игорь и легонько толкнул Риккардо в плечо. – Я рад, что ты пришёл. Ты отличный парень. Мы хотели пригласить тебя сами, но подумали, что ты откажешься.
– Кто мы?
– Я и Далия.
Риккардо встрепенулся.
– Она здесь?
– Да, – ответил Игорь, – раздаёт конфеты. Чёрт! Я забыл угостить тебя молочным коктейлем в честь праздника! – он натянул колпак на голову. – Исправляюсь!
Риккардо всмотрелся в толпу посетителей «Крабового утёса». Разновозрастные школьники (Риккардо насчитал двенадцать человек) слонялись по закусочной, не находя себе в ней места. Кто-то кучковался с теми, кто пришёл парой, кто-то ходил из угла в угол, а кто-то стоял в одиночестве, опустив глаза в пол, как мальчик из начальной школы, около которого присела Далия.
– Это Далия придумала, – Игорь загремел посудой. – В прошлый четверг она пришла к моему папе и предложила ему провести праздник для одиноких ребят, принесла сладости. Он оценил её идею и даже пожертвовал пластинку Элвиса! Правда, если мы испортим её, то он убьёт меня.
<Так вот зачем ты собирала конфеты на Хэллоуин>
Между Далией и мальчиком завязался диалог. Риккардо не слышал, о чём они говорили, но Далия улыбалась и гладила школьника по спине, когда тот отвечал ей. Она выпрямилась, дала ему конфету и подвела его к группе из трёх человек: двум девочкам восьми и одиннадцати лет и мальчику лет пятнадцати.
– Твой коктейль готов! – Игорь украсил коктейль взбитыми сливками и залюбовался своей работой.
Далия отошла в сторону и повернулась к стойке. Она смотрела на Риккардо не улыбаясь, но он чувствовал, что она рада его видеть. Он тоже был рад ей, хотя внешне свою радость не показывал.
<Маятник>
Они пожирали друг друга взглядом, пока к Далии не подскочил Джон и она не перевела внимание на него, а потом и вовсе не переместилась в другую часть закусочной.
Через полчаса, которые Риккардо провёл с Игорем у барной стойки, Оскар завёл в «Крабовый утёс» Карлу. Она, придерживаемая братом за плечи, испуганно озиралась по сторонам, и теребила кармашек платья. Оскар, заметивший Риккардо, указал Карле на стойку, но она покачала головой и уселась за ближайший столик.
<Что вы тут забыли?>
К их столику подошла Далия.
– Красивая, – мечтательно произнёс Игорь, подперев подбородок рукой.
– Да.
– Как думаешь, она согласится потанцевать со мной?
– Да, если Оскар не пригласит её раньше, – сказал Риккардо, не сводя с Далии глаз.
– Не будет же она весь вечер танцевать с братом.
Риккардо развернулся на стуле и впился взглядом в Игоря.
– Не знал, что тебе нравится Карла, – он хмыкнул.
Игорь залился румянцем.
– Не говори ей.
– Не скажу.
Карла отказалась от предложенной Далией конфеты. Оскар выхватил леденец из рук Далии и усадил её рядом с собой. Он наклонился к её уху и она засмеялась. Карла, устав от флирта Оскара с Далией, фыркнула и, отмахиваясь от подходивших к ней детей и подростков, пробралась к барной стойке.
