Kitabı oku: «Гранд-отель «Европа»», sayfa 7

Я был впечатлен. Мне хотелось ее поцеловать, но лекция по искусству еще не закончилась.

– Интересно сравнить эти венецианские пейзажи с работами, которые Больдини делает в Париже. Он изображает статный, невозмутимый, самоуверенный Париж, кардинально отличающийся от смятенных и тревожных сновидений о Венеции. Кристальную гармонию его видения Венеции расстраивает современность. Громадные черные новомодные корабли, подобные сегодняшним круизным лайнерам, точно всадники Апокалипсиса, рокочущие, пыхтящие и дымящие посланники из приближающегося будущего, они нарушают красоту и повергают в прах мечту, пронзая ее как мыльный пузырь. Здесь, в Венеции, уже более века тому назад Больдини разглядел трагедию хрупкого города, процветающего благодаря своей истории и не справляющегося с натиском современности. Город, проигрывающий у завтрашнего дня. Вот о чем картины Больдини.

Даже если бы я не слушал, то, затаив дыхание, согласился бы со всем, что она говорила. Я ловил каждое слово, исходящее из ее уст, не потому, что меня так уж интересовали ее размышления, – меня захлестнули волны ее речей, и я, как утопающий, не видел и не желал ничего, кроме нежно-розового спасательного круга ее губ. Она была неотразима, когда читала лекции. Все серьезно рассуждающие люди красивы, но, когда Клио с жаром начинала проповедовать предмет своей страсти, от нее невозможно было оторвать взор. Возбуждение, с которым она вещала, отражалось в блеске темных глаз и наэлектризовывало все ее стройное подвижное тело. Под музыку собственных мыслей она наслаждалась моментом в танце решительно жестикулирующих рук. Прошу прощения за пафос, но терпению моему пришел конец, и моя рука очутилась у нее на бедре, а точнее на ягодицах, забралась под линялую рабочую майку, где в счастливом теплом море лета плавали ее мягкие обнаженные груди.

Обычно это был деликатный момент, когда я ждал едва заметной реакции ее тела, по которой определял, можно ли мне продолжать начатое или нет; решающая доля секунды, множеством разных способов способная оказаться фатальной; однако не успел я удивиться отсутствию препятствий на своем пути, как она склонилась надо мной и принялась пылко меня целовать своими нежно-розовыми устами, которые так много знали, с присущими ей аристократизмом, стилем, утонченностью, шармом и мастерством. Одним махом мы преодолели обычную возню с лямками, пуговицами и молниями. Она толкнула меня на диванные подушки, ухватила рукой мой член, посмотрела на меня и медленно, почти робко на него опустилась. Я поместился в ней, как палец взрослого в детском кулачке. И застонал. Она не издавала ни звука. Скинув майку и выпрямив спину, она молча, в тягучем ритме танго поехала на мне верхом. Она была маленькой и хрупкой, как нимфа, отдавшая себя в лесу пьяному сатиру, и в то же время исполненной чувства превосходства незамужней графиней, с улыбкой осознающей, что с меня довольно будет и толики ее безграничной рафинированности. Наблюдая, как неподражаемо тает у меня на коленях ее неприступность, я задавался вопросом, чем заслужил такую женщину, ни секунды не теша себя иллюзией, что на этот вопрос существует ответ. Мир несправедлив, но проникнут непостижимой добротой. Она вздрогнула, как будто подумала о том же, и только теперь застонала. Ее оргазм длился целых два столетия или по меньшей мере секунд двадцать. Словно раненый зверек, она упала в мои объятия. Она нежно меня целовала, и, пока я гладил ее по спине, утешая в этом безмерном блаженстве, моя любовь к ней мощными толчками изверглась в ее пульсирующее нутро.

6

На этом этапе повествования возникло некоторое осложнение в виде появления двух джентльменов. Обоих звали Марко. Они прибыли из Амстердама, притом один из них и вправду был коренным амстердамцем. Другой Марко, итальянец, родившийся неподалеку от Венеции, десять лет назад переехал в Амстердам, город, широко субсидирующий искусство, с намерением сделать карьеру, вместо того чтобы в ожидании наследства прозябать в Италии на содержании родителей. Марко-голландец, кинорежиссер, специализировался на авторском документальном кино о художниках, получающих государственные гранты. Марко-итальянец превратился в Амстердаме в независимого кинопродюсера средней руки – так они и познакомились.

Они связались со мной уже некоторое время назад через моего голландского менеджера. Вынашивали невнятный замысел проекта, который намеревались со мной обсудить. Мой менеджер поинтересовался, не состоит ли сей расплывчатый проект в том, чтобы снять обо мне документальный фильм, но, по их мнению, нам не следовало мыслить столь прямолинейно. Прежде чем сузить проект до реалистичной отправной точки, они настоятельно предлагали оставить открытыми все варианты и запустить художественный процесс, не зацикливаясь априори на результате. Они хотели бы просто предварительно побеседовать со мной в непринужденной обстановке. Поскольку мой менеджер, в отличие от них, работал на результат, он поначалу их ко мне не пустил.

Однако, узнав из СМИ, что я переехал в Венецию, они повторно ему написали, ибо, по их теории (хотя слово «теория», возможно, звучало чересчур громко), перемена места жительства могла бы стать интригующей завязкой для дальнейших философских размышлений. В любом случае под таким углом зрения их первоначальная задумка приобретала более конкретные очертания, и мой менеджер организовал для нас встречу, предупредив меня, чтобы я не слишком обольщался на их счет и не тратил на них много времени – от силы полдня. Местом встречи было назначено кафе «Джино», прямо под моей квартирой. При этом менеджер заранее извинился за причиняемые мне неудобства.

Оба Марка ждали меня в компании на редкость благопристойной голландки по имени Грета, похожей на школьную библиотекаршу ввиду утешительного отсутствия каких бы то ни было признаков артистичной натуры, и долговязого, тощего, анахроничного хиппи с длинными черными, лезущими в глаза волосами, оказавшегося французом по имени Теофиль Зофф. Нервно моргающая Грета представилась ответственной за практическую организацию пока несуществующего проекта. На более поздней его стадии (если таковая предвидится) она собиралась подать заявку на получение насущной субсидии. Теофиль Зофф, как я и опасался, был художником, широко известным в очень эксклюзивных кругах своими короткометражными экспериментальными фильмами без сюжета и темы, сотканными по преимуществу из неидентифицируемых образов, снятых самодельной пинхол-камерой. Я не стал уточнять, что такое пинхол-камера. Несмотря на то что мы явно находились на стадии ориентации и было совершенно непонятно, какое именно кино мы собираемся делать, если вообще собираемся, Теофилю Зоффу, с его самодельной пинхол-камерой, уже было поручено поработать над отвлеченной атмосферой фильма.

– Мы европейская команда, – заявил Марко-итальянец.

Присоединившись к ним за столиком, я заказал кофе и, готовый внимать их смелым планам, весь обратился в слух. Но они молчали и с надеждой взирали на меня. Так, в безмолвном ожидании мы просидели некоторое время. Судя по всему, то был пресловутый мозговой штурм. Как бы мне ни хотелось нарушать это тонкое художественное действо, я был ограничен во времени и посему попытался несколько ускорить процесс формирования мысли, поинтересовавшись, что именно побудило их, европейскую команду, разыскать меня и с какой целью.

– Тот факт, что мы европейская команда, – сказала Грета, нервно моргнув, – облегчает подачу заявки на европейские гранты.

– С художественной точки зрения это означает лично для меня, что мы не американская и не азиатская команда, – пояснил Марко-голландец, окинув нас торжествующим взглядом.

– И что? – спросил я.

– Ну, – сказал он, – это имеет определенные последствия.

Остальные согласно кивнули.

– Какие, например? – поинтересовался я.

– Точно не знаю, – признался он. – Но на мой взгляд, это означает, что мы вправе не чувствовать себя связанными коммерческим подходом и вольны пользоваться творческой свободой, чтобы сделать то, что сами считаем важным.

– Выбор содержания должен быть мотивированным, – изрек Марко-итальянец.

– Рискуя быть неверно понятым, – сказал я, – и не желая показаться тщеславным, вынужден сообщить, что, по моим сведениям, вы собирались снять обо мне документальный фильм.

– Это одна из возможностей, – произнес Марко-итальянец.

– Из вас можно сделать все что угодно, – поддержал его Маркоголландец. – Впрочем, я вовсе не хочу вас оскорбить. Я видел ваши старые фотографии и выступления на телевидении, и, по-моему, вы изрядно похудели.

– В ближайшие дни мы собираемся непредвзято изучить разные варианты, – сказал Марко-итальянец.

– В ближайшие дни? – уточнил я.

– Самое главное на данном этапе, – вмешалась Грета, – это заручиться субсидией на исследовательскую фазу проекта.

– Hippopotame, hippopotame, – произнес Теофиль.

– Простите? – не понял я.

– Он уже в работе, – умиленно объяснил Марко-итальянец.

Откинувшись на спинку стула, Теофиль сидел лицом к стене с миниатюрным черным ящичком на коленях, из которого торчала ручка. Левой рукой он крутил эту ручку, а правой, облаченной в черную перчатку, махал вверх-вниз перед ящичком, повторяя по-французски слово «бегемот».

– С этой пинхол-камерой все приходится делать вручную, – сказал Марко-голландец. – Одной рукой он перекручивает пленку, а другой – открывает и закрывает объектив. Для этого нужна черная перчатка. А проговаривая слово «гиппопотам», он рассчитывает выдержку. Каждый бегемот – это секунда.

– Каждый бегемот – это секунда, – не веря своим ушам, повторил я.

– Фантастика, – воскликнул Теофиль. – Только посмотрите, какой свет, как фантастически он падает на эту штукатурку. Потрясающе.

– Ребята! – сказал Марко-итальянец. – Мы начали. Ура! Помоему, нас ждет успех. Увидимся завтра. Мы остановились на неделю в пансионе прямо здесь, за углом, так что завтра можем начать пораньше, если вам удобно, Илья.

7

Последующие дни я посвятил праздношатанию с европейской командой по Венеции, на мой взгляд ни на йоту не продвигаясь к рождению замысла потенциального документального фильма, что, впрочем, европейскую команду ничуть не тяготило. Мы посещали рекомендуемые мною достопримечательности, ели в выбранных нами с Клио ресторанах, в то время как они не выражали ни малейшего интереса к достижению какого-либо прогресса в своем начинании, например задавая мне целенаправленные вопросы о моем творчестве, личной жизни и тому подобном. На первых порах я по собственной инициативе еще делился с ними различными и, по моему скромному убеждению, небезынтересными сведениями о себе, но они, по-видимому, придерживались иного мнения, так что очень скоро я прекратил свои монологи. Их представление о художественном процессе, судя по всему, заключалось в затяжной, гастрономически подпитываемой бесцельности. Единственным, кто работал, был Теофиль Зофф, который в самых неожиданных местах беспрестанно считал бегемотов. У предполагаемого режиссера, Марко-голландца, который по совместительству был еще и предполагаемым оператором воображаемого документального кино, даже камеры при себе не было. Весь его труд по сбору профессионального киноматериала сводился к тому, что он эпизодически фотографировал камерой смартфона гондолы. Впрочем, моих надиктованных излияний он тоже не записывал. Он даже на них не реагировал. Просто глубокомысленно смотрел вдаль, как если бы я, будущий герой фильма, только и делал, что препятствовал его широким кинематографическим замыслам, а не помогал их материализовать.

Через несколько дней они мне надоели. Сославшись на неотложные дела, я сказал, что, увы, не смогу разделить с ними вечернюю трапезу. Мы с Клио отправились в невзрачный ресторанчик в другом конце города, чтобы обсудить ситуацию. Я признался, что, безусловно, страшно польщен тем фактом, что обо мне хотят снять документальный фильм, но не питаю доверия к этой чересчур европейской команде. Я спросил ее совета, как избавиться от них элегантным, но эффективным способом.

К моему удивлению, она не поддержала моего намерения.

– Но ты же их видела? – сказал я. – Неужели полагаешь, что они способны на нечто толковое?

– Не думаю, – ответила Клио. – Но ведь они получили грант?

– Пока нет.

– Но они собираются подать на него заявку. И вполне вероятно, им его выделят.

– Если бы у них еще была вразумительная концепция, – сказал я, – но в том-то и беда…

– Тогда мы сами должны ее придумать.

– А потом? Я не верю в их способности превратить хорошую концепцию в хороший фильм.

– Это неважно, – парировала Клио. – Главное – есть грант.

– У тебя наготове типичная итальянская хитрость, чтобы оттяпать у государства денег?

– Нет. Послушай, – сказала она, – как тебе, к примеру, такой план?

– Слушаю.

– Не перебивай.

– Я просто сказал, что слушаю.

– Тогда слушай. Хорошо. Рассказываю. Ты слушаешь?

Я промолчал.

– Что, по-твоему, является основной характеристикой современной Венеции? Массовый туризм. Столь экстремально, как здесь, он, наверное, нигде не набирает обороты, притом что это относительно новый и влиятельный феномен, обременяющий всю Италию и большую часть Европы. Мне кажется, эта тема может стать интересным или, по крайней мере, субсидируемым сюжетом для документального фильма.

– А при чем тут я?

– Ты живешь в Венеции. И можешь об этом судить. А если они непременно захотят увязать эту тему с твоим творчеством, то и здесь можно все устроить.

– Каким образом?

– Сделай вид, что собираешься написать о туризме книгу. Кстати, отнюдь не плохая мысль.

– Роман о туризме.

– Ты же недавно писал о туристах? – спросила она.

– Газетные очерки, – сказал я.

– Но тебя интересует эта тема.

– Да. Только я пока не совсем понимаю, какая мне польза от сотрудничества с этими киношниками.

– Предложи им сделать фильм о подготовительной работе к твоей новой книге о туризме. У них будет ясная концепция, а у тебя – возможность работать над книгой благодаря полученным ими грантам.

– Неплохо, Клио. Но тогда мне действительно придется написать эту книгу.

– Совсем не обязательно, – сказала она, – но, по-моему, тебе захочется ее написать.

– Возможно. По крайней мере, я уже вижу, как расскажу об этой съемочной группе. Уж я основательно разовью эту тему.

– Если фильм будет снят, – сказала она, – получится любопытный диптих: роман, рассказывающий о создании фильма, отображающего процесс написания романа.

– А если фильм потерпит фиаско, то я об этом тоже напишу, как о метафоре неспособности современной Европы воплотить хотя бы мечту о тени былого творческого плодородия.

– В любом случае ты сможешь совершать оплаченные грантом поездки для своего исследования.

– Знаешь, Клио, ты просто выдающаяся муза.

8

Они тотчас пришли в восторг от нашего плана, которому, впрочем, не пришлось конкурировать с иными, реально существующими, планами. Они попросили меня подробнее описать ракурс предполагаемого романа и фильма о туризме.

– Туристы – это всегда не мы, – начал я. – Мы – путешественники. Мы тщательно выбираем нетуристические направления, но ввиду отсутствия таковых и невозможности избежать туристов львиную долю отпуска губим на то, что неустанно раздражаемся. В чем именно туристы отличаются от нас, не совсем понятно, но то, что между ними и нами существует принципиальная разница, нам совершенно очевидно. Для нас это вопрос экзистенциального значения, затрагивающий нашу идентичность.

Они носят шорты и шлепки, мы – нет. А если и носим, то исключительно потому, что, по нашим наблюдениям, так поступают и местные жители. Они лежат на пляже и оттягиваются в коктейль-барах, мы же посещаем местную церковь, предпочитая какое-нибудь замызганное кафе рядом с бензоколонкой с шаткими плетеными стульями и несвежими скатертями, ибо именно там околачиваются трое местных пенсионеров-алкоголиков. Нас влечет культура, а они приезжают ради солнца, моря, выпивки и секса. А если оказывается, что все туристы вдруг начинают проявлять интерес к культуре и валом валят в Колизей или на руины древних Дельф, то мы корректируем наши предпочтения и враз смекаем, что подлинный Рим и подлинная Греция не имеют ничего общего с этими цирковыми аттракционами и что постигнуть аутентичную культуру можно, лишь посидев на безлюдной площади ничем не примечательной окрестной деревушки.

Вспомните знаменитый парадокс лжеца. Критянин Эпименид утверждал, что все критяне – лжецы. Парадокс неразрешим, ибо сам высказывающийся о группе является ее представителем, а значит, сказанная им фраза распространяется и на него, заставляя усомниться в ее истинности. То же самое применимо и к нам, когда мы, путешествуя за границу, утверждаем, что все туристы ужасны.

Меня занимает экзистенциальный парадокс, заключающийся в том, что никто не хочет называть себя тем, кем с рьяной охотой предпочитает быть в свободное время. Меня также интригуют предпочтения туристов. Почему всем невтерпеж увидеть «Мону Лизу» в оригинале? Ну в самом деле. Каждый из нас мечтает лицезреть «Мону Лизу» собственными глазами. Повсеместно установленные в Лувре указатели нацелены на то, чтобы вы как можно скорее очутились аккурат перед «Моной Лизой», не отвлекаясь на прочие музейные экспонаты. Уже один этот факт должен послужить вам сигналом к тому, чтобы проигнорировать «Мону Лизу» как чересчур туристическую достопримечательность, не так ли? Мы жаждем увидеть эту картину не потому, что она красивая. «Красота» не является критерием. Другие работы Леонардо да Винчи интереснее и ярче. Когда же вы наконец оказываетесь перед вожделенным оригиналом «Моны Лизы», вы даже не в состоянии его рассмотреть. Вам мешают другие туристы. Вдобавок картина защищена зеленым пуленепробиваемым стеклом толщиной один сантиметр. Репродукции в этом плане предпочтительнее.

Некоторое время назад в Италии проводилась великолепная выставка, посвященная творчеству Караваджо. Со всего мира были привезены превосходные репродукции, напечатанные с высочайшим разрешением и оборудованные задней подсветкой. Если бы речь шла о красоте, о неподдельном интересе к изображению, об изучении творчества художника и исторического периода, в котором он творил, лучшей выставки придумать было бы невозможно. Но, увы, на нее никто не ходил. Так что дело вовсе не в красоте.

Дело в опыте живого восприятия «Моны Лизы». В том, что Вальтер Беньямин называл художественной аурой. Не столько в самом произведении искусства, сколько в ощущении близости к нему, желательно скрепленной фотографией или селфи. Посещение «Моны Лизы» в Лувре не приносит эстетического наслаждения или глубокого понимания, не вызывает ярких эмоциональных переживаний – лишь чувство досады по поводу присутствия других туристов. На сделанную вами фотографию картины вы больше никогда не взглянете. Так что дело и не в фотографии. Единственное наше желание – это иллюзия кратковременного присвоения известного произведения искусства через личное присутствие. Тогда мы можем вычеркнуть его из нашего списка. Тогда мы можем сказать: мы его видели.

Наполовину итальянец и житель Венеции, я восприимчив к последствиям туризма в принимающей стране. Несмотря на то что туризм – это бизнес-модель или, по крайней мере, таковой задуман и многие туристические направления лишены альтернативных источников доходов, он чинит неудобства, наносит ущерб и представляет собой крайне проблематичное явление для местного населения. В Амстердаме, кстати, происходит то же самое. Город сдается на милость туризму, продает свою душу. Пока туристы рыщут в поисках аутентичного опыта, их массовое присутствие вызывает потерю аутентичности, которой они так жаждут. Либо эта аутентичность не совсем аутентичным образом специально для них создается. Туризм разрушает то, что его порождает. Во всей своей трагичности это, на мой взгляд, чрезвычайно захватывающий феномен.

Туризм существовал всегда, однако массовый туризм – явление новое, примета нашего времени. Моим родителям было восемнадцать, когда они впервые отправились на велосипедную прогулку за границу, к тройному пограничному стыку. В двадцать два они впервые увидели Париж. Земной шар был тогда еще на диво большим. Всего одно поколение назад. Бюджетные авиакомпании изменили мир. Сегодня все направления приблизились на расстояние одного-единственного перелета, доступного любому плебею. Эта тенденция подкрепляется прочими современными достижениями, такими как устойчивое увеличение у нас свободного времени.

В итоге люди больше не связывают собственную идентичность исключительно с родом своей деятельности, как это было до недавних пор, а все чаще и с тем, как они проводят отпуск. Прежде отпуск был синонимом отдыха. Ныне это неотложный способ саморекламы. Времена, когда мы считали отпуск периодом праздности и расслабления, прошли. Теперь, пускаясь в путь, мы ищем уникальные, аутентичные впечатления. При этом все остальные, пребывающие в том же поиске, являются досадными помехами на нашем пути, ибо их присутствие разрушает аутентичность и уникальность нашего опыта.

Мысль о том, что подобное стремление нас обогащает, лежит в основе нашей индивидуальности. Считается, что особенные дела делают нас особенными. Отпуск превращается в соревнование. Мы состязаемся с друзьями и коллегами в том, кто способен расширить личный список достижений наиболее уникальными и аутентичными впечатления. Бурное развитие социальных сетей лишь добавляет масла в огонь. Ваша самобытность определяется селфи, которыми вы делитесь, а селфи в экзотических уголках планеты отражаются на вашей популярности. Посчитайте, сколько фотографий с места работы и сколько на зависть праздных моментов досуга размещают в «Фейсбуке» ваши так называемые друзья, а затем ответьте себе на вопрос: что они считают наиболее важным для построения собственного имиджа?⁶

Туризм, пожалуй, самое заметное последствие глобализации. Расстояние больше никого не защищает. В то время как захолустье темных континентов становится жертвой неоколониализма нашего оснащенного рюкзаком и фотоаппаратом любопытства, старушка Европа наводняется визитерами из новых мировых держав Азии и Америки. Последнее интересует меня особенно живо, ибо ставит нас перед фактом меняющихся международных отношений и заставляет задуматься о нашей европейской идентичности.

Европа предлагает миру свое прошлое. По мере того как старый континент по всем фронтам теряет влияние на мировой арене, у него, возможно, и нет иного выбора, кроме как торговать прошлым. Государства, стоявшие у истоков европейской цивилизации, Греция и Италия, сегодня практически полностью существуют за счет эксплуатации былого величия. Не будь туризма, они бы скатились до уровня стран третьего мира. Напрашивается вопрос: не уготована ли всей Европе участь такого рода?

Туризм образует неловкий контраст с другой формой миграции, которая является результатом глобализации и которую мы безоговорочно считаем проблематичной. Сколь гостеприимно мы открываем границы для иностранцев, приезжающих к нам тратить деньги, столь не по-дружески мы отгораживаемся от тех, кто хотел бы их заработать. Вдобавок обе формы миграции досадным образом взаимодействуют друг с другом. Туристы, отдыхающие на Средиземном море, по сути, купаются в братской могиле. Основной причиной, по которой в 2015 году греческие власти в срочном порядке стремились разрешить кризис с беженцами, заключалась в том, что присутствие беженцев на пляжах отпугивало туристов.

Завершая изложение своей навязчивой идеи, я хотел бы только добавить, что туризм затрагивает темы, неизменно возбуждающие мой интерес, о чем можно судить по всем моим книгам; я имею в виду призрачную грань между настоящим и искусственным, фактом и вымыслом, реальностью и фантазией, которая становится все более расплывчатой, поскольку предприниматели, желающие заработать на туристах, действуют, исходя из ожиданий и предрассудков иностранных гостей, сознательно создавая фантом искомой ими аутентичности. Феномен туризма представляет собой предельную проблематизацию и без того проблематичной концепции аутентичности.

9

– Я почти готова предложить вам написать заявку на грант, – нервно моргая, сказала Грета.

– Я бы не посмел отнимать у вас работу, – ответил я. – Уверен, что у вас это получится лучше, чем у меня. Но я рад, что наметил контуры подходящей отправной точки.

– Если я правильно понимаю, – уточнил Марко-итальянец, – фильм будет в основном состоять из интервью с туристами и местным населением Италии.

– Италию, безусловно, никак нельзя обойти вниманием, – сказал я, – но я бы, если позволит финансирование, разумеется, хотел посетить и другие части света.

– Мне особенно понравился последний пункт, который вы упомянули, – заметил Марко-голландец. – О расплывчатой грани между настоящим и искусственным. Эта мысль прекрасно характеризует ваше творчество. В кинематографическом плане здесь тоже, думаю, есть где развернуться. Какие локации для съемок у вас на примете?

– Для начала, безусловно, Лас-Вегас, – сказал я. – Вот этот Гранд-канал прямо перед вами воссоздан там на восьмом этаже отеля, в комплекте с гондолами и потолочным освещением, имитирующим итальянское солнце и звездное небо. Эта фальшивая Венеция, в сущности, является усовершенствованной версией того, что вы видите здесь. Если подлинная – историческая – Венеция тоже превратилась в луна-парк, то не лучше ли сразу отправиться в новую Венецию, изначально задуманную в качестве таковой. Вместо этих непрактичных, хрупких и безнадежно охраняемых исторических палаццо, примыкающих к Гранд-каналу, набережная его двойника в Лас-Вегасе оборудована магазинами, барами, ресторанами и всем, что только угодно прямодушному туристу. Мост Риальто, говорят, даже оснащен эскалаторами. А когда надоест Венеция, можно перебраться в соседний отель, где реконструирован Древний Египет. Мне хотелось бы это увидеть. Там нам нужно снимать.

– Заметано, – воскликнул Марко-голландец. – Лас-Вегас – отличный вариант. Что еще?

– По-моему, в Японии построили что-то похожее на Нидерланды, – вспомнил Марко-итальянец.

– Мне кажется, неудавшаяся подделка еще интереснее, – сказал я. – Я слышал, что где-то в Китае для туристов скопировали центр Парижа с Эйфелевой башней и Триумфальной аркой в натуральную величину, но там ни души.

Они принялись гуглить китайский Париж в телефонах.

– Тяньдучэн, – сказал Марко-итальянец, – в провинции Чжэцзян. Смотрите, вот фотографии. Я когда-то уже на них натыкался. Заброшенный город-призрак. Постапокалиптический Париж посреди беспросветной китайской пыльной пустоши.

– Очень фотогенично, – сказал Марко-голландец. – Мы непременно должны туда поехать.

– Можно поискать двусмысленность иного рода, – предложил я. – Во время отпуска в Индии мои друзья попали в городок на берегу моря. Пури, если мне не изменяет память. Или что-то в этом роде. Там находится известный храм, в котором они мечтали побывать. Но оказалось, что храм наводнен ищущими просветления европейцами в цветных одеждах, в то время как индусы в спортивных шортах и футболках Nike отдыхают на пляже. Ну и в какую сторону прикажете смотреть? Понимаете, о чем я? Где он, аутентичный опыт?

– По-моему, весьма кинематографично, – одобрил Марко-голландец. – Грета, ты записываешь?

– А как вы относитесь к трущобному туризму? – спросил Марко-итальянец.

– Что это? – уточнил Марко-голландец. – Посещение бедных районов?

– Верно, – сказал Марко-итальянец, – туристы отправляются в трущобы и фавелы, чтобы проникнуться ощущением крайней нищеты. Я когда-то проводил исследование на эту тему. Само явление не ново. Еще в девятнадцатом веке английская буржуазия посещала захолустные районы Лондона. С ним связано много любопытных и спорных аспектов, но с точки зрения настоящего – искусственного интересно то, что жители трущоб ныне из кожи лезут вон, чтобы сделать впечатления гостей максимально аутентичными. Известна история об американце, который в тридцатые годы прошлого столетия проводил экскурсии по китайскому кварталу в Нью-Йорке, имевшему в ту пору репутацию опасного района, управляемого гангстерами. Во время экскурсий, однако, ничего особенного не приключалось. Чтобы слегка развлечь туристов, он нанял актеров, которые стали разыгрывать на улицах потасовки. Позже к ним добавились погони и перестрелки. Туроператор сколотил на экскурсиях целое состояние.

– Потрясающе, – сказал я. – Я этого не знал.

– Об этом есть целая книга. Поищу для вас.

– А в наши дни происходит что-нибудь похожее? – спросил Марко-голландец.

– Мне известно, что организуются туры в трущобы Манилы, Рио-де-Жанейро, Йоханнесбурга и прочих городов. Но не знаю, используются ли там подобные уловки с целью приукрасить тамошние повседневные невзгоды в туристических целях.

– Вот мы и выясним, – объявил Марко-голландец, – когда туда съездим.

– Мне вспомнилась история, рассказанная подругой Клио, – сказал я. – Она отправилась в Мозамбик на работу в тамошнем приюте. Вы не представляете, сколько европейцев сейчас этим занимаются. Ведь это уникальный и аутентичный опыт. В африканских детских домах уже нет мест для волонтеров. Чтобы удовлетворить огромный спрос со стороны Запада, африканцы создают фальшивые приюты, нанимая детей из бедных семей, которые изображают там сирот. По окончании туристическо-волонтерского сезона эти дети возвращаются в свои семьи. Зачастую фальшивые приюты, где за внушительную плату европейцы могут подчистить свою совесть и получить уникальный опыт, устраиваются в непосредственной близости от идиллического песчаного пляжа.

– Едем в Мозамбик, – обрадовался Марко-голландец. – Неплохой список для начала.

– Думаю, имеет смысл по максимуму заложить в смету командировочные расходы, – подытожила Грета.

– Я тоже так думаю, – сказал я.