Kitabı oku: «Гранд-отель «Европа»», sayfa 8

Глава седьмая. Талант декаданса

1

Пока время в гранд-отеле «Европа» тянулось, как вечер за бутылкой доброго старого вина, меня все больше интриговала мысль о том, что до сих пор проживавшая в гостинице бывшая владелица заведения не показывалась никому на глаза и никого у себя не принимала, о чем в день воскрешения фонтана вскользь упомянул мажордом. Ее невидимое присутствие приобретало в моей голове очертания великой и неодолимой тайны. Мне хотелось увидеть эту даму почтенного возраста, но было понятно, что мажордом не станет споспешествовать нашей встрече. Помнится, он обронил тогда, что она доживает свой век в первом номере, в окружении книг и произведений искусства. Для начала можно было пойти посмотреть, где именно расположен первый номер, в этом ведь нет ничего предосудительного? И уже на месте решить, постучаться в него или нет.

Я знал, что в гранд-отеле «Европа» оставалось множество не изведанных мною пространств. Что неудивительно. Заселяясь в гостиницу, вы ограничиваетесь пределами мест общего пользования, собственным номером и коридором и, как правило, не шпионите на других этажах перед закрытыми дверьми чужих номеров. Однако теперь, когда в результате столь длительного пребывания в этом отеле меня зачислили в ранг его завсегдатаев, невинная моя экскурсия выглядела бы вполне оправданной.

Я обратил внимание на то, что в нумерации комнат не прослеживалось никакой логики. Мой люкс числился под номером 17, и до сих пор я воспринимал это число как седьмой номер на первом этаже. Однако пустующий соседний люкс оказался 33-м. Рядом располагалась кладовая, за которой следовала комната 8. А напротив нее – номер 21.

Вдобавок мне было трудно ориентироваться в коридорах, ибо их петляние не отвечало моим ожиданиям, основанным на знании внешней архитектуры отеля и планировки холлов. Коридор, в котором помещался мой номер, вел вглубь восточного крыла, пролегая над библиотекой, Зеленым залом и Китайской комнатой, однако задолго до конца крыла, примерно над Зеленым залом, вдруг сворачивал под прямым углом. Затем следовал еще один крутой поворот налево, в коридор, примыкающий к лестнице на полуэтаж, недостаточно высокой, чтобы дотянуться до второго этажа. Здесь моему взору открывались крошечные, расположенные вплотную друг к дружке номера 301, 307, 308, 350, 300 и 7. Коридор вильнул вправо, к очередной лестнице. Сюда же выходил еще один коридор пошире, с золочеными панелями, устланный бирюзовым, а не красным ковром. Я решил его исследовать. Двери, множество дверей. Сколько номеров в этом отеле? По моим расчетам, я все еще находился в восточном крыле, в котором миновал десятки комнат. Преимущественно пустующих, если только их не занимали подобные старушке-владелице эксцентричные гости, не покидающие своего пристанища.

В какой-то момент я очутился в еще более роскошно декорированном коридоре. На оштукатуренном потолке висели миниатюрные хрустальные люстры. На пристенных столиках красовались бронзовые статуэтки. Двери номеров располагались на почтительном расстоянии друг от друга. Скрывающиеся за ними люксы были, по-видимому, необъятных размеров. Вполне вероятно, что и первый номер раскинулся в этом же коридоре. Бывшей владелице, ее книгам и произведениям искусства, несомненно, требовалось просторное жилье, что было ее законнейшим, по моему разумению, правом. Но на глаза мне попались лишь комнаты 49, 12, 6 и 56. Первого номера среди них я не обнаружил.

Коридор вывел меня к большому окну и французским дверям на балкон. Пребывая в полной уверенности, что нахожусь на третьем этаже, я, выйдя на балкон, буквально обомлел от испуга, поскольку оказался гораздо выше, чем ожидал. Это был пятый этаж. И отнюдь не в восточном крыле, а прямо над главным входом. Передо мной открывалась длинная, переходящая в парк подъездная аллея.

Возвращаясь по тому же коридору, я по логике вещей должен был выйти к центральной лестнице. Но не тут-то было: коридор изгибался в западном направлении. Тут я увидел лифт, старинный патерностер с чугунной решеткой. Решетка поднималась, но сам лифт был мертв. Кнопки не функционировали. Вероятно, по причине отсутствия электричества в панели. Я упоминаю об этом ради полноты картины, а не с тем, чтобы создать впечатление, будто, увлекшись приключением, я не задумываясь воспользовался бы лифтом, будь он в рабочем состоянии.

Я снова заблудился в лабиринте коридоров, комнатных дверей и лестниц. Меня поражало, что все эти коридоры на всех этих этажах были безлюдны. Я не встретил на своем пути ни одного постояльца, знакомого или горничной. Даже вездесущий мажордом здесь не промелькнул. К тому времени мне уже наскучило мое расследование. Я решил, что поищу первый номер в другой раз. Мне захотелось вернуться в свой люкс. Но сделать это было не так-то просто.

Наугад пытаясь найти дорогу обратно, в привычный мне мир, я угодил в просторное темное помещение, набитое всякой всячиной. Нащупал кнопку выключателя, хотя и был уверен в его неисправности. Но свет зажегся. Выяснилось, что я попал в импровизированный музей колониальных диковинок, в котором открыто, без всяких витрин, были выставлены африканские маски, щиты, копья, азиатские статуи Будды, чаши, горшки, черепки, сосуды, струнные инструменты, чучела экзотических птиц и даже целое проа. Эта, судя по всему, частная коллекция показалась мне мрачной и даже несколько зловещей. Я погасил свет и продолжил путь.

Исключительно по наитию я вдруг очутился на знакомой территории. Узнал свой коридор. И, признаюсь, испытал облегчение. Между тем в конце коридора, у дверей моего номера, меня поджидало привидение.

2

Это была французская поэтесса Альбана. Одетая в то же длинное белое платье-балахон с романтической кружевной отделкой, как и в день нашего знакомства. Интересно, что она делала в моем коридоре. Насколько мне было известно, Альбана проживала в другом крыле. Она меня караулила.

– Если ты думаешь, что я тебя искала, – сказала поэтесса, – то являешь собой очередное доказательство типично мужского эгоцентризма, причем совершенно напрасно, ибо я и так в нем всецело убеждена.

Меня удивило, что она обращалась ко мне на «ты», но я не возмутился. Я решил воспринять это как жест, приглашающий к сближению, и ответил тем же расположением. В конце концов, мы ведь были коллегами.

– Не стану отрицать, что был бы счастлив, возжелай ты моего общества, – сказал я, – но могу тебя успокоить и со всей откровенностью заявить, что никак не предполагал, что ты меня разыскиваешь. Тем не менее я чрезвычайно польщен этой абсолютно случайной встречей.

– Почему ты думаешь, что это взаимно? – спросила Альбана.

– Я отвечаю только за себя.

– Вот именно. Что и требовалось доказать. Любопытно, почему я должна проявлять хоть малейший интерес к тому, кто говорит только за себя?

– Если бы я говорил и за тебя тоже, то тебе, вероятно, вовсе не пришлось бы это по нраву.

– Вот почему меня чертовски утомляют такие мужчины, как ты, то есть, считай, мужчины в целом, – сказала она. – С вашим примитивным агонистическим настроем вы всё превращаете в игру, а потом радуетесь, как дети, одерживая победу в придуманных вами же играх. Но придется тебя разочаровать. Не стоит ожидать, что твои дешевые риторические трюки произвели на меня впечатление: уж слишком часто мне доводилось их слышать.

– Ты сделаешь мне одолжение, – сказал я, – если просветишь меня, невежду, и доходчиво объяснишь, каким же тогда образом такая женщина, как ты (то есть, считай, женщины в целом), выражает свою радость по поводу столь непредвиденной встречи, как наша.

– Для начала следует исходить из того, что такая женщина, как я, ни на секунду не унизится до жалкой фантазии о том, что такой мужчина, как ты, якобы случайно возник на пороге ее гостиничного номера.

– В таком случае, – сказал я, – mutatis mutandis⁷ большой разницы между нами нет. Отсутствие фантазии у нас обоих могло бы стать благоприятной отправной точкой для прекрасной дружбы.

– Когда в присутствии женщины такие мужчины, как ты, заговаривают о дружбе, то в следующую секунду их рука оказывается у нее в трусиках. Знаю я вашу породу.

– Я бы не простил себе твоего разочарования, но, откровенно говоря, подобное отнюдь не входило в мои намерения.

– Подобное? – сказала она. – Ты называешь это «подобным»?

– Какое слово ты предпочитаешь?

– Попытка изнасилования – вот как это называется. Но не на такую напал, намотай себе это на ус, я и не подумаю сдаться тебе на милость.

– Благодарю за разъяснения, – сказал я. – Считаю своим долгом добавить, что твое предупреждение с целью удержать меня от непочтительного поведения совершенно излишне. Если хочешь, я готов торжественно пообещать, что не буду пытаться тебя изнасиловать.

– Хорошо, – сказала она, – и лучше сразу прекратить об этом фантазировать.

– Насколько в моих силах прекратить то, чего я даже не начинал, я сделаю все, лишь бы тебе угодить.

– И не надейся, что я снова появлюсь в этом коридоре, не говоря уже о том, что, изнывая от томления, постучу в дверь твоего номера. Можешь быть уверен, что этого не произойдет.

– Теперь, когда мы в целом прояснили этот вопрос, за что я тебе премного благодарен, позволь мне предложить в следующий раз поговорить о чем-нибудь другом. О поэзии, например.

– Следующего раза не будет, – отрезала Альбана.

Развернувшись, она устремилась по коридору к лестнице.

3

Три дня назад – или прошло уже четыре? – к концу дневной трапезы мажордом принес мне на серебряном подносе карточку. Это оказалась визитка Пательского. На обороте он вывел латинскую букву Р, подчеркнул ее, а под чертой написал французское слово venez⁸. Я улыбнулся. Я узнал это лапидарное послание-ребус, направленное однажды Вольтеру королем Пруссии Фридрихом II. Решение заключалось в том, что слово venez было записано под буквой Р, что по-французски звучит как sous P, то есть souper⁹. Пательский приглашал меня на ужин: venez souper¹⁰.

Мне вспомнился ответ Вольтера. Я вынул одну из своих визитных карточек из отполированной до блеска серебряной визитницы, которую носил во внутреннем кармане; из второго внутреннего кармана достал ручку, отвинтил колпачок, надел его на другой конец ручки, переместил кольцо с мизинца правой руки на левую, перевернул визитку и написал на оборотной стороне: Ga. Положив послание на серебряный поднос, я попросил мажордома передать его Пательскому.

Он должен был прочитать мой ребус по-французски как G grand¹¹ a petit¹², то есть J’ai grand appétit¹³, и понять, что я согласен принять его приглашение. Очевидно, ему не пришлось ломать голову. Он, несомненно, знал классический ответ Вольтера не хуже меня.

Когда в тот вечер я появился в ресторане, Пательский меня уже ждал. Я поспешил помешать ему подняться, пока он приветствовал меня, как самого Вольтера.

– Ваш ум считается осадной машиной, – сказал он, – если верить тому, что писал о вас Флобер. Тем более отрадно, что вы проявили великодушие и направили его на мирные цели, согласившись скрасить вечер одинокого старика.

– Что бы я ни делал, – откликнулся я, – я стараюсь сокрушать мерзость и отвечать на любезность любезностью.

Жестом он пригласил меня присесть. Он сказал, что подготовился и обнаружил, что я напрасно пытался выдать себя за итальянского gentiluomo¹⁴ и что, вообще-то, я голландец. Я признал себя виноватым и с улыбкой попросил его не предавать сей факт широкой огласке. Он спросил меня, известно ли мне, как Вольтер характеризовал мою родину. Я не знал ответа, но подозревал, что характеристика эта была не слишком лестной. Он сказал, что все зависит от моего восприятия и что Вольтер назвал мою страну местом, где людей больше заботит стоимость фунта перца, чем парадоксы Руссо. Я сказал, что это правда и что именно из-за моей любви к парадоксам я и уехал в Италию. Я поинтересовался, откуда родом он сам.

– Из Европы, – произнес Пательский. – Я уже так долго живу в гранд-отеле «Европа», что стал считать его своим домом. Но даже если вас не устраивает подобный ответ, ответить по-другому я не могу. История моей семьи на старом континенте отмечена такими жестокостями, полна такого количества добровольных и вынужденных перемещений, что я, несомненно, дитя Европы, – это самый честный и единственно правильный ответ. Кроме того, Европа произвела меня на свет еще одним способом: меня сформировали великие европейские мыслители прошлого, которые до сих пор ежедневно составляют мне компанию.

Я признался, что мне вряд ли встречался человек, безоговорочно представляющийся европейцем. Если он гордился своей европейской идентичностью, то, значит, верил в ее существование. Я попросил Пательского ее описать.

4

– Вы, несомненно, знакомы с тем, как влиятельный интеллектуал Джордж Штайнер пытался сформулировать идею Европы. Он определял самобытность континента на основе пяти отличительных свойств. Первое, довольно любопытное свойство, – это повсеместное распространение кафе, рассматриваемых его пытливым умом не столько как приют для отчаявшихся, где в бездонный стакан льется терпкое забвение, сколько как место сбора интеллигенции, сговаривающейся, дискутирующей, пишущей, место, где зарождаются наиважнейшие философские теории, задающие тон в искусстве художественные течения, идеологические и эстетические революции.

– Отрадно, – сказал я, – что, опираясь на авторитет самого Штайнера, я могу расценивать свое частое посещение кафе в былые годы как выражение активной проевропейской позиции.

– Вы заметили, что Европа для Штайнера начинается лишь в девятнадцатом веке. Досократическая, платоновская и аристотелевская философии, стоицизм и эпикуреизм, неоплатонизм, святоотеческое наследие, мистицизм и куртуазная этика, возрождение, просвещение и романтизм возникли не в кафе, не говоря уже о классицизме, эллинизме, романском стиле, готике, барокко и неоклассицизме. Ориентиром Штайнеру служит буржуазная Европа, которую он самолично представляет. Размышляя о Европе, он воображает себе бульвары Парижа и Вены, а не афинскую агору или могущественные монаршие дворы. Но это нелепое замечание, недооценивающее тот факт, что Штайнер умышленно нас провоцирует и что, в сущности, он прав, когда говорит, что интеллектуальные дискуссии и обмен идеями являются неотъемлемыми признаками европейской идентичности.

– Довольно смело с вашей стороны использовать настоящее время, – сказал я.

– Но мы же сейчас тоже дискутируем, не так ли? – парировал Пательский. – Не следует строить иллюзий по поводу прошлого. Интеллектуальные дискуссии и тогда были времяпрепровождением немногих. Это не отменяет того факта, что их философские измышления оказали решающее влияние на европейское развитие. Историю Европы можно описать как историю мысли. Ни в одной другой части мира этого не происходило в таком объеме.

– Ваш анализ звучит как речь в защиту ведущей роли элиты. В наши дни в данном вопросе следует проявлять осторожность. Элита не в моде. Популисты возлагают на нее ответственность за все зло в мире.

– Так оно и есть, – сказал он. – И за все хорошее в мире – тоже. Она имеет определяющее влияние. Элита ничего не может поделать с тем, что она элита. Тот факт, что умные люди представляют собой меньшинство, не означает, что они не умнее большинства. Даже в ту пору, когда глупость большинства стараниями демагогов превращается в стандарт, истина остается на стороне умного меньшинства.

– Только какая ему от этого польза, если к нему не прислушиваются?

– Можно привести аргумент, – рассуждал он, – что угасающее влияние интеллектуальной элиты – это покушение на европейскую идентичность и предвестник ее гибели. Что, по сути, является пятым критерием Штайнера. Мы вернемся к нему позже. Во избежание путаницы предлагаю рассмотреть все пять критериев в исходном порядке.

– В таком случае напомните мне, пожалуйста, в чем заключается второй критерий.

– Вторая особенность Европы, выделенная Штайнером, состоит в наличии обжитой, освоенной природы, как бы соразмерной человеку и существенно контрастирующей с дикой и неприступной природой Азии, Америки, Африки и Австралии.

– К разочарованию романтиков.

– Дихотомия «парк – дикая природа» соответствует цивилизационному идеалу, который романтики без особого успеха стремились выдвинуть на обсуждение.

– Кто-то может возразить, – ответил я, – что вот эта самая европейская традиция по манипулированию и укрощению природы и лежит у истоков сегодняшней глобальной климатической проблематики.

– Я склонен утверждать обратное, – сказал он. – Европейская традиция состоит в том, чтобы ухаживать за природой как за садом, где человек может прогуливаться в свое удовольствие, в то время как в остальном мире природа считается враждебной. Только не поймите меня превратно. На свете есть места, где природа представляется грозным и смертельным противником человека. Там-то и следует искать тех, кто серьезно ее загрязняет, а также основных виновников климатического кризиса. В Европе же как раз, наоборот, царит готовность переломить ситуацию.

– Жаль только, что в остальном мире Европу воспринимают все менее и менее серьезно.

– Это снова возвращает нас к пятому критерию. Но давайте сперва обсудим третью характеристику, а именно – пропитанность Европы собственной историей.

– Тут и обсуждать особо нечего, – сказал я. – Это очевидная истина. Среди руин развалившихся империй европейцы, точно малые дети, играют с неразорвавшимися снарядами Первой мировой войны, обмениваются первыми поцелуями под эхо скрипичной музыки, доносящейся из звенящих бокалами салонов Вены и Зальцбурга, венчаются в отреставрированных городских дворцах под потолочной росписью во славу былых побед, отправляют в гимназии своих отпрысков изучать греческий и латинский, живут в окружении сокровищ искусства, с причитаниями впиваясь в традиции прошлого, а под конец в средневековом соборе служится литургия тысячелетней давности и их хоронят в земле, насыщенной именами куда значительнее их собственных. Европа тонет в своей истории. В Европе столько прошлого, что уже не хватает места для будущего.

– Я бы еще добавил, – сказал он, – что мы оба сидим здесь и обмениваемся мыслями, размышляя об одержимости Европы собственной историей не как сторонние наблюдатели, а как пациенты, сами ставящие себе диагноз. Наш интерес к дебатам архаичен, наши аргументы апеллируют к истории, а всерьез мы воспринимаем лишь те идеи, что веками вызревали в фолиантах, скопившихся в наших библиотеках.

– Да, – согласился я. – Я тоже изучал греческий и латинский. Чрезмерное погружение в традиции может означать застой, что, пожалуй, представляется относительно безобидной опасностью по сравнению с разворотом в обратную сторону, за который ратуют иные политики. Славное прошлое чревато ностальгией. Если прежде все было лучше, то прошлое можно рассматривать как путь к успеху. Перспектива побороть страх, повернув стрелки часов назад, в эпоху, когда этого страха еще не существовало, кажется заманчивой.

– Ностальгия – вне времени, – заметил он. – Ничто не ново на старом континенте, в том числе и ностальгия по прошлому. Даже древние греки, которым еще только предстояло основать европейскую цивилизацию, и те считали, что золотой век остался позади, в эпоху, когда по земле разгуливали боги, а люди питались желудями. Это подводит нас к четвертому свойству европейской цивилизации. Она родилась в Афинах и Иерусалиме. И является плодом разума и откровения.

– Не дай бог, вас услышат правые экстремисты, – сказал я. – Они отрицают право на существование ислама в Европе, указывая на иудеохристианские корни европейской цивилизации.

– Вы плохо слушаете. Речь не о противостоянии Иерусалима и Мекки, а о браке по расчету между разумом и верой. Предполагаемая особенность европейской идентичности заключается в парадоксально двояком следовании традиции одной-единственной книги и традиции книг в целом. Мусульмане тоже люди одной книги. Они не отличаются от христиан. Европейская история мысли – это длившееся более двух тысячелетий танго, часто больше походившее на борьбу между верой в исключительную, нисходящую путем откровения истину и верой в способность человека познать эту истину разумом.

5

Подали главное блюдо – стейк Паганини.

– Греки были избавлены от откровения, – сказал я. – Их религия и мифы не зафиксированы в какой-то одной авторитетной священной книге. Поэтому фундамент их веры всегда оставался открытым для обсуждения. В отсутствие диктата бога самостоятельное мышление не считалось кощунством. Так родилась греческая философия.

– Вы уже где-то об этом писали. Я помню. Уникальность европейской цивилизации в том, что этот очнувшийся ото сна рассудок должен был наладить отношения с откровением, претендующим на абсолютную истину. В этом смысле эпицентр европейской истории следует искать в трактатах Отцов Церкви, поставивших перед собой задачу сюрреалистической красоты рассуждениями донести свою невероятную веру до респектабельной языческой интеллигенции, приведя ее в гармонию с выдающимися достижениями греческой философии. Тот факт, что для создания религиозных изображений европейская живопись пользовалась учением о перспективе, с высочайшей научной точностью разработанным Леонардо да Винчи, – еще одна яркая иллюстрация той же парадоксальной традиции.

– Осмелюсь все-таки усомниться, – сказал я, – в том, что борьба между разумом и религией – сугубо европейское явление. Возможно, это скорее общечеловеческая одержимость.

– Речь идет о сосуществовании двух монументальных традиций. Полагаю, что Европа имеет монополию не только на их сочетание, но и, в сущности, на каждую из них в отдельности. Нигде за пределами Европы религиозный опыт, за исключением ислама, не основан на откровении, а философская традиция, за исключением Китая и Индии, не является последовательным дискурсом письменных текстов. Я немного утрирую, но не чрезмерно. В Европе развиты обе традиции, что, на мой взгляд, можно считать уникальным явлением.

– В конце концов все упирается в книги, – сказал я. – Рад, что демонстрирую европейский менталитет не только как завсегдатай кафе, но и как профессиональный писатель.

– Хорошо, что вы это понимаете.

– Жаль только, что все меньше читателей это понимают.

– Вот мы и подошли к пятой и последней особенности европейской идентичности, – сказал Пательский. – Европа отдает себе отчет в собственном упадке.

– Так же, как человек – единственное живое существо, осознающее собственную смертность, Европа – единственный континент, ощущающий собственное угасание и предвидящий свою трагическую гибель. Это оборотная сторона богатого прошлого. Тот, кто познал времена славы, вскоре приходит к выводу, что лучшие его дни позади и шанс на их возвращение ничтожно мал.

– Дело не только в этом, – пояснил он. – За всю свою историю Европа была свидетельницей падения стольких могущественных империй, что цикличность подъема, расцвета и упадка прочно закрепилась в качестве модели в подкорке нашего исторического сознания. Этот трехмерный шаблон, включая неизбежный, по нашему мнению, спад, доставляет нам эстетическое наслаждение, подобно симметрии, тройственной структуре рассуждения (тезис, аргументация и вывод), запрестольному образу в виде триптиха или сонатной форме, состоящей из экспозиции, разработки и репризы. В декадансе мы видим красоту, поскольку идеализируем примеры из прошлого – взять хотя бы незабвенное грандиозное падение Римской империи – и поскольку упадок является для нас частью единого триптиха, без которой он остается незаконченным и эстетически несовершенным.

– Если вы правы в своем анализе, – предположил я, – то происходящий у всех на глазах упадок Европы нам на руку. Несмотря на то что предпочитаем сосредоточивать внимание на культурных достижениях континента, мы отлично знаем, что расцвет Европы зиждился на прочном фундаменте экономического и военного превосходства. И пока мы продолжаем крутить свою шарманку о культурных достижениях, в экономическом и военном отношении Европу окончательно и необратимо обошли многие страны в других частях света. Из-за этого Европа лишилась своего авторитета в мире, в том числе и морального, на который мы уповаем за неимением лучшего. Пока мы разобщены и не в силах действовать в унисон, моральный авторитет – это фикция. Впрочем, это даже неважно. Остальному миру нет никакого дела до нашего доморощенного морального авторитета, ибо в отсутствие оружия и дукатов мы больше не можем заставить его к нам прислушиваться. Европа перестала играть значительную роль на мировой арене и утратила влияние на будущее. Не успеем мы оглянуться, как китайцы о нас даже и не вспомнят, я в этом почти уверен. Европа больше ничего не производит. Все предметы повседневного обихода сделаны в Китае. Наша одежда завозится из Бангладеш и Индии, а наши мечты – из Голливуда. Последние чахлые фабрики на Европейском континенте из чувства неуместной ностальгии и вопреки здравому смыслу еще поддерживаются на плаву профсоюзами и отчаянием до тех пор, пока в качестве промышленного наследия не добавятся к бесконечному списку памятников, знаменующих собой лучшие времена. Мы построили изощренную и хитроумную экономику услуг, позволяя Китаю обогащаться за наш счет и ускоряя собственную гибель. В сущности, нам больше нечем торговать, кроме как своим прошлым.

– Вы рассуждаете как истинный европеец, – сказал он. – Не только посещение кафе и выбор профессии свидетельствуют о вашем европейском характере – мысль о закате Европы тоже у вас в крови.

– Вы полагаете, я неправ?

– Нет, я делаю вам комплимент.

– Я признателен вам за похвалу и единомыслие, но позвольте мне еще одну небольшую оговорку. Меня беспокоит то, что мысль о закате находит сегодня отклик преимущественно у последователей крайне правых прорицателей, приписывающих упадок европейской культуры растрате основных ценностей иудеохристианства и гуманизма под давлением исламизации континента в результате массовой иммиграции. Назови я свою книгу на данную тему «Закатом Европы», ее бы благодаря популярности правой идеологии раскупили в мгновение ока.

– Следует отдать должное вашей озабоченности результатами продаж собственных сочинений, – заметил он. – Однако, на мой взгляд, не так сложно отличить оборонительную ностальгию, выражающуюся в желании вернуться в Средневековье, когда отважные рыцари резали неверных во имя креста, от исторического реализма, понимающего, что единственная надежда на будущее для Европы заключена в фундаментальной интеграции, федерализации и единстве и что прибытие молодых, сильных и стойких иммигрантов – это подарок древнему континенту со стареющим населением, а не угроза.

– Отрадно слышать, что вы не боитесь говорить о надежде и будущем, – произнес я. – Исходя из пяти перечисленных нами свойств европейской идентичности, могу рассказать вам, как выглядит будущее Европы. Собственно, оно уже в значительной степени наступило и действует. Это касается наших кафе, прирученной природы, переизбытка прошлого, традиции разума и откровения, а также склонности к декадентству. Европа превратилась в парк. Дремучий Шварцвальд из сказок, которым прежде пугали детей, стал зоной для пеших прогулок с системой дорожных указателей. Любители высот обязаны купить билет, чтобы взобраться на Монблан. Желающим освежиться предлагается фотогеничное, смехотворно лазурное Средиземное внутреннее море, свободное от акул, волн и прочих опасностей, характерных для настоящего моря. Сей парк, расположенный в приятном, лишенном крайностей климате, усеян достопримечательностями. Глаза разбегаются от изобилия памятников из будоражащего воображение прошлого и возведенных разумом во имя религии соборов. Все они образцово отреставрированы и поддерживаются в идеальном состоянии, ибо каждый европеец понимает, что мы движемся к закату и прошлое – это все, что у нас осталось. Европа превратилась в музей под открытым небом, фантастический исторический парк для туристов. И главным ингредиентом этого туристического предопределения, в соответствии с первой и важнейшей характеристикой европейской идентичности, является наша превосходная индустрия общественного питания. Вездесущность кафе и богатство грандиозных кулинарных традиций превращают наш континент в идеальное туристическое направление. Будущее Европы – это сегодняшняя Европа. Это зона отдыха для всего остального мира.

– Вопрос в том, плохо ли это, – сказал он.

– Вопрос в том, – сказал я, – насколько это плохо.