Kitabı oku: «Крах всего святого», sayfa 34
При его последних слова Гаспард, и без того пораженный до глубины души, не сдержал горестного стона и ухватился за голову, а Лефевр, недоверчиво хмыкнул и протянул:
– Хотелось бы узнать, кто ты вообще такой и почему мы должны тебе верить.
– Меня послал один человек… чье имя я назвать не могу, так как и сам его не знаю, – чуть замявшись, произнес парень. – Я выполняю для него разные мелкие поручения, которые мне передает один мой знакомый корчмарь, а тот получает их от одного из своих завсегдатаев; и будьте уверены, мы двое – лишь одни из мелких звеньев длинной цепи. Но господин этот – весьма могущественен и знает такие вещи, о которых не слышал почти никто.
– А не в западню ли ты нас заманить пытаешься, дружок? – Дидьен сузил глаза, поневоле высказав вслух опасения Роланда.
– Понимаю ваши подозрения, господин, – чуть побледнел парень и засунул руку за пазуху, – и глупо было бы думать, что вы сходу доверитесь первому встречному. Но у меня есть кое-что, что может подтвердить мои слова.
Он вытащил небольшой запечатанный футляр, обитый кожей и протянул руку – тщательно осмотрев печать, Лефевр аккуратно сбил ее, вынул свернутый в трубочку пергамент, откинулся на спинку стула и погрузился в чтение; через несколько мгновений он аккуратно свернул бумагу, спрятал ее обратно и произнес:
– Боюсь, все, что рассказал этот юноша – правда. Это, – он постучал указательным пальцем по футляру, – указ, подписанный рукой Моро, объявляющий Мечей и всех, кто смеет выказать им поддержку, врагами короны и предателями.
– Прошу прощения, – парень неуклюже переминался с ноги на ногу, почесывая заросший подбородок, – я на ногах с рассвета до рассвета и еще полдня…
– Ступай, – отмахнулся Лефевр, – скажи снаружи, что моим словом тебе предоставлена еда, постель и ванна.
Парень отвесил быстрый неуклюжий поклон и выбрался наружу, а в шатре вновь повисло напряженное молчание. Все пятеро обменивались друг с другом взглядами, словно выжидая, кто первый произнесет хоть слово, и вот, наконец, Дидьен не выдержал:
– Так если все это правда, значит…
– Это значит – война!
Выплюнув эту фразу – признаться, Роланд никогда боле не слышал, чтобы во всего трех словах слышалась такая ненависть; каждый слог бил молотом и разил мечом – Арлет поднялась на ноги и выхватила из расписных ножен, висящих у нее на поясе, кривой кинжал. Один миг, блеск лезвия – и ее толстая коса, извиваясь змеей, упала на пол.
– Немыслимо, – пробормотал Гаспард, глядя прямо перед собой, пока Лефевр мерил Арлет удивленным, но заинтересованным взглядом, который, признаться, вызвал в Роланде немного раздражения. – Моро решил уничтожить орден? Но… почему? Мы же всегда…
– Да потому что ему корона темечко сдавила, да так, что последние иссохшие мозги из ушей прыснули, – пробасил Дидьен и схаркнул на землю. – Так что я поддержу Арлет – пора показать старику, кто он на самом деле!
– Согласен, – голос Гаспарда звенел от переполнявшего его возмущения. – Моро перешел все мыслимые и немыслимые границы. Я клянусь перед лицом богов, что не только я – но и каждый Святой Меч – не найдет покоя в этой жизни, пока великий магистр не будет отомщен. Орден всегда старался держаться в стороне от подобных распрей – но, видимо, пришла пора пойти против устоев.
– Что ж, хотя моего голоса пока никто и не спрашивал, однако я уже в меньшинстве, так что, по сути, решает он немногое, – сказал Лефевр, скрестив руки на груди, и окинув взглядом прочих. – Позвольте кое-что узнать. Допустим, мы ввяжемся в войну против Моро. Допустим, мы даже ее выиграем – хоть я бы и не поставил на это и простака – но кто же в таком случае займет престол?
– Последний, кто останется в живых, – буркнул Дидьен.
Несколько мгновений они все молчали, глядя на Дидьена, который в ответ лишь пожал плечами, но вот Гаспард вдруг разразился нервным смехом, следом за ним улыбнулась Арлет, да и Лефевр выдавил кислую улыбку; каждый из них понимал, что, не смотря на этот короткий миг веселья – пускай и довольно вымученный, но чуть сбавивший напряженную атмосферу – Дидьен был как никогда прав. Если Моро решился поднять мечи против ордена, то что уж говорить про союзников Принца – более о перемирии или хотя бы переговорах речи быть не могло; они либо победят, либо лягут в могилы.
– Мне нужно переговорить с моими людьми, – произнесла Арлет, поднимаясь на ноги. – Но не прощаюсь – дайте мне немного времени и я вернусь, чтобы обсудить планы наших дальнейших действий. Господин Монт, можно вас на пару слов?
Роланд кивнул – быть может чересчур быстро и слишком охотно – и они вышли из шатра, оставив в нем переговаривающуюся троицу. Завидев Арлет, одна из ее служанок бросилась к ней и всплеснула руками:
– Госпожа! Ваши прекрасные волосы! Что вы с ними…
– Не причитай, Жорефин, – поморщилась Гарсот. – В ближайшем будущем они будут лишь помехой. Если мы выживем – отращу заново. А если проиграем… волосы мне уже не понадобятся.
Раздав указания солдатам и отослав слуг, Арлет позвала Роланда пройти в тень раскидистого дерева, чьи ветви почти касались земли, а потом внезапно протянула руку и подушечками пальцев дотронулась до его кисти – прикосновение длилось лишь краткий миг, но по спине Роланда тотчас пробежали мурашки, а сердце забилось так сильно, что, казалось, все вокруг на многие сотни лиг могли услышать его стук.
– Я должна быть тут, вместе со своими людьми, – тихо проговорила Арлет, и только сейчас Роланд увидел, как сильно осунулось ее лицо, а скулы стали еще острее, чем обычно; как дрожат ее губы, а под глазами нарисовались огромные круги. Перед Роландом стояла не знаменитая Валлонская Орлица, сколь просто усталая женщина, которая за столь короткий срок успела испытать так много боли. И как бы она не пыталась держаться, но Роланд прекрасно понимал, чего ей это стоит. – Я не имею права рисковать ими, как и победой в еще не начавшейся кампании. Даже ради спасения собственного сына, но… Сначала – Нель. Потом – Амадиу. Если я потеряю еще и Маркела…
Она вдруг резко отвернулась, обняла себя руками, и плечи ее принялись мелко-мелко подрагивать; признаться, Роланд не знал, что ошарашило его больше – все то, что он успел узнать за столь короткое время, или же вид плачущей Арлет.
Роланд видел ее разной – пляшущей во время празднества, когда распущенные волосы сверкали золотом под светом ламп, глаза блестели от вина и веселья, а щеки покрывал легкий багрянец; задумчивой и грустной, как, к примеру, в тот день, когда ей донесли о смерти мужа – отпустив гонцов, она еще долго сидела в окне, теребя собственную косу и смотря вдаль, точно надеясь, что весть о гибели Неля окажется какой-то ошибкой и на горизонте вот-вот появятся знакомые знамена. Не удивился бы Роланд, увидав и ярость Орлицы, которая когда-то разнесла в пух и прах собственные покои, узнав о том, что Лоренс под напором Матиаса и Неля все же решился развязать войну с визрийцами, и вскоре последний покинет дом. Как оказалось – навсегда.
Но сейчас… Роланд сжал кулаки и произнес:
– Я верну его. Клянусь.
– Нет.
– Но…
– Я сказала – нет, – Арлет резко повернулась, и хоть глаза ее все еще были мокрыми, а нос покраснел и опух, но вот взгляд снова стал тверд, словно необработанный изумруд. – Ты добрый человек, Роланд, – услышав эти слова, он ненароком задумался, много ли в них правды, – и славный воин. Но даже ты не сумеешь перебить целое войско. А дать тебе даже небольшой отряд я не могу. В скором времени каждый меч станет на вес золота…
– Я поеду один. В одиночку я легко смогу опередить Бруно, который наверняка захочет взять с собой столько солдат, сколько сумеет собрать, так что заметно задержится. Все же, Алый Оплот – не какой-нибудь дозорный пост, чтобы взять его с наскока. Местность ту я знаю как свою руку – если выдвинусь немедля, то, быть может, успею предупредить Мечей о грозящей опасности еще до того, как Бруно увидит стены крепости.
На мгновение в глазах Арлет промелькнуло не то сомнение, не то надежда, но скорее всего – и то, и то одновременно. Еще какое-то время она провела в мучительных раздумьях, покусывая нижнюю губу, но потом лишь выдохнула:
– Хорошо. Но я прошу… нет, я приказываю тебе, как моему верному – не рискуй понапрасну, и если все же Бруно поспеет быстрее, сразу возвращайся назад. Помнится, Амадиу и Маркел как-то хвастались, – произнеся их имена, Арлет на миг запнулась, – что при желании Оплот может выдержать осаду чуть ли не в три года. Думаю, в случае чего, мы успеем собрать войска и двинуться Мечам на помощь. Если, конечно, я сумею уговорить Лефевра рискнуть.
– Проще научить Дидьена играть на лире, – решился пошутить Роланд и на душе его потеплело, когда Арлет ответила слабой улыбкой.
Арлет вновь коснулась его руки – и еще долгое время они стояли друг напротив друга; думается, со стороны это выглядело уже неприличным, но Роланду было плевать, да и Арлет, думается, тоже. Но вот, наконец, Роланд повернулся и направился в сторону конюшни; спустя время он уже легкой рысью вел лошадь в сторону Алого Оплота – и хоть он ни разу не оглянулся, но был уверен, что Она будет смотреть ему вслед до тех пор, пока он не скроется за горизонтом.
***
Аль-Хайи зашел в лабораторию, которая за довольно короткое время успела уже насквозь пропитатьсся едкими химическими парами, дымом и запахом серы и запер дверь, еле-еле попав трясущимися руками ключом в замочную скважину. Чувствовал он себя точно ребенок, готовившийся открыть подарок, или молодожен, в первый раз всходящий на брачное ложе. О, у Аль-Хайи просто голова шла кругом от того, какие знания ему откроются, какие силы окажутся в его руках, какие горизонты он сможет обогнуть… Но торопиться не стоит. Даже простецкий алхимический опыт можно легко испортить одним неверным движением, что уж говорить про то, чем он собирался заняться этой ночью. Аль-Хайи медленно подошел к зеркалу, протянул ладонь и провел ею по гладкой поверхности – нежно и бережно, словно гладил кожу любимой женщины.
– Эти невежды и не догадывались, что попало им в руки, – прошептал Аль-Хайи, точно разговаривая с ним. – Все они словно муравьи, для которых весь мир протянулся до ближайшего дерева, но теперь…
От дальнего угла раздался тихий стон и Аль-Хайи бросил недовольный взгляд на раздетого до одних брэ худого мужчину, покрытого струпьями и язвами, что растянулся на столе, за кисти и щиколотки привязанный к нему толстыми ремнями – видимо, стоило добавить еще пару капель Божьих Слез в вино, но не страшно. Это был один из тех бродяг, на которых Аль-Хайи наткнулся в Мьезе – думается, они изрядно обрадовались, встретив в родном проулке иноземного купца, а то и посла; правда, когда их главарь упал на землю с собственным ножом в легком, хрипя и захлебываясь кровью, незадачливые бандиты изрядно поубавили пыл и сразу же потеряли интерес к карманам Аль-Хайи. Несколько из них дала деру, но вот оставшимся, к их нескрываемому удивлению, он сделал неожиданное предложение – и что уж говорить, с какой готовностью они дали согласие.
Такие люди – без гроша и гордости, отвергнутые обществом, презираемые всеми вокруг и самими собой, опустившиеся парии, которые давно потеряли надежду хоть как-то изменить свою жизнь, представляли собой один из наиболее удобных и приятных материалов, с которым Аль-Хайи доводилось работать. Податливее глины и послушнее собаки, оборванцы с готовностью последовали за ним, а точнее сказать, за тем, что он им пообещал – власть, богатство, женщин – и помогли отвлечь Мечей, украсть зеркало, и расправиться с надоедливым старикашкой; а после сопроводили Аль-Хайи в столицу вместе с бесценным грузом.
Он вдруг с небольшой тоской вспомнил своего последнего слугу – юного алхимика, с которым познакомился в одном из Вольных Городов, когда пытался найти того, кто может расшифровать кое-какой манускрипт. После ночного разговора юнец тут же бросил учебу у престарелого аптекаря и последовал за Аль-Хайи; и не ради наживы или славы, а искренне веря в те идеи, которые он с легкостью вложил в голову юнца. Он утверждал, что готов отдать жизнь на этом нелегком пути, и желание его сбылось – во время исследования руин одного древнего храма, они весьма не вовремя наткнулись на химеру, облюбовавшую развалины под свое логово. Крик прислужника, которого тварь начала рвать на части, спас Аль-Хайи жизнь – и хоть с тех пор прошло уже немало лет, ни один из спутников не задерживался с ним большее, чем на пару месяцев. И нет, не то, чтобы Аль-Хайи испытывал к погибшему какие-то светлые чувства, хоть тот и был услужлив и покладист, но все же приятно иметь под рукой единомышленника, а не простого наемника.
Все прочие, которых Аль-Хайи осторожно пытался посвятить в свои планы – естественно, не сразу, поначалу он притворялся простым ученым или исследователем – либо смеялись над ним, называя сумасшедшим, либо напротив, пугались до смерти и спешно покидали его компанию, или же «исчезали», когда пытались рассказать кому-нибудь о его намерениях.
Взор Аль-Хайи вновь перешел на зеркало, а мысли полностью сосредоточились на куда более важные вещи, чем ностальгия об ушедших днях. Что ж, думается, можно начать. Времени у него до рассвета – а потом нужно урвать немного сна и продолжить работать над формулой горючего порошка; Матиас все еще ждет свое оружие, а Аль-Хайи пока что не с руки портить отношение с королем, да и закончить эту работу было делом чести.
Но сначала нужно кое-что проверить. Подойдя к столу, Аль-Хайи аккуратно положил на него книгу и начал не спеша листать страницы, параллельно просматривая собственные записи, куда скрупулезно вносил все, что мог перевести или хотя бы додумать. Через время он поднял глаза к потолку и принялся сгибать пальцы, вычисляя нужный месяц. Если он нигде не ошибся, времени ему хватит с лихвой. Те глупцы пытались изобразить ритуал – настолько, насколько им позволяли их крохотные умишки – но с тем же успехом кузнец мог пританцовывать вокруг куска стали и молота, ожидая, когда тот сам собой превратится в меч.
Несколько человеческих жертв, пускай и принесенных рукой проходимцев, может быть достаточно для того, чтобы почувствовать Его силу, уловить отголосок мысли Его спящего разума, но не более. Гибель великого магистра совсем другое дело – и дело тут не в смерти одного человека, пускай и весьма незаурядного, а в том, с какой ненавистью она происходила, и сколько гнева принесла в итоге; и, думается, Аль-Хайи воздел еще только вершки урожая. Он буквально чувствовал, как ярость, страх и злоба витают в воздухе вместе с дымом – пускай эти чувства и эфемерная, но все же весьма плотная и невероятно сильная субстанция. Однако для того, чтобы окончательно разорвать завесу, этого, безусловно, мало.
Аль-Хайи предстояла нелегкая задача: сделать так, чтобы имя Его вновь вспомнили все живущие, а с губ оно срывалось с первозданным трепетом; чтобы самые ярые фанатики прочих божков отвернулись от своих идолов и воздали молитвы истинным повелителям этого мира. На самом деле, Аль-Хайи и сам с трудом понимал, что именно он должен сделать и какое событие обязан приблизить, но нутром чувствовал, что роковой час приближается. Тот миг, когда нити небытия порвутся, барьер лопнет, Древние очнутся от своего вечного незабытья и наступит новое время – час настоящих демиургов, которые, конечно же, возведут своего самого верного адепта до собственного ранга. Об этом ему сообщали записи, и это же ему нашептывали собственные сны, что каждую ночь показывали Аль-Хайи его возвышение. О, и как же сладостны были это видения…
Но до этого еще есть время, и торопиться не стоит. Поспеши он, ошибись хоть в слове, переведи или пойми неправильно лишь один символ – и труд всей его жизни может обернуться крахом, а у Аль-Хайи нет в запасе лишней тысячи лет, чтобы повторить попытку. Пока что нет… Ну, а сейчас можно предаться куда более простым, но не менее занятным опытам. Найдя, наконец, нужные слова, Аль-Хайи засучил рукава, взял в одну руку полую бронзовую трубку, в другую – острый нож и ступил к столу. Судя по всему, бродяга уже начал отходить от зелья, так как теперь он испуганно таращился на Аль-Хайи – а точнее на инструменты в его руках, раззявив беззубый рот.
Ночь обещала быть долгой.
Во всяком случае, для одного из них.
***
Я – Лоренс II из семьи Фабио, единственный живой отпрыск сего рода, сейчас пишу эти строки, находясь в самом центре военного лагеря, который уже завтра утром снимется и отправится в путь, дабы дать, наверное, самый важный бой для всех нас – и не только для тех, кто не побоялся бросить вызов иноземцам, но и для прочих, кто ждет нас дома; а, быть может, и для многих наших поколений. Хоть воины и рвутся в бой, но все же настроение средь них царит тревожное; всякий знает, что судьбы тысяч решит завтрашний день, который для многих может стать последним; но кто вечером будет праздновать победу – мы или визрийцы – решат лишь Боги, Отец и Матерь наши.
Возможно, только нависшая над всеми нами тень заставила меня взять в руки перо, дабы исповедоваться пергаменту, ведь еще не так давно я думал, что унесу этот секрет в могилу… Однако я узнал то, что вмиг перевернуло мою жизнь и, признаться, счастлив снять с себя сию ношу. Тайна эта слишком давно тяжким грузом томит мое сердце, и я рад поделиться с ней хотя бы с самим собой; в конце концов, все мы когда-то предстанем перед ликами божьими и сделать это лучше с чистой совестью.
Давным-давно, потеряв свою горячо любимую Эрин, солнечный свет моей жизни, а с нею и моего первенца, коего я увидел лишь на миг, я понял, что раз и навсегда лишился того, без чего вся жизнь лишь пустой звук – любви. Что дело мне до всех моих земель, коль по ним не ступит мой сын? К чему мне все мирские радости, если нет той, с кем я могу их делить? Внутри меня точно образовалась огромная дыра, которую я пытался заполнить как мог – охотой, пирами, турнирами и искусством… Но все было тщетно. До одного дня.
Я странствовал с несколькими верными, скрывая свое настоящее имя – в последние годы я особенно полюбил тишину и одиночество, коих мне так не хватало при дворе – и проезжали мы вблизи Соронье, как прямо под копыта моего коня выскочил заяц. Не успел я моргнуть и глазом, как оказался на земле, с ужасающей болью, пронзившей руку, которая изогнулась так, что, казалось, вот-вот сломается, точно веточка.
Не мешкая, меня отвезли в ближайший монастырь – и хоть в нем не было ни одной Посвященной, но монахини оказались столь умелыми, что уже к концу четвертого дня мне значительно полегчало, и я даже мог привстать с кровати, не боясь потерять сознание от любого неловкого движения. А уж когда я увидел ее, принесшую сестрам свежих яиц… Надайн… ее звали Надайн… Моя жизнь разделилась на до, и после; точно луч свет задребезжал в небе после годовой ночи. Я ночами напролет пробовал это имя на вкус, точно мед, катал во рту и произносил шепотом в подушку…
Я решился заговорить с ней лишь спустя три дня – король! боится простой крестьянки! – и, признаюсь, произнес я такую нелепицу, что готов был тотчас вскочить на коня и, не оглядываясь, умчаться на край земли. Однако она лишь рассмеялась, запрокинув голову – и смех этот был отнюдь не тот, что обычно сопровождал громкий конфуз, а скорее ласковая усмешка над дружеской шуткой. И с тех пор я пропал. Не менее двух месяцев я гостил в монастыре, хоть рука моя почти зажила много раньше – я специально придумывал фантомные боли и мнимые симптомы, дабы хотя бы еще день провести в компании Надайны, прогуливаясь с ней под зелеными кронами или же просто наблюдая, как она сидит прямо на траве, вышивая и напевая какую-то песню. Встречи наши были редкостью, но ждал я их точно дитя ярмарку – а в одну ночь ее рука вдруг случайно коснулась моей… когда мы, наконец, устали, мне надоело носить маску, и я как на духу раскрыл ей свое истинное имя.
Признаться, долго она не могла мне поверить, а после попыталась сбежать в ночь, точно боясь, что сделала что-то не так – прямо в исподнем, не накинув даже блузу. Но я сумел поймать ее у двери и собрать губами все слезы, прыснувшие из ее глубоких глаз – не то от радости, не то от удивления… Но, в конце концов, мне пришлось покинуть монастырь. Конечно же, Надайна осталась при нем; как бы я мог привести во дворец безродную девушку – пускай и самую прекрасную на свете! – и объявить ее своей суженой? Мы оба это понимали – и старательно опускали это разговор весь тот срок, что провели вместе. И уже когда монастырь остался далеко позади, я оглянулся – и увидал маленькую фигурку, которая на прощание взмахнула своим бирюзовым платком. Тот день был последний, когда я видел Надайну, но долго, долго я еще думал – что же я за король, если не могу быть с той, которую люблю?..
Годы проходили один за другим – я вновь погрузился в дворцовые дела и даже понемногу начал почувствовать вкус жизни, точно поцелуй одной девушки стал чудотворным бальзамом, который смог залечить не закрывающуюся рану. Но вот как-то ночью один из моих верных принес весть, что у меня, оказывается, уже одиннадцатый год как растет сын, названный Этьеном. Сын! Наследник! Я не знаю, почему Надайна скрывала нашего ребенка; пошли она хоть весточку, одно лишь ее слово – и я бы повелел забрать обоих во дворец. Я уже было бросился в дорогу, дабы увидеть и обнять того, в чьих жилах течет кровь Фабио, но и без того натянутые отношения с Визрийской империей лопнули, точно леска, и на очередном совете мы приняли тяжелое, но единственно верное решение – война.
Я думал отыскать своего отпрыска после победы – вначале мне еще казалось, мы успеем сокрушить недругов до Проводов и вернуться домой с гордо поднятыми знаменами, но теперь даже и не знаю, соблаговолит ли мне судьба; однако Этьен – единственный, кто должен унаследовать престол.
Это – последнее мое письмо. Всего их девять, и, отложив перо, я лично отдам каждое из них в руки тем, кому доверяю более всего на свете: герцогу Нелю Тома, маршалу Дидьену Ру и семерым моим верным – Жану, Астору, Корину, Раймунду, Люсиану, Ноэлю и Пирру. Дадут Боги, и хоть кто-то из нас вернется живым и сделает то, что должно – найдет мальчика и отдаст ему то, что принадлежит ему по праву. А именно – корону.
Лоренс II Фабио, сын Лоренса I Фабио, законный король Фридании от Анталии до Северного Брилля.
