Kitabı oku: «Провиденциалы», sayfa 13
Глава 13
Попав в больницу, Михаил снова оказался в знакомой палате. Тяжёлый запах лекарств и дезинфицирующих средств ударял в нос, вызывая тошноту. Обшарпанные стены давили на психику, сдавливали его изнутри, лишая пространства для дыхания и покоя. Вокруг него – тела других пациентов, скованные неподвижностью и обескровленные болью. Они не просто лежали, они были прикованы к своим койкам, как узники в кандалах своих болезней. Тихий стон, приглушённые шёпоты, разговоры о болезни, неэффективном лечении и страхе перед будущим пропитывали воздух удушливой безысходностью. Дни сливались в одно бесконечное и монотонное существование, лишённое цвета и смысла, превращаясь в кошмар наяву.
Михаил чувствовал, как его воля к жизни испаряется, подобно дыму, разнесённому ветром. С каждой гигиенической процедурой, проводимой медсёстрами с суровой необходимостью и обыденностью, таяли последние остатки его достоинства. Он больше не ощущал себя мужчиной, личностью – он был лишь неподвижным телом, предметом ухода, который безвольной массой лежал на холодной больничной койке. Взгляды других пациентов, тусклые, безжизненные, говорили о том же – все они были затеряны в этом бездушном, бесконечном потоке боли и отчаяния, обречённые на существование в этом безрадостном закутке существования.
Валентина Павловна вошла в палату, и сердце её болезненно сжалось: Михаил лежал неподвижно, устремив взгляд в потолок, и глаза его, наполненные невыносимой болью и отчаянием, выглядели пустыми окнами в тёмный, беспросветный мир. Он медленно повернул голову к матери, и она прочла в его взгляде немую мольбу – беззвучный, душераздирающий крик о помощи, с ужасающей силой разрывающий её сердце на части. Осторожно присев на край кровати, Валентина Павловна наклонилась ближе к сыну и, сжимая его холодную, безвольную ладонь, ощутила всю тяжесть его страданий.
– Ма-ма… – еле слышно прошептал он с нескрываемой дрожью в голосе. – Я больше не могу здесь находиться… Здесь из меня сделают инвалида. Увези меня отсюда… В реабилитационный центр… Пожалуйста.
– Миша… – Валентина Павловна закрыла глаза на мгновение, пытаясь сдержать слёзы. – Миша, я придумаю что-нибудь. Обещаю тебе.
В ответ Михаил слегка надавил на её руку – в этом движении заключалась вся его благодарность и последняя искорка надежды.
Каждый день, проведённый в больнице, был для Михаила настоящим испытанием. Он цеплялся за материнское обещание, как за последний шанс на спасение. И вот, в один из таких дней, Валентина Павловна вошла в палату с необычайным блеском в глазах. Она склонилась к сыну и тихо произнесла:
– Сынок, мы едем в реабилитационный центр.
Эти слова матери впервые за долгое время зажгли в его глазах искру жизни. Он не стал выяснять, как ей удалось это организовать – сейчас это не имело значения.
– Правда? – прошептал он, едва веря в услышанное.
Валентина Павловна молча кивнула, улыбаясь сквозь слёзы. Улыбка непроизвольно тронула губы Михаила, и в последующие дни он словно обрёл второе дыхание. Медсёстры и врачи с удивлением подмечали его возросшую активность и повышенный интерес к процессу лечения. Когда Михаила вывозили из палаты на каталке, он ощущал, как с каждым пройденным метром оставляет позади тьму отчаяния и безысходности. Покидая больницу и отправляясь в реабилитационный центр, он был полон решимости и веры в свои силы.
Однако спустя два месяца, забрав Михаила из реабилитационного центра обратно домой, Валентина Павловна заметила, что, хотя сын немного окреп физически – теперь он мог самостоятельно управлять инвалидной коляской, – его настроение уже не было таким, как после первой поездки в центр. Михаил выглядел отрешённым, ко всему безучастным, часто замыкался в себе и погружался в долгие раздумья.
За время отсутствия сына Валентина Павловна обменяла их трёхкомнатную квартиру на третьем этаже, недалеко от центра, на двухкомнатную на первом этаже на окраине города. Причём «окраина» в данном случае была в самом буквальном смысле: за их теперешним домом, вместо привычного городского пейзажа, виднелись два ряда гаражей, а дальше простирался лес. Она объяснила сыну, что такой обмен был необходим из-за удобств: дверные проёмы расширены, чтобы коляска могла свободно проезжать; в ванной установлены поручни возле унитаза и в душевой; раковины опущены ниже обычного уровня; кровать оборудована специальной рамой для самостоятельного пересаживания в коляску; выключатели и розетки перенесены на уровень, доступный из положения сидя; замок входной двери открывался с помощью самодельного пульта; с лоджии был выход на задний двор по бетонному пандусу.
Человек, живший в этой квартире до них, являлся инвалидом-колясочником. Ремонт здесь явно не делали уже давно, если вообще когда-либо проводили. Потолок покрывали пятна от протечек, обои на стенах выцвели и местами отслоились, линолеум на полу утратил первоначальный цвет и оказался порван в нескольких местах, а из кухни доносился запах старой канализации. Ванная комната, хотя и оборудованная всем необходимым, выглядела неопрятно: кафель потрескался и потемнел от времени.
Смена жилья стала для них не просто переездом, а настоящим изгнанием из привычного мира. Их прежняя квартира располагалась в сердце города, где жизнь кипела днём и ночью. Магазины, кафе, дома культуры – всё было рядом. Теперь же единственной связью с городом для них служили маршрутные такси, ходившие не чаще раза в полчаса. И начиная с семи часов вечера наступал своеобразный комендантский час – после этого их район оказывался отрезанным от города до следующего утра.
Валентина Павловна устроилась на работу. С 8:00 до 13:00 она мыла полы на предприятии, затем спешила домой, чтобы проверить Михаила и приготовить обед. В 15:00 она снова уходила – в магазин, где работала кассиром до 21:00, без выходных.
Михаил оставался один на долгие часы, и его единственным спутником стал телевизор. Он пытался читать книги, но слова расплывались перед глазами, и мысли упорно возвращались к прошлому. Без телефона он был лишён даже призрачной надежды услышать знакомый голос, кроме материнского. Мир сузился до размеров комнаты. Михаил часто сидел у окна, безразлично наблюдая за унылым пейзажем. Город окутала серая завеса низких облаков. Деревья стояли почти обнажённые. Последние упрямые листья, цеплявшиеся за ветви, имели блеклый жёлто-коричневый оттенок. Под ногами шуршал ковёр из опавшей листвы, собранной дворниками в большие кучи. Лужи на тротуарах и дорогах, оставленные моросящим дождём, не успевали высыхать. Ночами температура уже опускалась ниже нуля. Городские фонари загорались всё раньше – дни стали заметно короче. К вечеру город погружался в сумрак, расцвеченный лишь огнями окон и уличного освещения. Глубокая осень в таких местах – время созерцания и раздумий, когда природа и люди готовятся к новому сезону и новым испытаниям.
Однажды Михаил находился на лоджии и смотрел в окно. Погода была мрачной: небо покрывали свинцовые облака, ветер завывал, проникая сквозь щели в старых рамах. Выпал первый снег, укрыв землю почти прозрачным слоем. Белые хлопья медленно падали, оседая на голых ветках деревьев, ржавых крышах гаражей и редких кустах. Михаил наблюдал, как снежинки ложатся на землю, создавая иллюзию чистоты и тишины. В его душе возникало странное спокойствие от этого единообразного зрелища. Почувствовав жажду, он развернул коляску и поехал налить себе чаю. Оказавшись на кухне, Михаил посмотрел в окно и увидел, что снег уже растаял. Присмотревшись, он убедился: земля была серой и мокрой. Михаил был озадачен. Он налил себе чай и вернулся на лоджию. К его удивлению, здесь снег всё ещё лежал тонким слоем и даже слегка поблёскивал в слабых лучах света, пробивавшегося сквозь облака. Он снова направился на кухню и взглянул в окно – снега действительно не было, земля с этой стороны дома оставалась мокрой и голой. Михаил был потрясён этой странной разницей. Он вернулся на лоджию и повторно убедился в белоснежности пейзажа за окном. Его мысли блуждали в замешательстве, а разум искал объяснение этому природному феномену. Возможно, лес удерживал холод, создавая своеобразный микроклимат.
Первый снег всегда быстро тает – мимолётное предвестие скорой зимы, которая по-настоящему придёт лишь через месяц, когда морозы окрепнут и земля окажется под надёжным снежным покровом. Это явление столь же удивительно, как и бабье лето с его тёплыми, мягкими днями, создающими иллюзию возвращения лета. Эти дни, наполненные золотистыми оттенками осени, напоминают последний светлый миг перед долгой и суровой зимой. Как смертельно больной человек, внезапно ощутивший прилив сил и облегчение, природа в бабье лето переживает краткий период обманчивого возрождения, прежде чем окончательно уступить место зимним холодам и мраку.
Задумавшись над этой метаморфозой, Михаил погрузился в параллели с человеческой жизнью. В памяти всплыл партизанский отряд из романа Фадеева «Разгром», отчаянно пытавшийся уйти от своих преследователей. Только он один в классе осилил эту книгу до конца, за что удостоился «пятёрки» и на несколько дней стал объектом одновременно зависти и насмешек. Тогда он словно сам шёл вместе с отрядом, пробираясь сквозь лес, пока их путь не оборвался перед непроходимой трясиной. Но Левинсон, их несломленный командир, вопреки всему, приказал гатить болото. В глухой ночи, пронзённой отчаянием, люди начали рубить деревья и сваливать ветки, пытаясь создать хрупкий мост к спасению. В тишине, нарушаемой только эхом ударов топоров, ржанием изнурённых лошадей и суровыми криками команд, грязь и вода липли к сапогам, но каждый шаг был пропитан страхом перед смертью. Когда рассвет разбудил уставшее небо, отряд, едва державшийся на ногах, перевалился на другую сторону болота – однако там людей поджидала новая беда. Враг, предугадавший их шаг, устроил засаду, и шквальный огонь захлестнул отряд, обрывая последнюю нить надежды…
Михаил вздрогнул, возвращаясь к настоящему моменту: снег по эту сторону дома постепенно исчезал, обнажая тёмные, влажные участки земли. Он ощутил, как в его голове вспыхнул безмолвный упрёк, обращённый то ли к самому себе, то ли к неведомому собеседнику: «Зачем надо было спасать, если так ещё хуже?». Таяние снега напоминало ему о хрупкости и изменчивости всего сущего. Снег, казавшийся таким чистым и вечным, быстро превращался в мутные потоки. Это было как метафора его собственных переживаний – каждый раз, когда казалось, что он достиг чего-то значимого, это неизбежно рассыпалось, оставляя его в той же точке, с которой он начинал. Погружённый в свои размышления, Михаил включил телевизор и перебрался из коляски на кровать. Тихое журчание новостного потока постепенно проникало в его сознание, вытесняя собственные мысли на задний план.
Раздался звонок в дверь. Мать предупредила его, что сегодня до обеда будут ходить сверять показания счётчиков. Михаил протянул руку к пульту, нажал на кнопку и громко сказал: «Входите!». Ответа не последовало, но он услышал, как кто-то тихо вошёл и аккуратно прикрыл дверь за собой; затем послышалось лёгкое шуршание одежды и осторожное снятие обуви. Звуки, напоминающие развешивание верхней одежды на вешалке, и лёгкий скрип пола, когда незнакомец осторожно двигался по коридору, усилили его беспокойство. В голове Михаила крутились вопросы: кто это может быть, почему так тихо, ведь обычно проверяющие счётчики люди шумные?
– Привет! – в комнату вошла Светлана. Она держалась непринуждённо, однако произнесённая ею характерная «р» в слове «привет» выдавала внутреннее напряжение и волнение. Было очевидно, что её мысли заняты чем-то гораздо более важным, чем контроль над собственным произношением.
– Привет… Как ты меня нашла? – Михаил не смог скрыть изумление в голосе.
– Случайно. Пойдём погуляем?
– Сегодня холодно и сыро, – он бросил недовольный взгляд на окно.
Светлана прошла в комнату и села в кресло в углу.
– Чем занимаешься?
–Ничем, – Михаил указал глазами в сторону включённого телевизора.
Возникла пауза. За эти несколько месяцев, что они не виделись, Михаил не просто смирился с её отсутствием – он похоронил саму надежду на встречу, убедив себя, что так будет лучше для них обоих. Поэтому он оказался не готов к беседе. За молчанием же Светланы, вероятно, скрывалась целая история – месяцы сомнений, страхов и, возможно, сожалений. Воздух между ними был наэлектризован невысказанными словами и подавленными эмоциями.
– Как твои дела? – наконец решилась она нарушить молчание.
– Как видишь, – Михаил с надрывом улыбнулся и развёл руки перед своими обездвиженными ногами. – Больше года прошло с тех пор, – из его груди вырвался смех – резкий, отрывистый, больше похожий на сдавленное рычание. В этом звуке смешались горечь несбывшихся надежд, ярость против несправедливости жизни и глухая тоска по утраченным возможностям.
– Боли сильные? – улыбка Светланы угасла, сменившись выражением тревожной задумчивости.
– Да. Слушай… – Михаил потянулся рукой к столу возле кровати, – возьми плеер, я уже всё прослушал. Много раз.
Светлана осторожно встала, подошла к кровати, взяла плеер и вернулась на своё место.
– Тебе понравилось? Записать ещё что-нибудь?
– Нет.
– Не понравилось? – на лице Светланы отразилось замешательство.
– Нет, понравилось… Я имел в виду, что мне больше не надо ничего записывать.
Тишина тяжёлым занавесом опустилась между ними. Михаил перевёл взгляд на экран телевизора, как будто между ними не осталось больше ничего, о чём стоило бы говорить. Он пристально смотрел на экран, притворяясь увлечённым происходящим, хотя в душе царила пустота. Это молчание говорило громче слов – они словно стали чужими, разделёнными не только расстоянием, но и невидимой стеной, которую было уже не сломать.
– Давай сходим в церковь? – не выдержала Светлана, её взгляд был полон мольбы.
– Зачем?
– Помолимся за тебя вместе…
– Помолимся? – на лице Михаила появилась злая усмешка. Его взгляд забегал по комнате, избегая встречаться с глазами Светланы. – Значит, ты ничего так и не поняла…
– Что… что я не поняла? – в её вопросе прозвучала настороженность.
– То, что твой бог покарал меня за моё к нему рвение… – он снова развёл руки в стороны, указывая на свои безжизненные ноги. – У меня было всё нормально в жизни до того. У меня было всё хорошо до знакомства… – он запнулся, споткнувшись о невидимое препятствие. – У вас это по-другому называется… дьявольские козни… через страдание к свету…
Лицо Светланы побелело, а руки начали дрожать.
– Ты… ты не можешь так думать, – прошептала она. – Это не… У тебя… Перед тобой весь мир в красках…
– О да… ещё осталось ослепнуть на оба глаза. Тогда я действительно стану настоящим воином света, – Михаил оборвал её, его голос сочился желчью. Он впился в неё пронзительным взглядом. – Ты не знаешь, каково это – сидеть и осознавать, что в твоей жизни больше ничего не случится, – он выдавливал слова сквозь стиснутые зубы, не отрывая от неё глаз. – Ты не представляешь, что это значит, когда мать ухаживает за своим взрослым сыном как за младенцем… – его голос дрогнул от подступающего отчаяния, но взгляд оставался твердым. – Ты не знаешь, что значит…
– Знаю! – крик Светланы прорезал воздух, как молния. – У меня мать парализована! Я всё знаю!
Михаил замер. Его лицо приняло напряженное выражение.
– Мать парализована… – повторил он, осмысливая услышанное. – Значит, вот в чём дело… – его голос стал почти неслышным. Он опустил глаза и погрузился в свои мысли. – Значит, не в боге дело… Это ты… Из-за тебя всё гниёт и ломается…
Михаил замолк, погружённый в мрачные размышления. Когда он поднял глаза, его взгляд встретился с глазами Светланы. В них стояли слезы, которые через мгновение хлынули неудержимым потоком. Рыдания сдавили её грудь так сильно, что казалось, они вот-вот разорвут её изнутри. Тело содрогалось в судорогах, как в лихорадке. Михаил смотрел на неё широко раскрытыми глазами. Он попытался что-то сказать, протянув руку к Светлане:
– Светлана, я… – но слова застряли в горле, беспомощные и неуклюжие, лишь усилив её отчаяние, и рыдания стали ещё сильнее.
Светлана была глуха к его словам. Пальцы вцепились в волосы, пытаясь вырвать боль из головы в жесте крайнего отчаяния. Она издала пронзительный вой, выражающий невыносимую душевную муку. Резко вскочив и неистово вытирая глаза, она кинулась к двери.
– Светлана, подожди… – отчаянный крик Михаила утонул в грохоте захлопнувшейся двери.
Звук её торопливых шагов, подобно затихающим раскатам грома, эхом разносился по лестничной клетке, постепенно растворяясь в тишине и оставляя Михаила наедине с тяжестью его чудовищных слов.
Михаил долго лежал, уставившись в потолок невидящим взглядом. В какой-то момент, вынырнув из забытья, он выключил телевизор и медленно начал приподниматься, пытаясь пересесть в коляску. Его руки, дрожащие от напряжения, судорожно вцепились в ручку рамы. Едва он чуть приподнял тело, как услышал зловещий хруст: рама, его верная опора и надежда на самостоятельность, треснула. Беспомощное тело Михаила рухнуло на пол с глухим стуком. Коляска, будто в насмешку, откатилась в сторону.
Михаил лежал на холодном полу, скованный триадой боли, гнева и отчаяния, не в силах пошевелиться. Внутренний барьер, месяцами сдерживавший лавину чувств, дал трещину, и невыносимое напряжение вырвалось наружу. Горькие всхлипы сотрясали всё его существо, выжимая последние капли сил. Обессиленный и опустошённый, он оставался неподвижен, но его разум продолжал работать, не давая передышки. Перед его внутренним взором калейдоскопом замелькали обрывки воспоминаний.
Михаил вспомнил себя лежащим в больничной палате, где крики старика-соседа по койке, истязаемого невыносимой болью, бесконечно резонировали между стенами. Одновременно с этим в его голове всплыл отрывок из романа Фадеева «Разгром»:
«Всю дорогу мучила его непереносимая, усиливающаяся с каждым днём боль в боку… Он всю дорогу приноравливался к новому своему состоянию, уверяя себя, что эта “совсем пустяковая болезнь” была у него всегда…»
Бездумно скользя по содержанию текста, мозг Михаила ухватился за другой отрывок из этого же произведения:
«Вдруг Нивка испуганно фыркнула и шарахнулась в кусты, прижав Мечика к каким-то гибким прутьям… Он вскинул голову, и сонное состояние мгновенно покинуло его, сменившись чувством ни с чем не сравнимого животного ужаса: на дороге в нескольких шагах от него стояли казаки.»
Михаил вспомнил рассказ Вадима Николаевича о своих предках, который потянул за собой целый букет мучительных воспоминаний: поездка к Кирику, испуганные глаза Анастасии и слова самого Андрея Владимировича, оставившие глубокий шрам в душе Михаила… Пережив всё это ещё раз, память Михаила вдруг привела его в квартиру бывшей соседки по дому, потерявшей единственного сына. Днём она всегда приветливо всем улыбалась, щедро делясь своим теплом и добротой с окружающими. Но по вечерам весь двор слышал страшный, раздирающий сердце вой, доносившийся из её окна на протяжении многих месяцев.
«Но что я могу сделать?» – очередной безмолвный упрёк вспыхнул в голове Михаила, адресованный неизвестно кому.
В дверь позвонили. Сердце Михаила подскочило, и по бесчувственному телу прокатилась волна облегчения и радости. Он повернул голову к кровати, где на краю лежал пульт. Михаил протянул руку, но тот оказался слишком далеко – пальцы беспомощно царапали край кровати, не дотягиваясь до цели. Стиснув зубы и напрягая все силы, он снова и снова пытался дотянуться, но его неподвижное тело якорем удерживало его на месте. Михаил тихо застонал от досады. Рука бессильно упала на пол, а в глазах проступили слёзы отчаяния и злости на собственное бессилие. Лежа и тяжело дыша после бесплодных попыток, он услышал приглушённые голоса за дверью:
– Валентины в это время не бывает дома, но она скоро должна подойти, – послышался знакомый голос соседки.
– Мы же повесили объявление, что будет обход, – ответил другой женский голос, полный недовольства и упрёка.
– У Валентины больной сын. Он никуда из дома не выходит. Если никто не открывает, то, скорее всего, он в больнице – у него часто бывают осложнения.
– Вот как… – протянула вторая женщина с сочувствием.
Дальше разобрать, о чём они говорят, уже было невозможно – голоса стали глуше, затем и вовсе стихли. «Они решили, что меня нет дома», – горестно усмехнулся он. Он пребывал в той же позе, уставившись в потолок, когда неожиданная мысль промелькнула в его голове: «Можно имитировать! – Это осознание вспыхнуло, как искра, спровоцировав учащённое сердцебиение. – Надо убедить её в том, что мне лучше!»
Михаил дотянулся пальцами до коляски и подкатил её к кровати. Затем он перевернулся на живот, ухватился обеими руками за край постели и подтянулся ближе к ней. Переведя дыхание, он положил правую ладонь на матрас, а левой стал отталкиваться от пола, продвигая своё тело вперёд, пока верхняя часть туловища не оказалась на кровати. Некоторое время Михаил лежал неподвижно, восстанавливая силы. Собравшись с духом, он снова потянулся к коляске и придвинул её вплотную, уперев в край постели. Опираясь левой рукой на сиденье, а правой на кровать, Михаил с огромным усилием втащил своё тело на коляску, сначала опустившись грудью, а затем животом на подлокотник. Медленно поворачиваясь, он наконец опустился на сиденье и глубоко выдохнул, ощущая облегчение от того, что справился с задачей. Однако силы стремительно покидали его, а сознание начало затуманиваться. Михаил попытался напрячься ещё раз, чтобы устроиться поудобнее, но измождённое тело не повиновалось. Окончательно обессилев, он провалился в забытье, и его голова бессильно упала на плечо.
Очнулся он, когда услышал голос матери:
– Миша, что случилось? – Валентина Павловна смотрела то на него, то на поломанную раму над кроватью, её глаза были полны тревоги и беспокойства.
– Я хочу снять её, – Михаил указал глазами на сломанную раму над кроватью.
– Зачем? Как ты будешь переворачиваться и пересаживаться? – Валентина Павловна не могла скрыть удивление и страх. Она боялась за сына, не понимая, что он задумал.
– Мне в реабилитационном центре сказали, что если хочешь вновь встать на ноги, надо учиться использовать как можно меньше подручных средств.
Валентина Павловна внимательно посмотрела на сына. Она не могла не заметить, как в последнее время Михаил всё глубже погружался в депрессию. Но сейчас в его глазах появился слабый, но отчаянно нужный огонёк надежды. Не желая погасить этот едва зародившийся свет, она решила не возражать, надеясь, что позже он сам попросит её вернуть перекладину на место. Молча, с тяжестью на сердце, она сняла её.
– Они правда так сказали? – решила она уточнить, надеясь, что, возможно, сын уже передумал.
– Да. Говорили, что чем скорее сниму, тем лучше, – уверенно ответил Михаил.
Валентина Павловна ушла, погружённая в свои тревожные мысли, и Михаил остался один, обдумывая, как поступить дальше. Без этой старой, самодельной, ржавой рамы он чувствовал себя безруким. Он устроился поудобнее в коляске и начал осматривать комнату с таким интересом, как если бы увидел её впервые.
