Kitabı oku: «Пирс», sayfa 2
– Ох, какой вырос-то! Жених! А я вот тебя таким помню, яблоками тебя угощал, – добродушно улыбался казак средних лет. Иван лица вспоминал не все, за что было немного стыдно. Пока вокруг Ивана кипела суета, Игнатья Авакумова помчалась к дому Трифона. Запыхавшись, она ввалилась в дом.
– Что стряслось? – встревожился атаман, раскуривавший люльку.
– Ой! Свет моя, Трифон Михайлович, пойдем, пойдем со мной, – потащила за рукав атамана бойкая старушка.
Иван увидел среди толпящихся людей Игнатью и рядом с ней казака. «Отец», – прошептал парень и ему стало невыносимо больно и страшно. Всего за каких-то десять лет, его отец, славный атаман в расцвете сил превратился в старика. Иван глядел как не своими глазами на то, как в толпе беспомощно озирается исступленный седой мужик с осунувшимися плечами. Игнатья также держала его за рукав, как и Ивана, когда водила его представлять, и, прищурившись, озиралась. Трифон явно не понимал, что происходит. Уголки его губ и без того всегда суровые, опустились, руки немощно висели вдоль тела. Иван глядел на отца и не шевелился. Перед его глазами, как волны, вставали воспоминания из детства. Сильный атаман, на черном коне, и он, мальчишка, смотрит на него снизу вверх и мечтает так же. А тот его подхватывает и сажает к себе на седло и скачут они так галопом и весело, и страшно. И как отец оружие учил держать и чистить, как в страхе держал всю деревню. Как всегда, дымила люлька в его больших и сильных руках. Из мыслей Ивана вывела женщина с ребенком на руках:
– На батюшку своего смотришь? Да, постарел он, что тут скажешь. Времечко-то свое берет. Смерть его жены-то для него горем была, но как сын пропал, так все, погиб атаман наш. Знаешь, ходют люд такой, вроде дышат да говорят, но не живы-то давно. Ой, что ж я, дура-то, такое говорю. Черт дернул, – она, немного помолчав и перекинув ребенка на другую руку, продолжила: – Я тебе так скажу, ему, видит бог, в жизни много испытать довелось. Он твою мать любил пуще всего на свете, а она как тебя родила в муках, так на тот свет и отправилась. Слава ей небесная. Ты поди к нему, поди.
Иван шел, как во сне:
– Отец, – как будто не своим голосом молвил он.
Игнатья вздрогнула, перекрестила Трифона:
– Бог милостив, батюшка, гляди, то сын твой! – и снова залилась слезами, отошла в сторонку.
Старик повернулся и глянул снизу вверх на молодого юношу, его лицо искривилось, морщинки проступили еще больше, он протянул дрожащие жилистые руки и крепко пожал, ладони своего вернувшегося сына. Он не отпускал руку, жал крепко. Смотрел на сына, смотрел и сжимал руку, Иван смотрел на него и не знал, что и сказать. Он, часто живя в крепостных, представлял себе эту сцену, как он обнимет отца, как отец рад его видеть, как они обнимаются, и он вот-вот расплачется. Но все вышло иначе, глаза Ивана были сухи, он смотрел на отца и не верил, что этот уставший от жизни старик его атаман, его герой. Он смотрел на руку свою, как на чужую, и эту руку сжимали старые покривившиеся пальцы.
Трифону шел шестой десяток, атаманом он стал сразу после рождения своего единственного, но не первого сына. Он со своей женой жил долго, были у них дети двое, да все еще в младенчестве умерли. Жена его часто хворала, и когда была беременна Иваном, почти не вставала с постели последние месяцы. Трифону к тому моменту было уже лет тридцать. Потерю жены пережил он с трудом, но к жизни его вернул маленький бойкий Иван. Трифон не чаял в нем души, баловал парня разрешал все, что только тот пожелает. Часто показывал ему свое оружие, учил пользоваться им и ездить верхом, много времени проводил с сыном и почти всегда брал его с собой. О смерти матери ребеночку он не говорил, помогала ему в хлопотах по дому Игнатья Авакумова. В то утро, когда табор близко подъехал к деревне, Трифона не было дома, он отправился в ближайшее поселение за солью да крендельками для сына. Он оставил Ивана дома. До сих пор на полке в его доме стоит тот мешочек соли. Когда он вернулся, у его дома было много народу. Завидев Трифона все смолкли. Каждый боялся начать первым, да и как новость сообщить никто не знал, только сочувственно смотрели на атамана, кто-то вообще пошел восвояси. Вперед вышла Игнатия Авакумова, сообщать весть трагичную для Трифона, ей было не впервой, она была лучшей подругой покойной жены атамана, и именно она сообщила, что жена его скончалась при родах, мучать она его и в этот раз не стала, знала, что такое лучше говорить сразу прямо, как отрубая. Беду не растянешь, не отстрочишь, коли пришла, так будь храбр принять ее. Так она и в этот раз просто тихо, но прямо и твердо произнесла: «Украли мальчонку твоего, Трифон, цыгане, увезли».
Трифон, оттолкнув от себя Игнатию и бросив все, что держал в руках, побежал на конюшню. Схватив первого попавшегося коня, он запрыгнул на него и, вцепившись в гриву, помчался. Он подскочил к Игнатии, та жестом показала на поле. За ней в слезах стояла пятилетняя Сонька и неистово ревела, и только, когда подскочил атаман, она затихла.
Трифон метнулся в ту сторону, куда указала тетка, скакал он со всем напором, он не проклинал небо, не молился, он весь стал одним движением. Его несла вперед неведомая сила, скакал он долго. Лишь изредка встречая на своем пути людей, и узнавал, не видели табор. Но цыгане провалились как сквозь землю. Атаман не сдавался, он скакал день, и почти всю ночь, под утро лошадь, исходясь слюной, издохла на поле. И только там Трифон, упав на колени, стал проклинать небо, землю и всю свою жизнь! Он просил прощения у своей жены, за то, что не уберег единственного их сына. За то, что так и не открыл Ивану правды, про мать. Он плакал первый раз за всю свою жизнь, лил слезы и выл, как дикий зверь, вдалеке от людей, в глуши, на неизвестном ему поле. Он уткнулся лицом в землю, и только тело его все содрогалось. Не было его дома четыре дня, вернулся Трифон замученный, больной, угрюмый и слег. С тех пор атамана было не узнать, он все больше молчал, плечи потихоньку опускались под тяжестью нескончаемых дней. На поле брани он становился злее прежнего, и ни одному врагу более пощады не было. Казаки его побаиваться стали. Дом его всегда был пустой, кто к нему ни сватался, всех он гнал, да и гостям никогда не был рад, что потом и ходить к нему перестали. Часто его донимали соседки – мол, негоже в расцвете сил, надо бы невестку себе найти, и все своих дочерей пихали. А он все молчал, курил люльку и только еще больше отдавался службе. Жил он в полном одиночестве, никого к себе, кроме Игнатии, не пускал, да и ту редко. Так он и жил, как отшельник, только и делая, что служа родине.
И вот спустя десять с лишним лет, они встретились. И Трифон смотрел на Ивана, глядел, да не верил, что в жизни такое может случиться. Он давно его похоронил вместе с матерью, так ему было легче, чем думать, что сын вольного казака пресмыкается у какого-нибудь там дворянина, бегает, ему кофей подает, или, того хуже, стал люд развлекать на ярмарках. Он глядел на своего вернувшегося сына, и видел в его чертах жену, ее губы, разрез глаз, нос, а от отца ему достался овал лица и светлые кудрявые пряди, как были когда-то у самого Трифона. Он смотрел на Ивана, как на мираж, и только и жал руку, потому как, когда в душе человека происходят великое – слова теряют всякую силу и лишь становятся ненужной шелухой. Люди вокруг все понимали, и потому стали потихоньку разбредаться, все знали горе Трифона, и все в деревне ему сочувствовали, и в счастье его не стали ему мешать. Оставили двоих да пошли каждый в свой угол.
– Пойдем, Иван, пойдем домой, – старик приобнял сына за плечо, и они побрели в сторону дома.
Шли они молча, каждый думал о своем. Перед Иваном отворилась дверь в его детство, та же дверь точь-в-точь, как он ее помнил, только гораздо меньшего размера, со скрипом отворилась, и он попал в старый ветхий дом. Очевидно, что рука хозяйская давно не касалась его, и потому вещи все были преимущественно раскиданы, у печи валялись и сажа, и опилки, крынки стояли на столе, давно не знавшие заботливой руки. Трифон сел на лавку, и жестом пригласил сына к себе.
– Как-будто в сон попал – сказал Иван, озираясь.
– А я будто только проснулся, – отозвался Трифон.
– Я часто вспоминал наш дом, только он мне больше казался.
– Конечно, больше, вон какой вымахал.
И все-таки оба чувствовали ужасное смущение, как себя вести, что говорить, не знали, Трифон не был приучен к сентиментальностям, в чем его всегда порицала его супруга, а Иван робел перед стариком.
– Расскажи мне, Ваня, вот что: как было с тобой, где ты был, как ты исчез, правда ли, то были цыгане? – Трифон испытывающе поглядел на сына.
– Да, то были цыгане, я рванул к ним, мне было ужасно интересно посмотреть, – тяжело и с паузами говорил Иван, в горле его стоял ком. У Трифона заходили скулы. – Да прости, отец, я дурак был, что ж теперь…
– Как это было? Помнишь? – не обращая внимание на извинения сына, продолжал расспрос Трифон с присущей ему военной выдержкой.
– Помню, отец, да смутно. Кутерьма была, крики, свист, лошади ржали и народу много, ребятишки ихние ко мне подбегали и все ярко кругом было от юбок пестрых. А потом чьи-то руки меня от земли оторвали да в кибитку подкинули, а там паренек сидел усатый, у него в ухе серьга большая была, я на него уставился, а он мне подмигивает, говорит: «Чудо хочешь, покажу?» – Я согласился, он карты достал и что-то ими крутил, вертел, а я все их загадывал, и он точно такие и доставал. Не помню, как долго ехали, да я хотел было выйти, а он меня за шиворот, говорит, что я черт, куда лезу, и зубами своими золотыми все улыбается. Мне руки так и связали, как брыкаться начал, тут я понял, что пропал. Через несколько дней каким-то людям передали, бумагами какие-то делали, писали, все меня расспрашивали, как меня звать, да откудова я. А я все грозился, что отец мой атаман, бошки-то им поотрывает, – заулыбался Иван в надежде развеселить отца, но Трифон слушал серьезно, уставившись в одну точку. Иван продолжил, откашлявшись: – Тешились, смеялись, а мне обидно было. Потом меня в каком-то доме держали, а оттуда через пару дней меня и увезли.
– Это ж куда они тебя увезли, сыну? А?
– В усадьбу.
– Это зачем же тебя в усадьбу? – допытывался Трифон, хотя уже сам догадывался, хотя догадки своей пугался и верить самому себе не хотел.
– Да, жил с цыганами недолго, пока они меня… не привезли туда… в усадьбу эту… пока они не продали меня, – все тише и тише говорил Иван, произносить эти слова было очень стыдно, к тому же он помнил нрав своего отца, и говорить такое ему в глаза было тяжело, но он собрался с силами, – продали, как крепостного.
Трифон помрачнел еще больше, тяжело встал, прошелся по комнате взад-вперед, взял с полки не раскуренную люльку и задымил. Иван молча глядел на него, и все же в этом старом теле еще были видны следы былого воина.
– Продолжай, сынку.
– Может, лучше…
– Продолжай, – скомандовал Трифон.
– Продали меня барину, уж за сколько, не знаю, да я только рад был, что не придется скитаться более, думал убегу от него, и делов-то. Но мне потом тамошние мужики объяснили, что с беглыми крепостными бывает.
При слове крепостной Трифон блеснул глазами, плечи его как будто расправились, лицо налилось бордово– красным цветом. Иван бы сразу остановился в своем рассказе, да только отец стоял к нему спиной и глядел в темное от сажи окошко. – Барин оказался хорошим мужиком. Я к нему привык быстро, он жену с сыном потерял, и я, видать, ему как сын и был, потому я у него много чему учился, он пускал меня в свою библиотеку… – Ужасная ревность обуяла старика, а Иван, вспоминая то время, вдохновлялся все с большой силой и раззадорившись, в ярких красках рассказывал отцу о жизни в доме барина. – Я столько всего там изучал, изведал, мы много вечеров проводили вместе, он рассказывал о разных странах, о гуманизме, о философах, ты знал о таком? Так что служил я ему хорошо.
– А что ж ты вольную не просил?
– Я как-то и не думал об этой, – немного помолчав, ответил Иван, – мне было совестно его оставлять. Он бедный малый, пережил много.
На этих словах Трифон положил люльку на стол, резко подошел к Ивану и, несмотря на его молодое и сильное тело, вывел его во двор чуть ли не за ухо, а как отпустил, так стал покрывать ударами сына, нанося одним за другим. Иван опешил, отступал, пытался защититься, но у барина он не занимался ни борьбой, ни фехтованием, и потому все выходило у него неуклюже и как-то по-женски, отчего Трифон становился все злее и злее:
– Собака ты страшная! Я на кой черт тебя на свет родивал! Чтоб ты пресмыкался пред хозяевами! У тебя один хозяин! Царь! Император! Только перед ним! Слышишь! Щенок! А ну-ка встань, дерись! Девка! Баба! Жалко ему барина! Глядишь, какой! Позор!
Он отвешивал тумаков сыну со всех своих сил, Иван же несмотря на то, что не мог ответить отцу силой, не издал ни стона. Трифон рассек сыну губу и повалил его на землю, и тут боль пробудила Ивана, и он бросился на отца, рук он на него не поднимал, но отпор давал хороший, пока Трифон не заломил ему руки. Лежа щекой в земле и чувствуя вкус крови на языке, Иван задыхаясь, произнес:
– Прости, отец.
Трифон повалился рядом на землю. Оба переводили дух, но вся эта неловкость и какое-то напряжение после этой драки улетучились. И вот они, как раньше, как будто бы и не было этих проклятых тринадцати лет, когда давно, часто они боролись с отцом на сеновале. Ивану стало так нестерпимо хорошо.
– Рука у тебя изнеженная совсем, не поставленная, к бою не готовая. К оружию тебя надо. Чему только тебя этот научить мог… – после паузы: – Сегодня же начнешь. И на лошадь я тебя посажу, мне выдали ну такую красотку, кобыла хоть куды.
– Бать, я жениться хочу, – так Иван называл отца в детстве, слово вылетело само, отчего парень сам смутился.
– Дело годное, найдем тебе невесту, из этой али соседней деревни, то не беда.
– Да я уже нашел себе, благословения твоего хочу.
– От ты шустрый, только ногой в деревню, а уже девку себе подыскал. Кто же невеста, не из того дома случаем, а? Я тебе пальцы повыдергиваю, коли…
– Нет она не крепостная, отец, это Сонька, помнишь дом Марии Филипповны, что померла, то ее дочка, что с теткой своей Авдотьей Филипповной живет.
– Чего ж не помнить, помню, конечно, вижу ее каждый день. Девка красивая, да только вот, насколько я знаю, к хозяйству совсем не приучена, давай уж лучше тебе получше подыщем, а?
– Нет, я ее люблю, жить хочу с ней, а сплетни про нее ты не слушай, – с жаром ответил Иван.
– Так почему тебе знать, какая она, коли ты не видел ее с десяток лет.
– Видел, отец, я еще в детстве тебе говорил, что на ней жениться хочу.
– Так то ж детский лепет был.
– Нет, я решил, беру ее в жены. Благослови отец, а коли нет, так я..
– Пр! Куда коней погнал, благословляю тебя, тебе с ней жить, перечить не стану, завтра к ней сватов отправлю. Девки – они все на одно лицо, эта так эта, лучше пойдем, я тебя на коня посажу.
Иван поднялся, подал руку отцу, и так, ее не опуская, они крепко обнялись.
Глава 5
– Братец, ты чего увильнул? – спросил Никола, выходя за калитку к Тарасу.
– Хочу бабке нашей мешок соли подарить.
– Расщедрился! Гляди на него.
Купцы глядели на девушку, которая, подбежав к ним, замедлила свой ход и, опустив глаза в пол, быстро проскользнула мимо, направляясь в дом. Купцы переглянулись, Никола хитро покосился на дом и подмигнул другу, тот глянул девице вслед и ухмыльнулся.
– Тетушка, тетушка! – залепетала Сонька, забежав в дом. – Тетушка! Ты не поверишь!
– Что ты раскудахталась, а ну платок поправь, что ты бегаешь, как маленькая, вона запыхалася вся. У нас гости важные, а ты… – кряхтела Авдотья, поправляя съехавший набок платок и убирая небрежной рукой выбившиеся пряди. – Вся в Машку проклятую пошла, ну надо ж так.
– Тетушка, ты послушай, что я тебе расскажу! – горела от нетерпения Сонька.
– Нет, ты меня послушай, – Авдотья усадила Соньку, характер ее она знала, и потому понимала, не подмажешь – не поедешь. – Ты все мне расскажешь, а для начала послушай меня. Я уж более полувека на земле живу, уж скоро и в гроб ложиться. И на какого я оставлю тебя? Голубушка моя, – Сонька слушала Авдотью и понимала, раз та перешла на «голубушку» значит, дело действительно стоящее для тетки. – Я думала, переживала, а ты знаешь, что коли переживаю, так ни куска в рот не беру, – Сонька глянула на передник Авдотьи в крошках, та смахнула быстро рукой. – Я и так прикидывала, и эдак. А тут сама судьба мне в руки ответы-то и послала. То Боженька тебя благословил – возвышенно сказала Авдотья и перекрестилась на красный угол. Сонька глядела на нее и ждала с нетерпением, чтобы уже рассказать свою новость. – Я тебя растила, я тебя кормила, как мать тебе была, так чего, как мать, так и есть, и в ответ я ничего с тебя не требовала, видит Бог, тяжело мне жить так вот, одна все хозяйство на себе тяну, а ты на руки мои погляди, уже все покривились, и болят, голубка, ой болят. – Сонька то и дело хотела вставить слово, вздыхала, приподнималась, но Авдотья не давала ни встать, ни слова молвить. – Нет, ты послушай меня, послушай, я ж не бессмертная, я же устала ведь, тебе пора и обо мне подумать, что ж я тебе все, а ты мне шо? Ты не подумай, я то не для себя, только для тебя стараюся. И так вот на ногах с утра до самого вечеру, до упаду, тружусь и все для тебя, ты же как дочь, ей богу, да чего там ты и есть дочь мне. Знаешь, ведь как судьба меня обделила и мужем обделила и ребеночком. Так я Машке проклятой завидовала, – эту историю Сонька слышала сотни раз, потому горько вздохнула. – Так бог уж простит, так и муж у нее хороший был, но и то беда, мужа война-то к себе прибрала, так и пропал, ой хороший был, хороший, жаль недолго она у него прожила та, сама знаешь, родители его Машку невзлюбили, так и я говорю, за что ж ее любить, характер был, ой, прескверный, да простит меня божечка, – она перекрестилась, – так воле Господа угодно было и сестру мою прибрать к себе, ну а как же, уж больно Машка Дмитрия этого любила, вот и надо, видать, им было на небе-то соединиться. А я всегда так говорила, что это Дмитрий-то к себе и прибрал мать твою, уж больно мы терпели от брата нашего! Он ее бил-то, когда она на сносях была, ох, видал бы муж ее, то и от брата нашего места живого не оставил. Ничего не скажешь, отхватила себе мужика. А мать тебя и покормить-то не успела, при родах в муках так и скончалась. Ох, бедная, а я тебя как в животе ее защищала, так и после смерти ее защищала. – Сонька смотрела на Авдотью, и никак не могла понять, зачем же тетка ей врет так, будто Сонька сама не была очевидцем того, как вместе с братом Ефимом Филипповичем выпивали, а потом ее маленькую по дому-то и гоняли, и ночевать ей приходилось то в хлеву, то на сеновале. И только когда умер ненавистный ею дядька Ефим, зажили они с Авдотьей более спокойно, и уж более не терпела она побоев. – Защищала грудью своей! Потому что хоть бог и обделил меня мужем-то, а роптать-то грех – подарок мне в виде тебя сделал. Тебя, кроху, мне подарил!
«Конечно, мне одной с тобой справляться», – подумала Сонька и наконец, не выдержав, заговорила:
– Тетушка, прошу, не томи, говори прямо, – она с трудом переносила, когда тетка начинала пересказывать одну и ту же историю, которую Сонька слышала не одну сотню раз и, к тому же, чувства жалости к Авдотье она не испытывала, и все эти причитания вызывали только раздражение.
– Два купца к нам приехали, – проковыляла к окну, убедилась, что купцы стоят у повозки да курят, и, не сводя с них глаз, продолжила: – Хорошие купцы, особенно вон тот, – она подозвала Соньку рукой и указала на тучного мужика с сальными кучерявыми волосами, которые улеглись в форме его шапки и так и остались, глазки его и без того маленькие от прищура превратились в две полоски, только густые брови и борода бросались в глаза; рядом с длинным и худощавым другом этот выглядел коренастым небольшого роста, рубаха плотно облегала его большой живот – вон тот, видала? Завидный мужчина. Главное, что купец, а то что рядом друг его, то тоже купец, правда не такой завидный, как первый. – Сонька глядела на Тараса и то и дело переводила взгляд на тетку, она смотрела на ее губы, которые в шёпоте быстро тараторили слова, и пыталась уловить суть. – Он из Питера! Самой императрице покойной меха продавал! Щедрый, добрый! Главное, он будет заботливым мужем, я-то давно на свете живу, я-то все вижу, помяни мое слово. Так что я тебя за него и отдам-то.
– Куда отдашь, тетушка?
– Как куда! Ясное дело куда – в жены! В семью его пойдешь! Будешь за ним как за каменной стеной! Гутарю тебе гутарю – а ты шо, не слышишь меня? Хороший мужик, завидный!
Сонька, как ошпаренная, отскочила от Авдотьи и затрясла головой:
– Нет! Нет, тетушка! Ты же не знаешь! Я же тебе вот что сказать хочу! Иван! Помнишь!? Друг мой детства Иванушка! Он вернулся! Вернулся! Он меня в жены взять хочет! – девушка, конечно, хотела сказать это все совсем иначе и дождаться сватов или отца Ивана, но хорошо было бы, коли знали мы все заранее и могли планировать действия свои, но у жизни, как водится, свои взгляды.
Авдотья с прищуром глянула на Соньку, припоминая, о ком идет речь:
– Вспомни, тетушка! Вспомни! Он сын атамана нашего Трифона Михайловича!
Авдотья тут же вспыхнула, и только больше насупилась, поправила платок и глянула на Соньку.
– Сын вернулся? – чего-чего, а возвращение сына никак не входило в планы Авдотьи, она всегда верила, что атаман своего одиночества не выдержит да и возьмет ее в жены. – И шо? С атаманом решила породниться? – пуще прежнего набросилась тетка на девушку. – А о моем счастье ты вовсе и не думашь?
– Брось, тетушка! Над тобой вся деревня потешится, не выйдет атаман за тебя. – На этих словах лицо Авдотьи исказилось; губы скривились, глаза сверкнули гневом, и все ее и без того непривлекательное лицо съехало куда-то на бок. Конечно, Авдотья давно мечтала о Трифоне, и рассказывала Соньке, как в молодости по ошибке сватался на проклятой ее подруге, но так в открытую говорить, что она и по сей день мечтает, она не говорила. Вся деревня знала, но вслух того никто не произносил.
– Шо ты мне такое говоришь? Шо-то я не расслышала, – прошипела Авдотья. – Глупости какие! Мне ваш атаман и даром ненать! Он помрет атаманом, другой станет, и шо? А ты в нищете, – почти переходила на крик тетка, хотя сколько бы раз она ни разводила ссор, сама никогда не кричала, лишь раззадоривала Соньку, и только стоило закричать или заплакать уставшей девушке, она тут же обвиняла ее в жестокости и неблагодарности и к тому же в несдержанности.
– Тетушка! Что ты! Я и не думала об отце его! Мы хотим! Хотим! Мы любим друг друга, – опустив глаза в пол и покраснев, тихо добавила девушка, кому-кому, а тетке открывать свои чувства она была непривычна, да и не хотела.
– Любят! Много ты в любви-то знаешь. Девка глупая! – Девушке стало невыносимо противно, как будто до ее святыни топтались тысяча грязных свиней. – Я тебе жизнь устроить хочу, – Авдотья сама же испугалась своего громкого голоса, глянула в окно, не услышали ли ее купцы, и громким змеиным шепотом продолжила: – Я тебе такую трепку задам! Ты мне тут не делай цыганочку! Я тебя кормила, я тебя и замуж отдам. Где это слыхано такое!
Сонька повалилась на колени, на ее голубых глазах выступили слезы:
– Тетушка. Ну что ты, родная! Какой купец! Он же меня увезет отсюда! Тетушка, за что же!
– Тихо ты, – испуганно шептала Авдотья, шевеля тонкими губами, – тише! Он мужик хороший, я же тебе добра желаю! А ну встань, встань, кому гутарю!
– Ни за что не встану, ни за что! – Сонька повалилась к ногам тетки и заунывно стонала одно и то же. – За что тетушка! Помилуй!
Авдотья всеми силами пыталась унять племянницу, но та и слышать не хотела слов тетки, и только громче выла.
– Бесноватая! Дура! – шипела Авдотья, вцепляясь в плечи Соньки, как коршун лапами. – Не дай же бог тебя купцы услышат, шальная! Я с тебя шкуру спущу! – Авдотья натерпелась за всю жизнь и потому не готова была отступать от своего задуманного плана, должна же была она хоть немного пожить хорошо, пожить только для себя.
– Тетушка! Только не он, хочешь прогони из дома! – «Хорошая мысль, – подумала Авдотья, – да только не теперь».
– Сказала б раньше, так я бы и прогнала! Тарас хороший мужик! Дура! Опомнись! Поднимись же!
– Тетушка, помилуй, помилуй! – Сонька не поднимала глаз, она вцепилась в подол теткиной юбки и стонала и выла в пол.
– Своенравная девица, вся в свою мать, тьфу на тебя! Тьфу! – и уже не стараясь поднять девушку, Авдотья стала пытаться вырвать подол из ее цепких рук. – Тьфу говорю! Дурная! Отпусти! Тебе говорят! Ой, шуму наделаешь! Шо же будет! Тише! Отпусти!
К ужасу Авдотьи, в этот момент вошли два купца, застав эту сцену в самом разгаре. Девушка вспыхнула, вскочила, отбежав в угол, Авдотья, поправив передник, расплылась в скользкой улыбке, и уехавшее набок лицо немного вернулось на прежнее место.
– Это вам, матушка, – сказал Никола, подавая ей мешок соли.
– Ой, счастье-то привалило! – заохала тетка. Она взяла мешок и показно для девушки поставила его на полку. – Не знаю, как вас и благодарить-то, милые купцы!
Сонька злилась, щеки ее пылали, она буквально ощущала на себе взгляды гостей.
– Вы на нее не смотрите, она воспитанная девка, стеснительная больно, – всё с той же скользкой улыбкой она пихнула Соньку в бок, и хотя нижняя часть ее лица безупречно отыгрывала роль добродушной хозяйки, брови и губы никак не хотели возвращаться на место, что делало лицо похожим на маску.
– Это ничего, – прогремел Тарас, – это даже хорошо, – и он залился смехом, понимая все, что здесь происходило в их отсутствие. От этого хохота у Соньки пошли мурашки.
– А ну поди сюды, познакомься с гостями, – мурлыча говорила Авдотья, жестко ухватив за руку девушку, выводя ее напоказ купцам. – Вот это Никола и Тарас, – на последнего она сделала особое ударение, – уж простите, по батюшке не запомнила. Они мимо проезжают, из Питера едуть. Вот, – и она подтолкнула девушку к ним, – а это моя племянница Соня. Можно и без отчества.
Купцы поклонились, Сонька в ответ и не шелохнулась, Тарас взял ее безвольно повисшую руку и поцеловал, рука так же упала обратно. Она глядела на купца, на то, как его губы прикоснулись к ее коже, чувство тошноты подступило к горлу. Только считанные минуты назад она порхала, как бабочка, в абсолютном счастье, и вот не успела она и вздохнуть, как жизнь сделала резкий поворот, отчего же, ей было невдомек, как будто кто-то на небе не был доволен ее счастьем, а может, она и не заслужила его, жила она всю жизнь тяжело, так и нечего ей на радость и зариться.
– Поздоровайся! – шикнула на нее тетка.
Сонька может и хотела бы что-то сказать, да только горло свело и пересохло, и только и получился непонятный звук, похожий то ли на вздох, то ли на стон, и, покраснев как до кончиков волос, она, не глядя ни на кого, уткнув взор в пол, выбежала из дома, проворно проскочив между двумя купцами, стоящими у дверей.
– Дикая, что ли? – глядел ей вслед Никола.
– Что вы, что вы! Просто стеснительная, – оправдывалась Авдотья, опасаясь как бы спесивый характер племянницы не нарушил ее планы.
– Это ничего, это даже хорошо, – отозвался Тарас.
– Как знать, – ответил Никола.
– А давайте чаю! – суетливо и подобострастно предложила Авдотья. – Аль чего поинтереснее? – она подмигнула купцам и нырнула под старые занавески, из-под которых, немного покопавшись, достала бутылку самогону. Гости довольно переглянулись, в рот их, кроме воды, давно ничего не попадало, а тут такое лакомство.
Она усадила за стол купцов, пристроилась рядышком и, немного покачиваясь, глядела на свои ноги, торчавшие из-под юбки, и лишь когда к ней обратился Никола, она, чуть наклонив голову, с милый улыбкой поглядела на него:
– Ну что, матушка, решать как будем? У вас товар, у нас купец?
– Да не один-то купец, а целых два! – и все трое засмеялись, тем смехом, который был ясен для всех троих – искусственный, наигранный, больше напоминающий зубоскальство. Именно таким смехом закрепляются выгодные обоим сторонам договора.
– Матушка, – продолжил Тарас, – я вашу племянницу в жены беру, как свадьбу сыграем, там мы и уедем от вас. Жить она будет хорошо, яки у Христа за пазухой.
– Ну дай бог, сынок, дай бог. Надо это дело отметить! – и она повторно опытной рукой разлила крепкий напиток по чаркам.
– Это дело, – отозвался Никола, заерзав на скамье.
И глянув, как купцы приложились к выпивке, прильнула к чарке сама своими тонкими провалившимися губами. После третьего подхода разговор завязался душевный, купцы уже курили в доме не стесняясь, Авдотья рассказывала шутки и все продавала Соньку, хотя то уже было и не нужно, т.к. Тарас уже, рассчитав, на что будет тратить приданое, с нетерпением ждал свадьбы. Они-то переходили к обсуждению самой свадьбы, даты, то про гостей и стол, то снова впадали в хвастовство, Никола только и дивился, как это он столько лет знал Тараса и даже не догадывался о таком его воображении. Ни грамма правды не было в рассказах пузатого купца, но он с таким жаром расписывал свою имущество и достижения, с особым упоением будущее сделки, что казалось, будто и сам в какой-то миг поверил. Купцы были бедны, как церковные мыши, неудача преследовала их на каждом шагу, соль, которую они перекупали, была порченая, меха старые и низкосортные, к тому же из мешков просто стаями вылетала неизвестно откуда взявшееся моль. Ни одна сделка не проходила гладко, все им приходилось юлить и изворачиваться, чтобы хоть как-то добыть свои любимые рубли. И шло у них все наперекосяк уж бог знает сколько лет. Иногда им казалась, что все это не жизнь, а какое-то недоразумение, игра да и только. Они часто занимали ссуду, конечно же, не могли вернуть и части, потому не могли возвращаться в другие города где были до того, и тем самым постоянно теряли своих найденных худо-бедно клиентов. На что купцы рассчитывали, было сложно понять, жизнь свою они не меняли и почему-то свято верили, что все как-то само собой уладится. Не могло быть иначе, ведь друзья свято верили, что в их бедах виноват кто угодно, акромя них. И вот, когда выпала такая возможность, Тарас тут же с облегчением подумал, что больше он не будет заниматься этим проклятым делом, осядет в деревне, да наконец-то, чем черт не шутит, тут его навряд ли найдут желающие забрать свои деньги назад, хотя, конечно, своими мыслями он ни с кем не делился, оно было и не нужно, там все само уладится, раз уж пошло так, и пойдет дальше, рассудил он. Напротив него сидела Авдотья, так же сально-приветливо улыбалась ему и думала совсем иные мысли: как это судьба так над ней сжалилась, отдаст она эту проклятую Соньку, помашет платочком, а он и увезет ее. Да только будут ей иногда помощь присылать в виде рублика. При этих мыслях душа ее как будто начинала танцевать, и только вчера вечером она просила бога прибрать ее к себе, ну а уж теперь-то погодите, она еще поживет. В могилу она теперь не торопилась, а только в уме и считала, что будет делать с этим счастьем, что свалилось на нее с неба. В уме она унеслась далеко и накупила себе нарядов, и все бабы-то на деревне ей завидуют, и сам Трифон все ей пороги обивает, плачется, а она его мучает говорит: «Подумаю», а сама подарки от него принимает и только краше становится. Только, пожалуй, Никола думал то, что и говорил, жизнь его, конечно, была не сахаром и на долю с другом он перетерпел много, но он особо не горевал по этому поводу и на все смотрел весьма открыто и просто, можно сказать даже с иронией. Когда-то хотел стать моряком, как его дедушка, уйти в дальнее плаванье, но в семье повешенного о веревке не говорят, так и в его семье, когда старший брат погиб на флоте, мать с отцом приложили все усилия, чтобы огородить младшее чадо от такой же участи, и обрекли на более страшное – на жизнь не свою, на нелюбимое дело, на скитание и голод. Родителей его давно не стало, но никогда он их не упрекал в своей доле, только на свою судьбу «такую» ссылался. Разговоры разрастались и уже хвастовство выпирало из всех окон и прижимало Николу к стенам дома, он любил Тараса, как брата, но слушать этого больше не мог, и потому отправился спать на печь, крепко заснул под бурные рассказы Авдотьи и своего друга о том, как здорово теперь будет жить Сонька.
