Kitabı oku: «Пирс», sayfa 3
Глава 6
Пока за столом велся беспечный разговор и наши герои перекидывались словами, как картами в надежде побольше сорвать друг с друга, Сонька мчалась к пирсу, но Ивана там не нашла. Идти к нему домой она не хотела, знала, что раз он не здесь, то наверняка с отцом, и мешать ей было неловко. Она стояла на берегу и не знала, куда деваться. Она точно решила, что ни за какого купца замуж она не пойдет. И будет сидеть здесь и ждать Ивана, возвращаться домой она уж точно не хотела. В это время Иван крутил в руках отцовскую саблю, разглядывал ее и слушал рассказы отца, как он воевал да служил, пока Иван всякими ненужными делами занимался. Знал бы парень о том, что сейчас готовит ему судьба, он бы уже давно мчался на берег. Ну а пока в счастливом неведенье он наслаждался беседой с отцом, по которому ужасно истосковался.
– А помнишь, как мы с тобой за рыбой ходили, и ты малой упал прямо головой в ил – все так же без улыбки вспоминал Трифон забавные истории из детства Ивана, только ведь этими воспоминаниями он и жил все это время. Все было в его голове, как альбом, собранный из разных цветных картинок. И хоть Иван и чувствовал отцовскую теплоту, все же Трифон был, как всегда, серьезен и скуп на ласку. Они проболтали добрых полсуток. Напряжение и неловкость испарились, и Иван наконец-то чувствовал, что он дома.
– Да, ловец из меня худой вышел, я и ныне-то не шибко умею.
Трифон постучал по плечу сына:
– Ничего, научишься, – выдержал паузу Трифон, заметив, как Иван глядит на конверт на столе.
– Скоро снова война, Иван, – произнес отец, резко помрачнев, он достал из конверта листок и протянул его Ивану. – Приказ пришел, собирать казачков надобно.
Парень внимательно прочитал приказ, написанный холеной рукой.
– И ты как сын мой, со мной пойдешь плечом к плечу, – продолжал Трифон забивая люльку, перед Иваном стоял с детства ему знакомый образ грозного атамана.
Иван с испуганной улыбкой поглядел на отца:
– Какой из меня воин, отец, не смеши. Я муху обидеть боюсь, а тут человека ранить!
Старик сделался хмурым, как туча:
– Муху говоришь? А я тебе так скажу: муха в твой дом не залетит, чтобы жену твою обесчестить, – Иван вздрогнул – муха тебя с землей сравнять не хочет, и детей твоих рабами сделать не собирается, или горло ножом перерезать… – после этих слов повисло тяжелое молчание. Парень глядел на дым, что выдыхал отец.
– Когда приходит враг на твою землю, его надо бить, бить как собаку.
– Отец, но ведь не всегда на нашу землю идут, как часто наши солдаты ни за что гибнут на чужих землях.
Трифон замешкался, никогда в жизни он не ставил под сомнения приказы вышестоящих:
– Нападение это тоже защита, ты мало что в этом смыслишь, ты еще зеленый совсем, и тем паче, что у барина своего совсем изнежился! – он ужасно ревновал Ивана к этому самому барину, слова сына «он мне был как отец» не выходили из его головы. – Весь мир должен знать! Страна наша как улей большой – руку не суй! Пропадешь!
– Отец, но это же не верно, иначе должно быть, зачем воевать, зачем делить людей на своих и чужих, ведь когда убиваешь своего врага, ты вмести с тем убиваешь любимого мужа или сына.
– Вздор, не убьешь ты – убьют тебя.
– Да зачем вообще кому-то кого-то убивать, ведь все из за чего? Из-за земли, власти? Так коли сделать землю общим достоянием, всех-всех людей, независимо от того, кто и где родился, так и воевать не придется.
– Это ж ты мне поговори! Не придется! А кто ж поделит поровну? – от такой чуши Трифон весь вспыхнул. – Испокон веков земля наша была землей предков наших, они за эту землю кровь проливали, а ты мне теперь гутаришь этот вздор! Твоя родина, твоя мать, щенок, слышишь – прогремел Трифон, – бог отец, родина мать, а ты что, свою мать предать решил? Может, ты и в Бога нашего не веруешь? – он перевел дыхание, конечно барин ему такому вряд ли научил. – И к тому же вкусный кусок все захотят, а земли пустые не плодородные пустовать будут.
– Так не надо ничего делить, все общее отец, и власти не надо, вся власть среди людей поделена, у всех ценности общие, у всех права общие. Так если наши прадеды грешили, убивали, за землю, что Бог равно всем дал, так не значит это, что и мы должны по их стопам. Родиной должна стать земля равно для всех – Иван осекся, Трифон ударил кулаком по столу со всей силы, крынки зазвенели.
– Ты что это такое говоришь? Грех? Это что ж! Я русскую землю всю жизнь защищал – и это грех? Это друзья мои, грудью от врага матерей и детей защищали под иконами, и это по-твоему грех? Так мой сын говорить не смеет! Это тебя тамошние натаскали? Али книг начитался причудливых! Тьфу! – Иван весь съежился от крика отца и в свете пыльного окна казался невзрачным и маленьким, и только глаза его упрямо блистали. – Только я тебе так скажу: не бывать такому, – немного умерил пыл атаман, – Бог на небе, Царь на троне, а мы ему служим, а крестьяне поля возделывают, а казаки воюют и Его светлую волю исполняют, а вот этот вздор ты оставь. Нечего мне тут. Господи, стыд-то какой, это все твой барин, я бы ему голову-то светлую да с его барских плечей!
– Так как же, отец, что ж по-твоему важнее этого не может быть человеческих отношений? – выпалил Иван, затронутый словами отца про Александра Митрофаныча.
– Выше долгу, сынку, ничего не может быть.
– И что даже я для тебя не выше долгу? – проговорил едва слышно Иван после небольшой паузы.
Трифон раздраженно отложил люльку, которая никак не раскуривалась от сырого табака, и нервно откашлялся.
– Есть закон, сынку, есть, и он писан не нами, не нам его и нарушать, мы люди, отдавшие свою жизнь на служение родине, чести, Богу!
– Так не лучшим ли служением будет воспитание новых добрых поколений? Образование деревень и сел… А? Процветание России… – продолжил после долгой паузы Иван, вспоминая аргументы из слов барина.
– Ага! Значит, ты все-таки признаешь Родину свою?
– Я ее, отец, и не отрицал, только лучше станет, если границ никаких не будет, ни тебе ни ваших ни наших, и в жизни каждого человека главное – образование.
– Врагу все равно кого резать, образованного али нет, – упрямился по-старчески Трифон, хотя разговор давно ему наскучил, понимал старик, что его сыну в голову долго вбивали всякую невидаль.
– Отец, чего ты все повторяешь, враг да враг, нет же врагов, все такие же люди, как мы, все хотят себе счастья. Так принять бы эту истину всем и поделить между собой счастье, а война и не нужна будет.
– Это что ж у тебя за истина-то такая, прости Господи? Так чтобы я по-твоему всю жизнь ненужным делом занимаюсь? – Трифон встал выпрямился весь, как на параде, поправил кафтан, надел папаху, лежавшую на полке. И встав так перед сыном, повторил то же самое на более повышенных тонах, в которых слышалась нота жгучей обиды. Трифон служил с малых лет и никогда не ставил под сомнение свою службу, он принимал ее как зеленую траву летом, а белый снег зимой и не задавался вопросом кому это было надобно все так устроить, для него и так было очевидно: Богу одному! Он не нашелся что ответить сыну, мысль, что вся жизнь его была напрасным трудом, что всего себя он отдал ненужному никому делу, приводила его в исступление, он открещивался от нее, как от чумной. Ясно было одно: сын его, кровь от крови его, не уважает, не ценит и не понимает великих незыблемых ценностей, которые он впитал с молоком матери и так хотел передать Ивану, а впитал он грязь подсапожную этого своего барина: «Воспитали раба», – с горечью подумал Трифон.
– Прости, я не хотел тебя обидеть, просто когда мы с Александром Митрофанычем вечерами читали, он мне многое рассказывал, так есть философы и мыслители, которые такие идеи имеют, – еле слышно извиняющее произнес Иван.
– Ах, вот где собака порылась, – сверкнул Трифон и уж более от своей ревности «так я и знал», – это вот откуда ты понатаскал дряни этой. Я из тебя ее – эту дрянь и выбью! Тут все ясно. Он засланный, твой Митрофаныч! Небось все заграничные мыслители-то, – торжественно заулыбался Трифон. – Конечно, как я и не догадался, ему только Россию матушку и развалить хочется, – он погрозил кулаком невидимому врагу.
– Это же не имеет значения.
Но Трифон его уже не слушал, он торжествовал свою победу:
– Все решено, сынку, ты казаком родился, это судьба твоя. Ничего более слышать не желаю. Мы с тобой воевать идем, и на этом точка. Сегодня же тебя на коня посажу, шашку в руки дам. Нечего – нечего, ты сын атамана Трифона! И ты атаманам станешь, ты еще всем покажешь, сынку. – Он торжественно взял люльку и зажег ее с первого раза. Иван глядел на отца, и удивлялся тому, какая непреодолимая пропасть возникла между ними.
– Когда же, отец?
– Завтра на рассвете.
– Как завтра!? Помилуй, я завтра не могу! Как же Сонька?
– Коли любит, будет ждать, как все бабы ждут своих казаков, ты сначала о службе думай, а потом уж о девках.
– Но я ведь не обучен, не умею, ты меня на верную смерть ведешь, – поежился Иван.
– Всему ты обучен, у тебя в крови! Твой отец, мой отец, отец моего отца – все воевали, тебе только дай саблю в руки, так и пойдешь!
Иван почувствовал, как на плечи ему упал большой груз, только он радовался своей свободе, как снова попал в капкан, он надеялся обрести дома покой и счастье, а обрел и того хуже, старого отца, в мыслях которого все место заняла война. Он слушал, как Трифон ему все расписывает в красках – как они пойдут, как действовать будут, слушал рассказы и воспоминания, нравоучения, он сидел и слушал, но мыслями был совсем в другом месте, для себя Иван решил, воевать он не пойдет, снесет все на болезнь или просто убежит, тут он не крепостной, пропадет и все, и только Соньку заберет с собой, ему вспоминались романы о влюбленных, убегающих из отчего дома ради любви и идеи, и мыслями он унесся далеко-далеко – как они вдвоем и перед ними целый мир. Его вернула к жизни рука отца которая тяжело опустилась на его плечо, и тут же улетучились мечты, легкость красок, и снова он ощутил давящий камень на своей груди:
– Медлить не будем, надевай-ка мою старую форму и иди в конюшню, я тебя там ждать буду, – с этими словами Трифон вышел из дома.
Битый час Трифон показывал Ивану, как держать нагайку, но тот только и задевал то себя, то лошадь, от чего та взбрыкивала и встала на дыбы. Ивану приходилось изо всех сил держаться в седле, чтобы не упасть наземь. Трифон глядел на все это дело мрачно, он понимал, что такими шагами он и впрямь сына на закланье ведет, но признавать свое поражение он не хотел, принцип был для него важнее всего на свете, хотя может и сам он не отдавал себе в этом отчета. Но в итоге у Ивана что-то стало получаться, к вечеру сабля уже лучше держалась в руке, а нагайка весело посвистывала в воздухе.
– Мой сынку! – гордо говорил себе Трифон.
– Я устал, давай передохнем часок, я к невестке своей схожу, а вернусь, так снова за дело, – уже сам распыленный от своих успехов тараторил Иван.
– Ступай!
И Иван помчался, он не бежал, но шел так быстро, как будто ноги сами его несли, он без труда нашел дом своей возлюбленной, все такой же, как много лет тому назад. Сердце забилось еще быстрее, «Эх расскажу ей про встречу с отцом, что благословил нас, вот ей счастье», и Иван снова предался светлым мечтам о том, как рада Сонька, он буквально видел ее улыбку, отчего улыбался ей в ответ, он мечтал и все, что было в его мечтах, тут же отражалась на лице. Подойдя к забору, он сбил на бок отцовскую папаху и присвистнул:
– Тут ли красавица живет? – и снова видел в своих мечтах, как Сонька выбегает с крыльца, как Авдотья в слезах от счастья встречает его, целует, величает сыном и благословляет их на любовь, но долгая тишина вывела Ивана из его дремы, он поглядел за забор, у калитки стояла старая кляча, лениво пожевывая истоптанную траву, повозка, наваленная грудой мешков, торчала из за ее большого коричневого зада. – Хозяева! – постучал по забору Иван. Не мог же он ошибиться домом, вон то дерево, где они мелкие лазили за яблоками, а вон там Сонька расшибла коленку, и он нес ее на загривке в дом. Но снова была тишина. Тут только Иван разглядел, что в окне мелькают фигуры, но не смог различить, кто есть кто. «Верно, просто не слышат», – с этими мыслями он отворил калитку, она отпиралась так же, стоило просунуть палец и поднять гвоздок. Парень подошел к окну и уже не так уверенно постучал в него. Окно тут же распахнулось, показалось старое морщинистое лицо Авдотьи, красное-красное, и запах самогона ударил Ивану в нос.
– Вернулась, проклятая – на пьяный распев промычала Авдотья.
– Это я, Иван! Трифона сын, доброго здоровьичка! Тетушка! Соньку покличешь?
Авдотья с секунду соображала, что за черт под окнами у нее стоит, а как смекнула да весь разговор с Сонькой вспомнила, покраснела еще больше, а от сумерек лицо ее казалось уж багрового цвета, она зашипела:
– Пшшол! Пшшшол! Чтоб глаза мои тебя не видели, чтоб духу тепереча твоего тута не было! – и она с грохотом закрыла окно, внутри была видна какая-то суматоха. Иван стоял в полном недоумении. «Что ж это такое? Может, не признала? Уходить теперь? Постоять?» – думал в растерянности Иван.
– Кто там, хозяйка? – прогремел Тарас.
– Ой, батюшка, ходит тут один разбойник, всю душу вынул окаянный, все ему хлеба подавай, все ему Соньку подавай, все ему рублик-то подавай. – как всегда уверенно соврала Авдотья, «Коль соврала, так хоть крупицу правды сказать», – подумала она.
– Рублик, говоришь? – поднялся уже хорошо пьяный купец.
Пока Иван, потерянный в своих мыслях, как баран, смотрел все на то же окошко, оно снова распахнулось и из него показалось лицо еще более страшное, как будто то был не человек, а бык, меленькие красные глазки сновали по улице, борода мокрая от выпивки и поту двигалась, очевидно пережевывая какую-то еду. Лицо, казалось, еле протиснулось в это маленькое оконце. Он утер сальном рукавом рот и стукнув огромным кулаком – молотом по раме, прорычал:
– Проваливай! Кто б ты ни был, а то шкуру спущу! – он еще раз для пущего угрозу стукнул кулаком по окну, и тут его пьяные блуждающие глаза столкнулись с Иваном, он оценивающе посмотрел на него:
– Так это ж щенок! – крикнул он через плечо Авдотье, он заржал во все горло и закрыл окно, после уже в закрытом показалось лицо Авдотьи – выражение ее было странное – и испуганное и смущенное с осадком дикой злости. Она задернула белую заштопанную штору и отошла от окна.
Иван еще какое-то время постоял у дома, может его не признали, может спутали с кем то, хотя оба были пьяны, а спьяну мало ли кто что наговорит, тогда что за испуг был на лице тетки. Парень медленно побрел прочь, размышляя над случившимся, постепенно его мысли улетали, путались, сменялись хаотично одна за другой; Сонька, война, старый отец, с которым он так и не нашел никакой связи, вся эта деревня, которую он представлял в своих грезах родной и любимой, вся стала ему как-то мала. Он глядел по сторонам и не видел того простора, что ему помнился в детстве, и те поля, что пахли когда-то свободой, теперь не пахнут ничем иным, кроме как рабством, кровью и старыми предрассудками, которые давно, по мнению Ивана, отжили свое. А ведь теперь время просвещения, а тут люди до сих пор не то что не держали книг в руках, до сих пор боятся выйти за пределы предлагаемой им судьбы. И все одна власть, и все себе прибирают к рукам единичные люди, а что было бы, если бы взять и всей деревне дать книги из библиотеки Александра Митрофаныча. Да не только одной, а чтобы всем-всем-всем деревням. Парень возмущался и злился, ему то и дело вспоминались долгие диалоги с барином:
– Запомни, Иван, религия отжила свое как устаревшая мораль, вся эта религиозная школа не что иное как колыбель людских ошибок и суеверий.
– Александр Митрофанович, как так! А как бог, это тоже ошибка? Вы не веруете? – почти в исступлении прошептал маленький Ваня, сидя на коленках подле барина.
– Это сложный вопрос, Иван, многие мыслители считают, что создатель есть.
– А вы?
– А я? Кхм, пожалуй, скажу, что его нет, – Иван глянул на барина широко раскрытыми глазами, на что Александр только слегка улыбнулся, пожав плечами. – Рассуди сам, как можно верить в то, чего сам никогда не видел. А? Это все заблуждения, придуманные людьми для управления чернью.
– А что же это, барин, и души, получается, нету?
– Получается, нет никакой души, – спокойно отозвался Александр Митрофанович, слегка улыбнувшись, глядя куда-то вдаль. – Человек всего-навсего совокупность воспитания и смены различных фактов, – он все так же спокойно с чувством собственного величия поднялся с кресел и, подойдя к полке, стал что-то искать, он достал пару книг, протер их ладонью, Иван заметил, как барин смотрит на эти книги с какой-то диковиной любовью.
– Возьми и прочитай их до конца недели. Я уверен, тебе они понравятся. Великие мысли, великих людей, как брызги фонтана, стремятся ввысь, за этими идеями будущее, – он протянул книги парнишке, потрепал его по волосам и тихо, как он обычно делал, удалился из комнаты.
Иван глядел на книги Вольтера, Руссо и Дидро, он глядел на них, переворачивал страницы и чувствовал, что вот эти листки отделяют его от тайного мира, что цветет и растет внутри Александра Митрофановича, ему безумно хотелось прильнуть к тому миру, понять его, понять все, о чем говорит барин вечерами, все, что он так жадно впитывает в себя. Он глядел на слова, и они, как революционные солдаты, шли один за другим, выкрикивая «Свобода! Честность! Равенство!» – он еще не понимал толком смысла и масштаба этих слов, не понимал, как эти слова позже сотрясут его родную землю и сколько эти слова прольют крови, но он чувствовал в них что-то волшебное и, не двигаясь с места, начал читать все подряд.
Иван остановился среди поля, грустная улыбка застыла на его губах: «Зачем же вы, Александр, научили меня всему этому, коли мир еще к такому не готов, книги ваши стали для меня забором, из– за которого я теперь одиноко гляжу на всех…» И воспоминания новой волной накрыли его кучерявую голову.
Вот лето, озеро, небольшой парк у поместья Митрофановича, они бредут вместе, барин приобнимет его за плечо.
– Отчего, барин, вы в гости не зовете никого? А коль зовете, то редко.
– Понимаешь, Иван, с людьми, с которыми беседовать действительно интересно, беседовать получается редко, они, как правило, больше молчат или погружены в раздумье или чтение, дела, а те что как ветреные мельницы, без конца мелют всякую чушь, и как им ни намекай, как тему ни меняй, все бесполезно. Люди в большинстве своем живут в каких-то своих мирах, мало имеющих отношения к реальной жизни.
– А как же, Александр Митрофанович, понять, что ты сам себе надумал, а что у жизни реально?
– Хорошие вопросы ты задаешь, Иван, молодец. Все должно проходить проверку опытом. Вот, скажем, болеет дьякон Сергий, и ему дают томик молитв. И он читает их, читает одну – не помогло, читает другую, третью, четвертую – и вот на сотой молитве – о чудо! Он пошел на поправку, и что ж это получается, и правда молитва помогла?
– Получается, что помогла!
– Нет, Иван, не помогла, ему просто легче стало, болезнь отступила, организм с ней справился, а как проверить, знаешь, подумай.
– Никак, Александр Митрофанович, нельзя проверить, только если вспять все прокрутить да и не дать ему ту молитву прочитать.
– Хорошо думаешь, – похвалил его барин, – только вот как время-то назад повернуть, не получится у нас, есть другой способ, мы возьмем и всем больным будем давать читать эту молитву и посмотрим, скольких из них она вылечит.
– И значит, если кого-то вылечит, то, значит, то правда?
– Нет, Иван, правда будет, когда из тысячи людей хотя бы девятьсот человек выздоровеет.
Иван схмурил брови и задумался, барин потрепал его по волосам.
– Опыт – основа рационального ума, но ему доверять не стоит все и вся, сколько всего человек еще не может постигнуть.
Иван часто не понимал, о чем говорил с ним Александр Митрофанович, но он глядел на него и верил, что пройдет время и станут они беседовать на равных. Так оно и случилось. За год до того, как Иван стал свободным, они пили вместе чай, за одним столом, на веранде в тихий, осенний вечер. Александр Митрофанович уже стал совсем стар, он передвигался медленно, часто кашлял, он много времени проводил в одиночестве, любил глядеть на звезды, но чаще всего он читал и что-то выписывал из книг. К Ивану он относился со всей теплотой, слово крепостной ему было противно, он никогда не отзывался так о своих мужиках.
– Разрешите спросить, Александр Митрофанович.
– Я слушаю тебя.
– Вы часто говорите мне о свободе, о морали и правилах человеческой жизни, отчего же так происходит, что, вы простите меня, – замешкался Иван, – но вы чаю пьете, а мужики в поте лица работают и воли и свободы у них никакой нету.
– Это хороший вопрос, Иван, ты молодец, – на этих словах Иван всегда чувствовал небольшую гордость. – все так, и надо бы было что сделать? Дать всем им вольную и пустить на свободу, да? – Иван сосредоточенно кивнул. – Всему свое время. Я тебе объясню: есть у матери ребенок, и она его кормит и лелеет, можно ли считать, что она лишает его свободы? – Иван отрицательно замотал головой. – Верно. А теперь представь, что ребенку тому уже лет тридцать, а мать его все кормит да от своей ноги не отпускает, лишает она его свободы?
– Получается, лишает.
– Верно, так и тут, нельзя давать свободу тому, кто не знает, что с ней делать. Отпусти сейчас всех крепостных, куда они пойдут? Верно, некуда им деваться. Должно прийти время, общество должно созреть, сами мужики к тому созреть должны. Или, как минимум, гнет их должен им надоесть безгранично. И тогда, и то может быть поменяется привычный всем уклад, а пока мы только и можем, что готовить почву для такого великого шага для человечества – как свобода. Пока люд не стал образованным, просветленным, страшно давать им в руки свободу, это равно тому, как дать саблю или мушкет неосознанному ребенку.
Жизнь с барином, которая стала теперь только воспоминанием, сменялась бы эпизодом за эпизодом перед глазами Ивана, да только в своих размышлениях он уже добрел до берега, и на старом коричневом пирсе увидел родную и любимую свою фигуру, то была Сонька. Все мысли тут же улетучились, и он ускорил шаг, Сонька пошла навстречу.
Чем меньше между влюбленными становилось пространство, тем сильнее их друг в другу тянуло, и они ускоряли шаг, пока как два магнита не сплелись в объятиях. Они не говорили ничего и какое-то время просто дышали друг другом.
– Сонька, какой ужас, какой ужас, – начал Иван.
«Неужто ему все известно, какой позор, какой кошмар», – подумала Сонька.
– Тебе уже все известно? – она смотрела на него большими влажными глазами.
– Да, я и не думал, что ты тоже уже знаешь.
Сонька еще сильнее прижалась к нему:
– Я первая узнала. Что же делать нам?
– Знай одно, что что бы ни произошло в жизни, нас ничто не разлучит!
– Ты что-то придумал?
– Нет, к сожалению, пока ничего, но я придумаю. Ты не переживай, так случалось у многих, у кого ни спроси в деревне, ждут ведь.
– Чего ждать, я не понимаю, это ужасная традиция.
– Я согласен, ласточка ты моя, конечно, ужасная, пережиток прошлого, но ты не думай, не печалься, я все придумаю. Все же хорошо, ничего страшного.
– Как не страшно? Как не страшно? Что ты говоришь такое!
– Сонька, не каждый ведь погибал.
Девушка отстранила Ваню:
– И что же? Это ведь хуже смерти!
– Я и не думал, что ты так расстроишься.
– Что? А что я по-твоему должна радоваться? Да как ты подумать мог! Как покойно принять эту новость! Коль и ты за этого проклятого черта, то уходи с глаз моих долой! Я тебе не такая, коль буду замужем, я гулять не буду! Понял? Отрекаешься от меня? От слов своих? – выпалила Сонька, уже обдумав все мысли Ивана, которые, казалось ей, она прекрасно понимала и сделала выводы.
– Ты чего такое говоришь? От чего я отрекаюсь, я лишь иду на войну, и то я еще не решил, может я уговорю отца…
– Войну? – вспыхнула Сонька.
– Ну да, война же, ты же первая узнала, всех казаков зовут, отец мой хочет, чтобы я рядом шел.
Сонька кинулась на шею Ивана и так же быстро отпустила его
– Да что ж с тобой, отчего ты вся не своя?
– Иван, – она взяла его за руки. Он был перед ней кучерявый с едва пробивающимися усами, друг детства и нынешняя любовь, и теперь вся ее жизнь находилась в его руках. – Сегодня пока мы гуляли, к нам в дом пришла беда, не перебивай, дай договорю. Авдотья пустила двух купцов… – и Сонька поведала Ивану все, что произошло за те часы, пока он так беспечно разговаривал с отцом и седлал на его вороного. Чем дальше они говорила, тем тише становился ее голос, ей до жути страшно было, что Иван бросит ее, снесет все на судьбу на волю бога, или не поверит и уличит ее в скверных мыслях. Она перешла на почти шепот и притом говорила так быстро, что Иван еле различал ее слова, и ему приходилась напрягаться всем своим сознанием, чтобы понять, что же она хочет донести до него.
– И что же, что же?
– Меня сватать собираются.
Иван издал непонятный звук, то ли стон, то ли вздох, теперь он никак не мог уехать на войну, что делать, теперь жизнь загнала его с двух сторон и ожидала, что же он в ответ сделает.
– Нет смысла предаваться панике, ласточка моя, на всякую дверь свой ключ, нужно только как следует подумать.
От этих слов девушка улыбнулась, вот ее защитник и ничего теперь ей не страшно, ее хрупкое тело доверчиво расслабилось в руках Ивана.
– Мой отец благословил нас, а значит, полдела сделано, тетка твоя уважала всегда моего отца, как и все в деревне, против него она не пойдет. – О том, что было в доме Соньки, Иван решил умолчать, он не любил заниматься копанием в грязи, было и было, и к тому же теперь ему было все ясно, все сошлось. – Он нам поможет, насчет войны он уступит навряд ли, в любом случае воевать я не хочу.
– Почему? – искренне удивилась Сонька.
– Я не хочу убивать людей.
– Но то ж не люди, а враги, – так же наивно и удивленно продолжала Сонька, Иван испугался ее слов, видеть и в ней такую пошлую, на его взгляд, узость мышления он не хотел, и потому, быстро сменив тему, обманул сам себя, что его невеста не относится к этому обществу, и что она, подобно небожителю, лишь воздушная и прекрасная дама из рыцарских романов, ради которой хочется делать подвиги.
– Мы сделаем так: ты поедешь с нами.
– С вами? На войну? Ваня, упаси боже! Я боюсь!
– А за купца не боишься, значит?
– Боюсь, – потупилась Сонька.
– Тогда решай.
– Да как же мне решить, уж решено все, я за тобой. Только… – она запнулась.
– Что?
– Как же Трифон Михайлович? Баба на войне к беде, кто ж меня пустит.
– Отставить, казак!
– Какой я тебе, казак.
– А вот какой: мы с тобой вот что сделаем, я у отца китель его старый заберу и на тебя одену, волосы тебе отрежем… – да шучу я, не пугайся, спрячем и все, втихую пойдешь с нами, а там по пути, я отцу суну записку, объясню, что, мол, война не мое, чтобы он не серчал, о тебе напишу, и мы с тобой сбежим от них.
– Ваня, тебя найдут, накажут!
– Ничего не накажут, Русь большая, где меня искать-то будут. И то не страшно, уверен я, что отец поймет, поддержит, прикроет нас с тобой.
– Ой, страшно мне, Ваня.
– Не бойся, иди домой, играй умницу, что, мол, дура была теперь согласна.
– Ой как же так, а целоваться полезет?
– Ничего не полезет, ты скажешь, что только после свадьбы, и все, он успокоится, а поутру, еще рассвет не наступит, ты убежишь, и встретимся с тобой тут на пирсе, ты в кусты вон в те присядешь, я тебя кликну, коли раньше придешь. Китель я тебе сюда и принесу, хорошо?
Сонька дрожала всем телом:
– Боюсь я, Иван, ой боюсь.
– Ты веришь мне?
– Верю.
– Помнишь, ты боялась на дерево за яблоками лезть? Упасть боялась, разве ты упала?
– Нет, ты держал меня.
– Вот и сейчас так же, я тебя держать буду, так что ты не бойся, ласточка моя.
– Ласточка, – нежно отозвалась Сонька, и они крепко поцеловали друг друга. Но на Сонькиных губах была неуверенность, любит ли она так сильно, что готова бросить дом, свою деревню и обратиться в бегство, она всегда мечтала о тихой, спокойной семейной жизни, в той же деревне, где она и выросла, мечтала о детишках, о семейном быту, и мысль о романтических приключениях ей была в тягость.
Глава 7
Когда Сонька вернулась домой, было уже совсем темно, ее встретил разгоряченный Тарас:
– И где ты шлялась? А?
Сонька вздрогнула, но припомнила слова Ивана и дрожащим от страха и сомнения голосом произнесла:
– Я была у подруг, мы обсуждали нашу свадьбу. Они меня поздравляли и давали всякие советы, – она говорила все это, а все ее нутро кричало и сопротивлялась, не то чтобы она не любила врать, но почему-то, когда настала пара действовать, она засомневалась и чем дальше, тем было тяжелее. Вдруг все ошибка и Тарас не так уж плох и, в конце концов, традиция, старший в семье должен решать, вдруг вся эта любовь Ивана приведет к катастрофе. Вдруг это грех страшный идти против воли родительской, пусть даже тетка не совсем ей мать. Готова ли она убежать из дому, предаться голоду, скитанием, а потом, после смерти, мучиться в огнях ада за содеянный грех. В голову лезли страшные картины нищеты и страданий, лезли и шипели, как сотни змей. Сонька думала, сомневалась, но продолжала говорить, опустив голову.
– Простите меня, я устала давеча, я счастлива принять благословение тетушки.
Авдотья упорно делала вид, что спит беспробудным сном, но от этих слов она подскочила со скамьи, стала обнимать и целовать Соньку и Тараса.
– Благословляю, дети мои. Благословляю.
Никола поглядывал на эту картину с печки, чего это девица так переменилась, он повернулся на другой бок и заснул.
– Только, тетушка, грешно это в одной комнате, ты постели жениху поодаль али мне.
«Вот как заговорила! Как запела! Соловушка, а не девица! Будешь спать в сенях, а гости в доме – негоже мне в сенях Тарасу стелить», – думала Авдотья, рассчитывая, как бы поболее Тарасу угодить. Тарас не возражал, он отправился обратно на печь и тут же захрапел.
Авдотья свела Соньку в сени и глянула на нее пронзающим взглядом, уж чего такая перемена-то, с чего вдруг.
– Ты смотри у меня. Правильный выбор сделала. Тарас мужик годный, с ним голодать не станешь, в муже это главное. А то шо он внешне страшноват, – перешла на заговорщицкий шепот тетка, – так то ж и хорошо, не ищи красоты, ищи доброты, – и она торжественно потрясла пальцем и с тем и оставила Соньку в темных сенях, лишь тонкая полоска света падала от лучины, которая догорала в комнате. Стараясь не задеть инвентарь, лестницы и метелки, Сонька на ощупь нашла лавку и легла. Спать, конечно, она не могла, но старалась себя заставить. Она закрывала глаза и видела перед собой Ивана, худого, голодного, замершего без дома, в поле и она рядом с ним на сносях, и вот они в чужом селе у храма просят подаяние на вербное воскресение. Девушка вздрагивала всем телом и старалась думать о чем-нибудь другом, но как назло только страшные мысли и образы лезли в голову. То ей чудилось, что Тарас бьет ее чурбаном, то она ему рубаху стирает, а тот своими ручищами к ней лезет. Сонька снова и снова открывала глаза, стараясь уцепиться за реальность, но дрема одолевала, а вместе с ней ее поглощали мысли и образы, плавно переходящие в сновидения. Ей снилось, что она вот-вот проспит, или уже проспала, и что на улице уже вовсю светит солнце и она в свадебном платье, а на дворе стоит Никола и смеется – смеется и смех его, что лошадиное ржание. Сонька так и села. Но нет, то был просто сон, пришла пора действовать, на горизонте небо стало по-воробьиному шажку светлеть. Что же это такое – думала она про себя – отчего же я так боюсь, у Ивана отец атаман, он в обиду нас не даст, а Тарас, какой же он противный. Ну нет у меня другого пути, – говорила она себе, тихо ступая к двери, она легонько толкнула ее и выглянула на улицу. Летняя предрассветная сырость с холодом ударила в нос и стало зябко до самых костей. Сонька еще раз глянула на дверь и, не отводя от нее глаза, сделала шаг с крыльца. Повалилось ведро, она вскрикнула, кто-то потащил ее за локоть и прижал к себе, секунды думала она, что это Иван пришел за ней. Но когда мощные руки прижали ее к себе, дыхание перехватило из-за запаха старого самогона, пота и грязи. Она стучала кулачками о большую грудь, но ничего больше сделать не могла.
