Kitabı oku: «Жди меня, когда небо окрасится в розовый», sayfa 2

Это произошло случайно. Мы – уже вечером – сидели в парке и просто болтали на непринужденные темы, как вдруг Мирай начала без умолку плести языком. Всё такие же пустяки, но только она не замолкала, и только о себе самой. Она говорила, что часто в школу приходит не причесавшись, что иногда, бывает, забудет какой-нибудь учебник или же не выспится как следует. Из-за этого она прослыла в школе неряхой. Откровенно заявила мне это так, будто между строк должна была вставить что-то вроде: «Ну и дура же, да?» – но почему-то не вставила. Мирай говорила-говорила о своих буднях, рассказывала забавные ситуации, которые касались ее одноклассников, но в которых никогда не было ее самой; нахваливала или хаяла учителей, опять же без слова о себе, а в контексте других учеников; комментировала еду в школьной столовой, вновь возвращалась к учителям и признавалась, не без гордости, в успехах по учебе, при этом тут же спохватывалась со словами, что ей, мол, осточертело роптать на свою успеваемость. Так же быстро Мирай переходила к своей семье и рассказывала о родителях. Об отце, который расстался с матерью и переехал в Россию; некие подробности о матери, которые мне показались не слишком интересными.

Со временем монолог о всяких мелочах вдруг иссяк, и непонятно было, чего ждать дальше. Мирай глядела на меня отрешенно, со слегка приоткрытым ртом. Она будто хотела мне что-то сказать. Что именно – я не совсем понимал. Но было чувство. Этим взглядом Мирай как будто бы посылала мне сигнал, в котором четко сформулировала то, чего она ждет. И тут меня неожиданно осенило. Я тщательно прошелся по коридорам памяти и выудил оттуда всю известную мне информацию о Мирай Прайс. И пришел к удручающему выводу.

Неряшливость, характерная для Мирай, была вызвана далеко не ленью. Она точно знала, кем является. Среди тысяч слов ее монолога я выделил несколько примечательных особенностей. Первая – у Мирай явные проблемы с самооценкой. За весь рассказ о своей повседневности, на удивление, она затронула себя лишь пару раз, что нездорово. Вторая – у нее проблемы с одноклассниками, да и в целом с социумом. В ее интонациях при повествовании об учениках класса явственно слышались нотки чинного возвышения. Как будто она принижала себя перед ними; они всегда лучше во всём, независимо от их характера и личности. И вероятно, сами эти одноклассники не горели желанием общаться с Мирай, и нелюбовь к ней подспудной злобой прорывалась наружу язвительными шутками и, скорее всего, даже физическими задираниями. Возможно, дело было в ее успеваемости, а иначе почему она так брезгует о ней говорить?

Это всё, что я смог понять, пока сидел рядом с отрешенной подругой. Она хотела поделиться со мной бо́льшим. Хотела рассказать о том, что сжигает ее душу, ведь по глазам это было видно. Но почему-то не могла. Скорее всего, не могла раскрыться и другим тоже, возможно – даже собственной матери. Вернее, другим не хотела, силилась как можно глубже закрыть в себе свои проблемы. А вот мне показать себя настоящую она очень даже хотела. Да вот только опять же почему-то не могла. И всё, на что она была способна в те минуты, – это смотреть на меня невидяще и смиряться с невозможностью вымолвить хоть слово. Однако возможность-то была. Ей как будто просто не хватало сил на это. Я ни в коем случае не хотел бы сделать ей хуже. Я хотел попросить довериться мне, ведь, ей-богу, чувствовал, что она желает именно этого.

– Послушай, Мирай… – начал было я.

– Да? – тут же оживилась она.

– То, что ты пытаешься быть веселой, хорошей и милой одновременно, при этом скрывая всё, что гложет душу, в себе, – это, конечно, супер, но… не для тебя. Мирай, прошу, поделись со мной своими невзгодами. Я выслушаю – это самое минимальное, что могу для тебя сделать. А потом посмотрим, что можно из всего этого вывести. – На лице моем затеплилась улыбка, я старался всем своим видом показать участие и заботу.

Мирай сначала помрачнела, дыхание ее участилось, взгляд поник.

– Чистой воды эгоизм, – сказала она, наигранно надувшись.

– Эгоизм тут как раз таки от тебя! Не давать другим узнать о себе – вот он, в чистейшем виде. Тебе же самой легче станет.

Она посидела еще с минуту в молчании, не снимая мрачной тени с лица, а потом все-таки ответила, едва слышно:

– Ладно… расскажу.

– Я внимательно слушаю. – И превратился в слух.

Мирай немного помялась, а потом выдала:

– Сначала ответь: улыбаться и делать всех вокруг счастливее проще, чем загружать их и без того загруженные головы собой?

– Мирай…

– Нет, правда. Ответь.

Я сглотнул ком в горле, а затем всё же выполнил просьбу, твердо отчеканив:

– Нет. Не проще.

– А? Почему?

– Так ты только разрушаешь себя еще больше. С каждым днем всё сильнее и сильнее. Гораздо проще – это выговориться и понадеяться на помощь. Вот мой ответ.

– Но тогда ведь люди не будут счастливыми, если привнести в их жизнь свой негатив…

– Откуда такие мысли вообще? – вдруг вскинулся я. – Люди – существа социальные! У них априори есть свойство помогать друг другу. Иначе они никто и ничто в этом мире. – Я успокоился, набрав побольше воздуха в легкие. Мирай в это время сидела с поникшей головой. – Извини, что повысил голос. В общем, ничего такого нет в том, чтобы просто раскрыться. Поэтому я тебя прошу, лично захотел, заинтересовался, понимаешь? Расскажи же уже.

Она легонечко вздохнула и начала свою исповедь:

– Знаешь, каково это – находиться в обществе счастливых людей, будучи при этом несчастной? Каждый ведь счастлив по-своему, и вот я гляжу на всех них в классе, на все эти улыбки, и веду себя зеркально. Но в то же время мне невыносимо грустно. Если бы не мои старания, я бы вообще не вписывалась во весь этот пейзаж. Это очень больно – улыбаться сквозь силу, пытаться радовать других, а потом понимать, что те ничего не дают в ответ. Но из-за привычки ты продолжаешь радовать всех, а потом убиваешься, когда остаешься наедине. И говорить об этом тоже больно, прости.

В ее глазах блеснули капельки, и парочка плавно съехала по багряным щекам. Я продолжал внимательно слушать, застыв как изваяние. На дереве неожиданно зажглись гирлянды – подошло время.

– Думаю, люди просто не хотят, чтобы я была частью их коллектива, – продолжала Мирай. – Может, проблема из-за моей внешности? Может, из-за статуса семьи, я не знаю… У меня нет подруг вообще, хе-хе. – Апатичная усмешка, не сулящая ничего хорошего. Мне стало не по себе. – Я пыталась, честно пыталась влезть в общество своего класса, но… ничего не выходило. Я оставалась одна, меня называли неинтересной и странной, и всё, что я могла сделать, – это просто уйти от них. Но стоило им попросить у меня, например, списать или еще чего-нибудь по мелочи – я не могла отказать. Ну, просто не могла, и всё. И самое грустное, что в эти моменты они сами на себя не похожи. Лицемеры, которые ради конспекта изменяются в поведении, в манере речи, в выражении лица на пару минут, а после услуги возвращаются в прежнее состояние. И так больно от этого. Ме́ста себе не нахожу в этом мире. Как я и сказала, остается только держаться в стороне весь день. А потом вечером поплакаться и записать всё в дневник.

«Так я и думал. Все-таки то был дневник».

– Наверное, из-за него я всё еще держусь такой, какой ты меня привык видеть. Но… почему-то именно рядом с тобой во мне просыпается желание взять и рассказать обо всём. Понимаешь, я даже матери не говорила, а тут просто появилось желание из ниоткуда излить тебе душу. Какое-то… доверие пробудилось, что ли. Как ты думаешь, почему так?⁶

Я не спешил с ответом. Однако мог предположить, о чем она. Чуть собрался с мыслями и промолвил, тщательно выстраивая слова:

– Может, просто я первый человек, который тебе действительно понравился?

Лицо Мирай тут же залилось краской от смущения, и она отвернула взгляд в сторону, сжав колготки на тоненьких ногах. Я сразу всё просек и попытался развернуть ситуацию, не дав ей ответить:

– В любом случае делиться своими проблемами нужно. И не только таким, как я. Ты сказала, что не хотела бы загружать и без того загруженные головы людей собой, верно? Ну так есть же близкие, у которых котелок и так забит тобой уже долгое время. Ты часть их жизни. Так вот, не стоит ограничиваться одним мной. Друзья – это, конечно, прекрасно, но почему бы и родным не рассказать?

Мирай, судя по виду, до сих пор не отошла от предыдущего вопроса и моего ответа на него. Я вздохнул и положил свою ладонь на ее кисть, крепко сжимающую левую ногу. Она занервничала еще сильнее.

– Послушай, успокойся. Ты рассказала мне всё, что хотела, так?

– В-верно, – ответила Мирай, помаленьку приходя в себя. Посмотрела на свою левую руку. Я наконец отчетливо увидел немного дрожащую, смущенную улыбку.

– Ну, тебе стало легче? От того, что выговорилась?

– Еще нет…

– А что еще нужно?

Она резко прижалась к моему плечу, обняв левой рукой за второе, и начала плакать. Сильно плакать. Из нее, как бурный поток, хлынули слова:

– И почему же я так ничтожна, слаба? Кому вообще нужны эти оценки, если из-за них только хуже? Как сказать людям, что я просто хочу быть счастлива сама и одновременно делать их счастливыми? Без ненужного негатива. Возможно ли такое вообще? И порой мне так одиноко, ты не представляешь! Я… я просто не понимаю, что мне делать, Рэй…

Я молчал, потому что не знал, что ответить, и в этом своем скверном молчании мерно поглаживал Мирай по голове, пытаясь успокоить. Я ненавидел себя в те мгновения, но ничего не мог поделать.

Прошла минута, еще одна, и еще. Потихоньку слезы были низведены до всхлипываний, а спустя полминуты и те прекратились.

– А теперь стало легче? – наконец спросил я.

– Стало, – кивнула Мирай.

– Выплакаться – это, конечно, обязательная процедура при таких разговорах. У меня появился вопрос: твои одноклассники из-за оценок тебя недолюбливают?

– Да… за спиной называют заумной сучкой.

– Какие же они мерзкие! – не удержался я.

– И не говори.

Я вздохнул и встал с лавки.

– Как вообще люди могут быть такими отбросами? Не понимаю. Человек же никому зла не желает, а наоборот, и всё равно издеваются.

Мирай встала вслед за мной и вставила:

– Нет-нет, надо мной не издеваются, я просто никому не нужна.

– Да даже если так. К черту их всё равно! Твой класс не заслуживает тебя. Ты не думала поменять его или сменить школу?

Мирай покачала головой.

– Увы, параллельный класс еще хуже, там гораздо глупее люди водятся. А к другой школе я просто не готова. Не готова, и всё. Не спрашивай. Вдруг и там я никому не приглянусь? Вдруг и там всё повторится? Не хочу, не хочу, не хочу!

Я вдруг обнял ее. Машинально. Даже не уяснил своих действий сразу. Она тоже не ожидала такого. Вмиг мы застыли, словно превратились в одну общую ледяную скульптуру. Прошла секунда. Еще. И еще. Я почувствовал, как руки Мирай прижимают мое тело крепче к своему. И тоже прижал ее сильней. Так, безмолвно, мы впервые обнялись. После этого ее дыхание стало ровным. Она успокоилась.

– Я… точно не буду таким, как твои одноклассники, – сказал я, медленно высвободившись из объятий. – Обещаю быть наилучшим другом тебе, Мирай.

– Спасибо, – ответила она. – Спасибо, Рэй! Я безмерно благодарна тебе.

Я покачал головой.

– Пустяки. И всё же, разве можно быть столь жестоким по отношению к такой красавице, как ты?

Мирай зарделась со слабой, еле заметной улыбкой.

– И все-таки прими к сведению мои слова, хорошо? – добавил я с доброй родительской интонацией в голосе. – Ну, насчет близких.

– Хорошо! – И смущение моментально спало с ее лица, оставив на нем сиять крепкую радужную улыбку.

Это был поистине особенный день. День, когда я окончательно понял, что влюбился.

Глава вторая
Волнение юности

Обычный февральский день. Очередной выходной. Гарри в преддверии своего дня рождения позвал меня и Мирай прогуляться с ним по озеру за городом. Сказал, что ходит туда каждый год за несколько дней до своего праздника, обычно вместе с братом, в качестве некоего ритуала. В этом году, с его слов, брат был занят, а одному ходить не хотелось, потому он позвал нас. В своем избранном месте Гарри «вспоминает всё, что происходило с ним за прошедшие триста шестьдесят три дня, и делает определенные выводы». А потом просто оставшиеся пару суток веселится, так сказать, без забот и следом, с наступлением новой цифры в своем возрасте, «становится мудрее». Да, странные у Гарри были причуды. Мы с Мирай не могли отказать ему. Не столько оттого, что я был очень уж хорошим другом, сколько оттого, что не успели мы среагировать на предложение по СМС, как он тут же грустно добавил, что ему отказали уже три друга, включая Адама. Это Мирай настояла пойти, чем удивила меня.

Мы втроем и поперлись на электричке, не зная куда, за город. Вообще, на мой вопрос о том, почему Гарри выбрал именно это место, он ответил: «От этого озера веет самурайским духом».

Озеро располагалось рядом с хвойным лесом, на его опушке. И было достаточно широким. На ветках елей и сосен громоздился снег, нависая над нами, солнце светило необычайно ярко, вокруг веяло прохладной свежестью. Однако, хоть убей, я не понимал, о каком таком «самурайском духе» шла речь.

Гарри, дурак эдакий, стоило нам только-только подойти, побежал прямо к застывшей глади озера, добрался чуть ли не до середины, а потом начал звать нас присоединиться. Мы, не торопясь, зашагали в его сторону, параллельно наблюдая, как этот помешанный на периоде Эдо выплясывает какие-то сомнительные движения с воображаемым оружием. Глядя на это зрелище, хотелось сквозь лед провалиться, честное слово. Ну и стыдоба.

Не прошло и минуты, а уже случилось кое-что страшное. Гарри внезапно действительно провалился под лед. Я сначала окоченел – стоял в оцепенении от непонимания, что же делать, но вдруг Мирай схватила меня за руку и воинственно потащила за собой, в сторону утопающего. Как только мы подоспели к дырке, в которой бултыхался мой друг и которая из-за этих же бултыханий расширялась, Мирай приказала мне немедленно ухватить его за что-нибудь. Хоть за конечность, хоть за одежду – плевать. Главное – схватить. Я послушался и крепко вцепился в куртку, а Мирай, в свою очередь, схватилась за плечо. И мы на пару начали тянуть что было сил. Тянули, тянули, пока не вытащили друга на целый участок льда. Гарри тотчас же поднялся и побежал прочь, на берег, от греха подальше. Мы хотели было крикнуть, что бежать не нужно, но это было бесполезно. Вряд ли бы он нас услышал. Поэтому я и Мирай спокойно направились вслед и вскоре настигли его.

– Сумасшедший! Псих ненормальный! Полоумный кретин! – вспылив, ругал его я. Мирай молча соглашалась со мной, хмуро кивая. – Ты ведь даже плавать не умеешь… А если бы мы все-таки отказали тебе и ты пришел сюда один? Что бы было тогда, а?

– Пр-пр-прос-стите. Я-я не х-хотел. Случа-чайно вышло.

– Больше мы туда не сунемся, понял?

– По-понял! – кивнул он.

– Возвращаемся, тебе домой надо. Хотя это уже не поможет. Ты всё равно заболеешь… Надо же было тебе в такую глушь ехать! Теперь понимаю, почему тебе отказывали все остальные. Будет тебе уроком.

– Аг-га…

И мы отправились ближайшей электричкой обратно, так и не погуляв нормально. Гарри испортил мне настроение, так что у меня окончательно пропало желание гулять в тот день. Мы с Мирай кое-как довели бедного бестолкового до дома, а сами распрощались в подъезде моего дома. Я извинился перед подругой, она поняла меня, обняла напоследок, и дверь моей квартиры закрылась до следующего дня.

У себя я уселся за компьютер и попытался чем-нибудь заняться. В глубине души чувствовал вину за то, что просто взял и послал всех. Жалел о преждевременно завершенной встрече с Мирай. Терзался: что же чувствовала она, хотя я извинился? Я изводил себя около получаса, а затем неожиданно просто отключился. Проснувшись, осознал, что уже вечер и больше не усну, а потому вознамерился всю ночь напролет играть в Shield Art Online на пару с Адамом, который тоже предпочел развлечение забвению. Получилось это у нас более чем успешно. На следующее утро в школу мы заявились с крайне заметным недосыпом.

Тем же днем Мирай позвонила мне из школы и позвала вечером гулять. Я, конечно же, согласился, и вся усталость от игровой ночи чудом прошла. После занятий у меня в запасе была еще куча времени. Первым делом направился с друзьями в кафе, затем зашел в книжный, а в заключение своих планов заглянул к Адаму, чтобы одолжить одну занимательную игру, которой я интересовался еще с начала февраля. Вернувшись домой к четырем пополудни, приготовил ужин, сделал домашку и немного отдохнул, посмотрев пару серий «За гранью» и послушав The Offspring с Blink-182 на старом комбоусилителе от электрогитары. Соседи никогда на это не жаловались: я регулировал громкость.

Когда же стрелка на часах подошла к шести, я уже стоял возле подъезда Мирай и ждал. Она вышла спустя две минуты. Мы вновь отправились гулять. Казалось бы, обычная прогулка, но почему-то было неспокойно на душе. Сердце сжималось от странного двойственного чувства; кровь и леденела, и пылала. Я был влюблен. Всё еще осознавал это, но решиться признаться пока не мог. Каждый раз, глядя в ее глаза, мне хотелось взять ее за руку и сказать прямо, без единого обиняка: «Я люблю тебя». Что сложного, дурень? Просто возьми и скажи. А не мог. И мне оставалось только корить себя за это, покуда не признаюсь.

В тот вечер я узнал, когда у Мирай день рождения. Разговор как-то удачно зашел на эту тему. Она спросила, когда этот праздник у меня. Я ответил – пятого апреля. Потом сам задал тот же вопрос. И получил дату – четырнадцатое марта.

– Так это же совсем скоро, получается…

– Да. Через… – Мирай начала считать в уме. – Двадцать шесть дней.

Я молча кивнул, задумавшись. Совсем скоро.

После прогулки в тот же день я начал размышлять над подарком.

«Что можно подарить Мирай? Я ведь даже толком не знаю, что ей нужно. Хотя, если перебирать, исходя не из „нужно и важно“, а из „приятно и мило“, то можно попробовать заказать ее портрет. А что, в интернете много художников, которые на заказ рисуют. Идея-то неплохая. Правда, недешево это, да и вряд ли хватит личных сбережений, однако… когда же родители мне отказывали?»

К тому времени мать с отцом по-прежнему находились где-то в отъезде, но у меня всегда была с ними связь. Тем более я уже знакомил их с Мирай – когда они вернулись из Южной Дакоты, в конце января. Она им очень понравилась. Да настолько, что они чуть ли не сватали нас, когда она приходила.

В общем, на днях я посмотрел несколько анкет на разных сайтах, пригляделся к самой высоко оцененной и написал творцу. Скинул фото своей возлюбленной, которое сделал относительно недавно, и он, всё подсчитав, назвал цену – триста пятьдесят долларов. «Не так уж и много, – подумал я. – В моей копилке только двести, так что родителям ничего не будет стоить одолжить мне еще сто пятьдесят». Я написал им, они с удовольствием согласились помочь и сказали, что, скорее всего, будут уже дома к ее дню рождения – можно будет заглянуть в гости. По итогу я получил на карту сто пятьдесят баксов. Чуть позже забежал в банк, дополнил счет еще двумя сотнями. Тотчас же вернулся домой и связался с художником. Тот согласился написать Мирай и после оплаты сказал, что как только закончит, скинет фотографию портрета и, если меня всё устроит, отправит его доставкой на дом. «Чудесно, буду ждать!» – набрал я на клавиатуре и воодушевился, кажется, как никогда прежде. Оставалось только ждать.

Картину я получил первого дня весны. Она была даже шикарней, чем на фото. Еще бы. Просто изумительно выполненная работа! Если бы мастер не противился, я бы добавил к итоговой сумме еще сотню – настолько мне всё понравилось. Портрету суждено было дожидаться четырнадцатого числа в моей комнате завернутым в большой эфалиновый пакет.

* * *

Четырнадцатое марта выпало на пятницу. Уже в девятом часу утра я стучался в дверь квартиры Прайсов, держа в левой руке заветный подарок. Мать Мирай снова добродушно приняла меня, изрядно удивившись размеру пакета, и позвала дочь. Та прибежала чуть ли не пулей. Она по-настоящему сияла от счастья. Немудрено, ее же день все-таки. Портрет я вручил у нее в комнате. Сначала она не знала, что сказать, а потом сильно обняла меня со слезами на глазах. Как будто ей никогда не делали подарков. И в ее объятиях мне казалось, что сам я был самым счастливым человеком на земле. После этого Мирай повесила себя любимую над кроватью, а затем позвала меня поехать с ней к бабушке с дедушкой, праздновать день рождения. Разумеется, я согласился и, разделив с Мирай и миссис Прайс такси, отправился куда-то за город.

Небоскребы центральных районов отражались в зеркалах заднего вида, всё стремительнее отдаляясь. Постепенно однотипный оттенок городских улиц сменился целой палитрой природных цветов. Путь обещал быть недолгим – всего час езды. Уже где-то на двадцатой минуте взору моему предстали широкие поля риса и ржи, укутанные обильным снегом. Вдали по левую руку виднелись струйки дыма и малюсенькие силуэты людей, по правую – исполинское белое одеяло, залитое лучами раннего весеннего солнца. Местами впереди наблюдался поземок.

Наслаждаться поездкой в безмолвной тишине не позволял дерзкий голос Билли Джо Армстронга по радио. «Слишком уж быстро… – пел он, – совсем чуть-чуть, и ты уже вне себя. Слишком уж быстро… Слишком поздно – и быть тобой уже дерьмово». На протяжении всей поездки мои уши услаждались совершенно разными мелодиями: от Green Day и Good Charlotte до Limp Bizkit и Papa Roach. Пока слушал и отбивал ритм на ногах, я заметил одну деталь, связанную с проигрывателем: водитель слушал через флешку. Я оценил его вкус, мне даже хотелось пожать ему руку, но эта идея быстро исчерпала себя, растворившись в пустынном пейзаже за окном. Не знаю почему, но смотреть на него было удовольствием. Я так чувствовал то ли от шикарной музыки на фоне, то ли от самой красоты природной… Черт его знает. Но я взирал вдаль с интересом. Взирал, покуда не заметил, что мы почти приехали.

Об этом мне сообщила Мирай. Она потянула меня за рукав, отвлекая от транса, и указала на небольшой поселок впереди – там и жили ее бабушка с дедушкой, в одном из самых больших домов, к слову. Такси остановилось возле трехэтажного коттеджа, с большим внутренним двором. Я поразился ему. Никогда прежде не видел вживую подобных, не побоюсь этого слова, особняков, хотя не совру, если скажу, что я встречал не так уж много загородных жилищ. Затянувшееся изумление прервала пожилая чета, вышедшая из-за калитки спустя две минуты после нашего приезда. Не теряя времени, они пригласили нас пройти во двор, а с него – сразу в дом. Я с преогромным удовольствием принял приглашение – и в одночасье оказался в ореоле необычайного уюта и какой-то юношеской ностальгии.

Сначала мы осмотрели весь первый этаж, где из особенного обнаружил комнату для бильярда и сауну, а затем поднялись на второй, где миссис Прайс и бабушка с дедушкой остановились. Мы же с Мирай решили пройти на третий этаж – он полностью принадлежал ей. По сути, там было всего три комнаты, одна из которых – ванная, а еще выход на просторный балкон. Практически квартира, если еще добавить кухню. Мне бы так жить… И весь этот этаж, виднелось еще с лестницы, был залит холодным, но крайне ярким солнечным светом.

Бордовая барабанная установка – первое, что бросилось в глаза, как только я зашел в комнату Мирай. Здесь же две гитары: электро- и акустическая – и синтезатор на семь октав. И всё это выглядело очень дорогим. Я был шокирован увиденным, не успев даже осмотреть комнату полностью.

– Никогда бы не подумал, что ты такой разносторонний музыкант… – выдавил я со всё тем же пораженным взглядом.

– Ну, я умею играть только на гитаре и чуток на барабанах, а остальное решила собрать для гостей… – пояснила Мирай.

– Твоя комната, получается, и гостевая тоже?

– Угу, – кивнула она. – У меня же их две: эта как бы… для гостей и немного для себя, а другая – моя личная, я там сплю и провожу бо́льшую часть времени, когда приезжаю сюда. И еще там выход на балкон.

Я окинул «гостевую» комнату взглядом еще раз. Помимо игрового арсенала, тут находились большой телевизор, игровая приставка и огромный, полностью забитый книгами стеллаж подле двухспальной кровати. И всё это в окружении розовых фламинго на стенах.

– Не знал, что твои бабушка и дедушка такие богатые…

– Хех, меня они всегда любили. Я приезжаю сюда каждые каникулы или на праздники типа дня рождения. Тут хорошо, даже лучше, чем в городе.

– И правда. Ты тут до завтра останешься?

– Да, – сказала она, внимательно рассматривая книжную полку. – Как же давно я не читала, – добавила она как бы между прочим.

– А что ты последнее читала?

– У меня ужасный вкус в литературе, поверь. Я в последнее время читала Рэя Брэдбери и Джона Апдайка. А последняя книга – «Вино из одуванчиков».

– Ничего плохого в этих писателях не нахожу. Да и «Вино из одуванчиков» неплоха. Так почему же «ужасный»?

Мирай поникла и погрузилась в раздумья.

– Я еще Лавкрафта читала… – призналась она спустя полминуты.

– А он-то почему причастен к рангу «ужасных»?

– Язык его сложный, – ответила она. – Подача невозможная. Но мне почему-то понравился его сборник рассказов. И потом, я читала рецензии на многие понравившиеся мне книги… и большинство из них имеют достаточно спорную репутацию.

– Так вот оно что, – покивал я для себя. – Ты считаешь, что твой вкус ужасен только потому, что какие-то бездари в интернете оставили недовольные отзывы на твои книжки?

Мирай смущенно кивнула.

– Ха-ха-ха! К черту их всех, милая!

Вдруг она дрогнула, но я не придал этому особого значения.

– Тебе же нравится. Чего лезть читать плохое, когда ты можешь выбрать хорошее? Ты же не единственная, кому понравились эти книги. Просто похвали на том же сайте, и всё. Так будет лучше, я думаю.

– Ты… прав. Очень-очень прав! – согласилась Мирай, придав своему выражению лица весьма серьезный вид, чуть ли не хмурый. – Оставлю сегодня вечером!

– На что оставишь?

Она подумала секунд десять, а потом выдала:

– «Иствикские ведьмы» Апдайка.

– Хорошо. Я не читал, ничего сказать не могу, но доверюсь твоему вкусу.

– Можешь взять пару его книг, они есть здесь.

– Разрешаешь? Вот уж спасибо. – И я подошел к книжному стеллажу. Порыскал глазами несколько мгновений и ухватил «Иствикских ведьм» и «Кролик, беги».

– Можешь даже не возвращать, всё равно их вряд ли буду перечитывать, – сказала Мирай, взяв в руки барабанные палочки.

– Да? Ну, посмотрим. Если мне понравится, так уж и быть, сохраню у себя, раз ты не против.

Я уложил книги себе в рюкзак. Мирай тем временем уселась за барабанную установку.

– Хочешь послушать, как я играю? – спросила она, выпрямив спину.

– Пожалуйста, – ответил я, удобно усаживаясь на кровать поодаль от установки. Следующие секунд тридцать-шестьдесят обещали быть очень громкими. Так и произошло.

Мирай начала резко, без лишних прелюдий. Сделала брейк и перешла в ритм «четыре на четыре». Звучало, конечно, оглушающе. Мои уши не были к такому готовы, даже при условии, что я знал о чрезмерной шумности установки. Но мне не было некомфортно. Наоборот, я получал удовлетворение, наблюдая за игрой возлюбленной. Хоть и было громко до звона в ушах, игра сама по себе цепляла, была почти безупречна. Мирай отбивала ритм с невиданной мной смелостью. И глаза ее блестели воинственно, во взгляде читалось бесконечное упорство, с которым она достигла того уровня мастерства, на каком передо мной выплескивала свой безудержный гнев. Именно так. Это было похоже на изливание души. Как будто после отвратительного дня она решила рассказать всем, о чем душа болит.

Я настолько заворожился бешеной энергетикой Мирай, что не заметил, как она в одночасье прекратила. Она дала мне знать об этом, спустив на землю скромным вопросом:

– Ну, как тебе?

– Это… это было восхитительно, – сдержанно похвалил я. В ушах, понятное дело, звенело.

– Спасибо, – улыбнулась Мирай и затем добавила: – Я начала играть на барабанах спонтанно. Мне просто как-то год назад стрельнуло что-то в голову, и я захотела барабаны. Попросила бабушку с дедушкой – они и купили. Сначала заниматься было в радость, но потом трепет перед инструментом исчез, а огонь желания играть угас. Забросила всё где-то на три месяца, отучившись всего один. И как-то потом приехала сюда на каникулах в очень плохом настроении. Мне буквально хотелось рвать и метать всё вокруг. Я была зла, хотела плакать – и, конечно, плакала, навзрыд. А потом встала и увидела в соседней комнате установку. Пришла – и сразу пожелала поиграть. Не из-за того, что внезапно загорелась этим или еще что-то, а потому, что алкала выплеснуть всё накопленное из себя. Так я начала частенько садиться и постепенно улучшала навык. Улучшала его, успокаивая себя. Правда, здорово?

– Честно, я подозревал об этом. Ты во время игры, наверное, не представляешь, как выглядишь со стороны?

– Иногда думала, но не так чтобы зацикливалась. Мне, по большому счету, всё равно. Меня же здесь никто особо и не видит, хех.

– Ну, по тебе было заметно, что ты как будто кричишь. Не просто играешь, а именно кричишь. Зычно так, будто хочешь, чтобы тебя наконец услышали.

Мирай поначалу ничего не ответила. Она вышла из-за установки и сложила палочки. Потом легла на кровать рядом со мной, растопырив ноги и руки, и глубоко вздохнула.

– Наверное, ты прав, Рэй, – наконец изрекла она. – Только вот меня всё равно никто не слышит…

Я оставил ее без ответа на долгую минуту. Собирался с мыслями всё это время. Нестерпимая тишина так и давила на нас. Долго я подбирал нужные слова, но по итогу сказал всего три:

– Я тебя услышал.

Мирай подняла голову и посмотрела сначала невинно-непонимающим взглядом, а погодя несколько секунд радостно осклабилась, кивнув и ответив:

– Да.

Но глаза ее смотрели прозрачно, и не мне в лицо, а куда-то в пол. Как будто она всё еще думала о чем-то. Да и улыбка ее не сквозила искренностью. Ей, я чувствовал, чего-то не хватало. Однако чего – на сей раз понять не смог.

Она еще сыграла мне на акустической гитаре. Сначала какую-то попсу вроде One Direction и Кэти Перри. Потом попробовала что-то посерьезнее – и по комнате звонко разнеслись ноты Тейлор Свифт и Рианны. Затем решила удивить меня чем-то потяжелее, взявшись за электронную гитару. Включила комбик, настроила его и начала отжигать панк-риффы Ramones. Как Мирай позже призналась, это почти единственное, что она может сыграть из рока. Поэтому после этого гитара перешла мне в руки.