Kitabı oku: «Жди меня, когда небо окрасится в розовый», sayfa 3

Я сам далеко не мастак в роке, но знал пару-тройку классных песен, когда еще играл на гитаре для себя. Стоило мне ударить единожды по струнам, как через миг по комнате раздалась I’m Just a Kid группы Simple Plan. Следом – спустя секунд двадцать – Fat Lip от Sum 41, а в довершение всего я отыграл соло из Smells Like Teen Spirit. Моя игра пришлась Мирай по душе, и она даже похлопала мне в конце. Было приятно.

Вдруг она пригласила меня во вторую комнату – ее личную. Я учтиво принял приглашение и прошел за ней. Вторая комната оказалась куда больше первой. Посередине стоял камин. Справа от него – небольшой гардероб с несколькими яркими свитерами и футболками в сочетании различных джинсов и штанов; слева же – шкаф и телевизор размерами чуть меньше, чем в «гостевой». Кожаный диван украшал и дополнял обои, оформленные в бордовых тонах. Вход на балкон располагался возле большой двухспальной кровати. «И куда ей столько?..» – непроизвольно подумал я, пока всё рассматривал. Солнечному свету пробиваться в эту часть этажа было заказано. Шторы – под стать обоям бордовые – не позволяли ему проникнуть внутрь. Они свисали даже с двери и, чтобы выйти на балкон, нужно было сначала их раздвинуть.

Мирай так и поступила, и мы вдвоем выбрались на воздух. Правда, ненадолго: было так холодно, что зубы трещали. Как следует надышавшись, вернулись в теплое гнездышко Мирай, и взгляд мой устремился в сторону ее компьютера, который я почему-то ранее не заметил. Он властно приковал мое внимание, и мне, как достопочтенному геймеру с восьмилетним стажем, хотелось непременно испытать его. С позволения возлюбленной, я включил компьютер и уселся за уютный, но довольно маленький стул.

Компьютер оказался не самой новой сборки. Все его характеристики были круты еще в две тысячи десятом, но отнюдь не в две тысячи четырнадцатом. Игр тоже особо не было. Весь список был составлен из «Гитар Хиро», какого-то странного симулятора свиданий и парочки графических новелл. Хоть я когда-то и играл в «Гитар Хиро», но уже не помню себя того. Это было около четырех лет назад. Ну а если среди новелл нет «Кланнада», «Врат Штейна» или «Цикад», то вряд ли мне будет интересно. Поэтому я с малой толикой фрустрации выключил компьютер и уселся на диван. По прошествии нескольких минут непринужденного диалога нас с Мирай позвал обедать пожилой голос снизу.

* * *

– Ты у нас друг нашей внучки, как я полагаю, – обратилась ко мне бабушка Мирай во время обеда.

– Всё верно. Я ее… друг. Очень хороший, даже бы сказал, – ответил я, сдавленный неловкостью от чужих родственников.

– Не стесняйся, будь как дома. Если Мирай позволила тебе ступить за порог, это о многом говорит. Мы ее очень любим и доверяем ей всем сердцем. Поэтому ты можешь расслабиться, Рэй.

– Спа… Спасибо, да. – И рука моя полезла в середину стола за сахарницей. Я взял ее и положил пару ложек себе в чай, а затем вернул сахарницу на место.

– И как тебе у нас? – вдруг одарил меня вопросом дедушка.

– Могу сказать, что… Мне б так жить!

– Хе-хе. Да уж. Мы уже отработали свое, поэтому продали все предприятия и на старости лет решили осесть где-нибудь рядом с дочерью. Вот так мы и построили этот дом около семи лет назад.

«Предприятия?.. А что за предприятия?» – хотел было спросить я, но язык почему-то сплелся.

– Ты не из разговорчивых… – подметил дед.

– Да не то чтобы, просто… мне и вправду малость неудобно.

– Эх… Наоми уже всё сказала. Ты можешь расслабиться и чувствовать себя как дома. Мы тебе очень рады, поверь. И мы прекрасно осознаем, что наша внучка счастлива, когда ты рядом. А раз она счастлива, то и мы тоже. Понимаешь?

Я вник в эти слова. Мирай счастлива, когда я рядом. Правда ли это? Весь тот разговор она то и дело сидела с лицом-пионом, вторя мне как гостю. Что могло всё это означать? А почему я вообще задавался такими вопросами? Всё же было и так видно как на ладони. Чего я себе голову ломаю попусту… Всё правильно говорит Рой Прайс.

– Понимаю, – кивнул я, и краска с моего лица постепенно начала сходить на нет.

Мирай это заметила и тоже постаралась успокоиться. Далее весь обед продолжался в неспешном темпе, покуда не завершился, и у нас с Мирай снова появилось свободное время. Мы захотели сходить прогуляться по округе. Тепло одевшись, вышли из дома и направились знакомиться с поселком.

На улице было пусто. Ни души. Казалось, такое тихое место я наблюдал впервые в жизни. Снег тяжелым грузом оседал на крышах и в свете солнца ослепительно блестел, словно серебро. Вдох и выдох – и на душе легко. Вдох и выдох – только мы вдвоем. Я да Мирай. Что может быть прекраснее?

Сначала мы шли по маленькой тропинке, обволакиваемой морем снега, а затем перешли на основную дорогу, что стискивали минималистичные домики по обе стороны. Долго мы двигались молча. Оба внимали звукам природы, оба всматривались то в пустоту, то в домики, то в голые серые деревья. И на уме у обоих что-то вертелось. Лично у меня – выбор тем для разговора и желание раскрыть рот. И пока язык мой готовился к началу диалога, взгляд то и дело следовал за маленькой фигуркой чуть впереди. «Я влюблен, – повторил себе я. – И что же делать? Когда признаваться?.. Может, день рождения не есть лучший повод?»

В итоге я настиг Мирай и спонтанно промолвил:

– Улыбнись-ка, сестра!

И сразу же пожалел об этом. В голове тут же начался шторм, безжалостно перемалывавший мозг в кашу. Лицо мое преисполнилось мрака, сам я по какой-то причине начал идти быстрее своей подруги. Обогнал ее. Она всё еще была в легком удивлении от сказанного мной. А через пару секунд ласковые слова так и слетели с ее губ, заставив улыбнуться и меня, и ее саму:

– Я улыбаюсь, братец!

Однако мы словно поменялись ролями. На сей раз в моей улыбке не было искренности. Я отчетливо осознавал, что сморозил глупость. И клял себя всеми возможными проклятиями, которые только знал. Но… ничего плохого-то не случилось, так ведь? Мы оба улыбались, на лазурном небосводе, как будто бы робкими мазками краски, были налеплены пара-тройка облачков, летящих совсем рядом друг с другом и образующих что-то наподобие губ; ветер не давал о себе знать, да и эта тишина, ласкающая уставшие от городского рокота уши, – откровенно говоря, сама Вселенная твердила, что всё просто чудесно. Однако души наши… наши души ярчайшим контрастом выделялись на фоне причудливого великолепия дня. Они были неспокойны, непокорны и как бы пусты. Нельзя было просто взять и умириться. Это было невозможно. Казалось, что, пока мы вместе, это абсолютно нереально. И нас с ней какой-то трансцендентной силой тянуло друг к другу – наши плечи вдруг соприкоснулись⁷.

Оба почувствовали робость, но я справился с ней и тут же заговорил:

– Как-то тут сегодня тихо, не так ли?

– Как бы сказать… тут так постоянно, – с еле заметной ухмылкой сказала она.

– Честно говоря, я очень редко бывал в деревнях и в прочих подобных спокойных местах. Для меня тут так непривычно.

– У всех городских есть такое чувство. И привыкнуть к нему порой бывает непросто, но однозначно приятно. Согласишься?

– Пожалуй. Я пока не привык.

– Если поживешь тут с недельку-другую – привыкнешь. Это я тебе гарантирую.

– Только вот жить тут неделю как-то не особо хочется. Хотя если жить в доме твоих предков, то я только за. Он и вправду выделяется среди всех остальных здесь. Повезло тебе.

– Да уж, спасибо, – каким-то обиженным тоном «поблагодарила» она.

– Что такое?

– Не люблю, когда говорят «повезло тебе». Это раздражает.

– Почему? Факты же.

– Чувствую себя потом как обмякшая вафля. Ну нельзя так говорить мне. Я себя виноватой ощущаю, что ли.

– А это еще почему?

– Даже не то чтобы виноватой, а, скорее, виновницей человеческой зависти.

– А кто бы не завидовал тебе? – спросил я так, будто изумлялся с чего-то само собой разумеющегося. – Я лично завидую, но белой завистью. Такой же белой, как этот снег вокруг. И это нормально.

– Вот такая «нормальность» в обществе меня и бесит, – раздраженно проговорила Мирай, нахмурив брови. – Ненавижу, честное слово. Не хочу, чтобы мне вообще когда-либо завидовали.

– Ну, к сожалению, так не получится. У каждого человека есть тот, кому он будет завидовать. Так или иначе, даже если он будет отрицать факт зависти, она стопудово будет присутствовать. Кстати, а кому ты завидуешь?

Мирай встала. Остановилась посреди дороги на окраине поселка, развернулась, готовая двигаться назад, но замерла. Я посмотрел в ее лицо, преисполненное задумчивости, впрочем, больше походящее на выражение глубоко оскорбленного. В веках ее на мгновение как будто что-то блеснуло. А спустя миг она потерла глаза рукавами куртки и с ужимкой спросила:

– Разве мне стоит кому-то завидовать? Разве это вообще правильно? Я… не знаю. Правда, не знаю. Рэй, прости!

Мирай совсем стало плохо. Я подошел к ней ближе и осторожно дотронулся до плеча. Она собралась было расплакаться, но легкая тяжесть моей руки каким-то образом остановила ее порыв. Она взглянула на меня таким жалостливым взглядом, какой я не встречал еще никогда. И следом мгновенно прильнула к моему плечу, а мои руки вновь машинально заковали ее в объятия. Мирай не могла сказать ни слова.

– Извини за вопрос, – сказал я. – Зависть всегда была плохой привычкой общества. Ты права. Но, увы, поделать с этим мы ничего не можем. И я считаю, что ты… имеешь право на зависть.

Мирай прижалась крепче.

– Не хочу давить тебя вопросами, но ответь: ты ведь завидуешь мне, да? – спросил я.

Она потерлась о мое плечо, сообщая, что я не ошибся.

– Я даже догадываюсь, в чем именно… Ну, не стоит на этом зацикливаться. Я завидую тебе, ты завидуешь мне, и это совершенно нормально. Пусть наши зависти и различаются кардинально, но тем не менее мы всё еще вместе, и они никоим образом не влияют на наши отношения. Честно, я не знаю, почему говорю именно это сейчас. Скорее всего, я потерял нить проблемы. Но это уже не важно. Просто успокойся. Вдохни воздуха поглубже…

Она так и сделала – наполнила легкие до отказа и выдохнула.

Спокойствие со временем пришло в ее душу, и мы оба мирно отправились обратно в дом. Какая-то неловкость обременила меня. Опять я ощутил себя виноватым в том, что случилось. «И ведь точно. Я же действительно виноват. Черт!» – И вплоть до двери прогулка наша продолжалась с неловкой тишиной. Тишиной, которая была уже так ненавистна мне, но была так нужна Мирай.

Весь день после прогулки прошел сказочным образом. Всё было настолько ярким и веселым, что даже не верилось в реальность происходящего. Однако оно было более чем реально. Я ощущал и впитывал каждую секунду, проходящую мимо на линии времени, и мне не хотелось, чтобы этот восхитительный день заканчивался. Ведь именно в тот день, после прогулки, Мирай была откровенна со мной на все сто процентов. И чувство это, когда вы оба искренны друг с другом на полную, неописуемо потрясно. Радости просто не было предела. Несть числа тем мелочам, что в тот день происходили. Тем мелочам, от которых на душе как-то по-особенному приятно. Будь то случайное соприкосновение или непроизвольные фразы, наобум вылетающие из наших уст. Обычные, казалось бы, повседневные разговоры в день рождения Мирай возымели непомерную ценность. Я правда ценил каждую прожитую секунду. Жаль, однако никак нельзя было отсрочить скорый приход вечера.

Без нескольких минут семь изо рта у меня, как будто вовсе непреднамеренно, вывалились эти неприятные слова:

– Ну ладно. Мне пора. – И я встал с дивана. – Уже семь часов. До города ехать час на такси. В половине девятого буду дома. Обязательно отпишу тебе.

Мирай тут же встала тоже и невинным голосом спросила:

– Стой, ты… ты куда?

– А?.. Я домой.

Она схватила меня за рукав. Сначала крепко, потом ослабила хватку.

– Пожалуйста… не уходи! – промолвила она.

– Не уходить?

– Да! Всю жизнь все вокруг уходили от меня, постоянно оставляли одну. И ты всегда уходишь под вечер. Даже ведь не представляешь, как порой мне бывает одиноко, когда я не гуляю с тобой! Прошу, останься до завтра. А там мы вместе отправимся домой. Пожалуйста…

И посмотрела на меня такими глазами, точно она брошенный котенок. Я не мог ей отказать. Просто не мог. Вряд ли бы это было даже возможно в какой-то другой реальности. Нет. Абсолютно.

– Ну… ладно. Останусь, – только и ответил я.

– Спасибо!

Мирай порывисто кинулась ко мне. Я мирно принял ее, обнял и почему-то почувствовал себя пленником какого-то гипноза.

– Пустяки. Для этого ведь и нужны… друзья?

Последнее слово я буквально выдавил из себя. Оно мне было уже противно по отношению к Мирай. Я был влюблен в нее по уши. Но так же, как и она когда-то не могла раскрыться мне, я не мог раскрыться ей. Ждал чего-то, видимо. Чего-то наподобие того разговора в парке еще зимой. И сколько же мне потребуется времени?

– Да. – Она почему-то грустно улыбнулась и отвела взгляд куда-то в сторону. – И я рада, что у меня есть ты.

– Я тоже. Очень рад. – И как бы для успокоения вздохнул.

Мать Мирай и ее бабушка с дедушкой отреагировали на весть о моей ночевке так, словно ожидали и планировали ее. Мне выделили соседнюю с Мирай комнату на третьем этаже – ту самую, где барабанная установка, гитара, синтезатор и прочее. Но в ту ночь я долго не мог сомкнуть глаз. Рэй всё думал над тем, что происходило за день. Я буквально вспоминал каждое событие, тщательно анализируя его. Выстраивал причинно-следственные связи даже там, где в этом не было никакого смысла. День рождения Мирай выдался поистине особенным. И он точно отпечатался в моем сознании как один из лучших дней жизни.

Вспоминать всё во мраке было занятием довольно-таки отрадным, и на невозможность заснуть я не сетовал. Однако всё же отрубился к двум или трем часам ночи. Только перед этим – в сонном бреду ли, наяву ли – успел различить силуэт своей возлюбленной в бледном лунном свечении, что стоял неподвижно, и как бы чувствовалось, слышалось спокойное дыхание, которое с каждым выдохом всё пуще окунало меня в сон. Перед полным отключением я ощутил мягкие, теплые и, безусловно, прелестные губы на своем лбу. На следующее утро я об этом не вспомнил. А правда ли это было?..

Глава третья
Исчезновение Мирай Прайс

Прошел год. Всё это время мы постоянно сближались и в один чудесный момент признались друг другу в любви. Это случилось летом, в июле. Мы, как и всегда, непринужденно гуляли, и ни с того ни с сего Мирай выплеснула: «Рэй, а я люблю тебя!» Я, конечно же, поразился, но сквозь неловкость и некий страх ответил взаимностью. Так мы и начали встречаться. Начался период настоящей идиллии. Однако в день нашей годовщины, двенадцатого января две тысячи пятнадцатого года, всё рухнуло в одночасье.

Мой сон повторяет только конец того дня, но он самая важная его часть. Потому что после того, как всё обрывается и я горько пробуждаюсь, происходит прощание. Казалось, одно из сотен, которые у нас уже накопились за всё время, но никак не ожидалось, что оно окажется последним.

Когда я довел Мирай до квартиры, она встала в дверном проеме и поблагодарила меня:

– Спасибо за день. Мы просто обязаны проводить так время вместе каждый год.

– Да, – кивнул я. – И мы обязательно будем. И не только в этот день. Ну а на сегодня всё. Пока, Мирай, до завтра!

– Увидимся! – сказала она, затворила дверь и вскоре исчезла. Навсегда…

Я вышел из ее дома. Бледные фонари окрашивали холодным светом улицы и машины, люди сновали туда-сюда под славный природный аккомпанемент ленивого снегопада. В воздухе витал ни с чем не сравнимый зимний дух. Совершенно ничего не подозревающий, я направился домой с улыбкой до ушей. Вернувшись в свою одинокую квартиру, приготовил поесть и после безотрадного безделья наедине с самим собой с восхитительным настроением закончил день.

На следующее утро Мирай не ответила на мое сообщение. Когда я выходил из дома – и на мой звонок. Стало не по себе, но я успокоил себя, заверив, что Мирай, возможно, приболела или ей пришлось внезапно уехать – такое у нее изредка, но случалось. Только вот даже после школы она по-прежнему как будто игнорировала меня.

Проходя мимо парикмахерской, я решил заглянуть и спросить у Маргарет Прайс, что к чему. Однако дверь была заперта. То бишь никого не было внутри. Это уже вызвало у меня неслабые сердечные треволнения. Я быстро вернулся домой, сложил рюкзак, переоделся и с пятой космической скоростью направился в квартиру Прайсов.

Когда же мне открыли дверь, я поразился залитому ужасом лицу матери Мирай. Стало куда более не по себе.

– Рэй, беда… Мирай пропала, – дрожащим голосом пролепетала миссис Прайс, забыв поздороваться.

– Как это «пропала»?

– Вот так… – Глаза Маргарет были такими красными от слез, словно она полоскала их в клюквенном соке. На одной щеке виднелись размашистые разводы туши. – Вчера вечером была здесь, а наутро и след простыл. Я… не знаю, что делать. Полицию уже вызывала, но в квартире не обнаружили никаких признаков взлома или побега… Всё было как обычно. Мирай будто бы взяла и растворилась без остатка. Ничего не понятно. Рэй, милый мой, зайдешь на чай, пожалуйста?..

– Да, конечно, – согласился я. – Разумеется, зайду. Иначе зачем я здесь?

И я прошел внутрь. Разулся, снял куртку, шарф, шапку, повесил всё это добро и устремился в зал. Вся квартира после исчезновения Мирай как будто исказилась. Явно потускнели некогда яркие тона. Обои уже не казались живописными, мебель не вызывала чувства уюта, картины и религиозная утварь, будто сговорившись, держали в напряжении. За окном – серое небо. Я бы даже сказал, серейшее. Именно в тот день мне чудилось, что это небо – самое тоскливое и самое депрессивное из всех, что я когда-либо лицезрел. Мириады зданий сливались с ним, придавая общей картине немыслимую меланхолию. Мельком пролетали птицы; гвалт автомобилей, фур, мотоциклов и невесть чего еще нагло давил на воспаленный мозг. На сердце – безумная тревога.

Пока Маргарет готовила мне чай (подозреваю, проливая в него свои слезинки), я тупо глядел на серость за окном и не мог ни о чем толком думать. Опять сплошная каша. Как бы я ни напрягал извилины, ничего не выходило. Словно мозг мой стал глаже льда. И от этого, безусловно, становилось больно и хотелось отдать всё, лишь бы снова начать думать.

Миссис Прайс воротилась в зал и, подрагивая руками, поставила мне на столик свежий чай. Я сделал один скромный глоток и тяжело вздохнул.

– Вообще никаких следов? – спросил я у Маргарет.

– Никаких. Точно испарилась, – ответила она, прислонившись к двери и скрестив руки.

– Странно, – только и сказал я и попытался снова думать. Бесполезно. Вновь ничего не вышло. Я отхлебнул еще немного чая.

Глаза миссис Прайс выглядели даже не помутненными. Они, казалось, вообще потеряли цвет и были серыми, точь-в-точь как тучи за окном. Конечно, скорее всего, мне так лишь казалось. Но отрицать, что в этом ее траурном взгляде отчетливо отражались мыло и веревка, было невозможно. Настолько она была подавлена и сломлена.

– Вообще ничего не пойму! – воскликнул я, закрыв глаза и от головной боли стиснув пальцами виски. – Это просто нереально. Вдруг это всё – сон? Я, может, сплю? Что думаете, миссис Прайс?

– Хватит нести ересь, Рэй, – мрачно скинула она. – Всё по-серьезному дерьмово.

Не сказав больше ни слова, ретировалась куда-то в коридор. Судя по дальнейшим звукам, – в ванную.

«Точно. Сном этот кошмар оказаться никак не может, – подумал я. И обрадовался: наконец-то смог нормально выстроить хоть какую-то мысль. – Иначе я бы уже давно проснулся. А таким пыточным и реалистичным сну никогда не бывать. Не то я бы прямо во сне умер от сердечного приступа…»

В те минуты, проводимые в унылой обстановке квартиры Прайсов, я чувствовал себя крайне паршиво. Оно и немудрено, конечно. Однако паршивость эта, точно как и небеса за окном, впервые проявилась с такой силой. Я как мог сдерживал себя, чтобы не встать резко и не заорать зычно на весь дом. Чтобы не разбить что-нибудь и чтобы в состоянии аффекта не покалечить себя. Как мог сдерживался…

Я покинул квартиру, не представляя, о чем говорить с Маргарет. Повезло, что ничего не разнес в их квартире, хотя очень хотелось. Оказавшись на улице, в попытке сделать несколько глубоких вдохов я вдруг начал задыхаться. Ни с того ни с сего. Просто из ниоткуда – как будто горло перекрыло. Колени подогнулись, и я камнем рухнул на мостовую, схватив себя за горло. Сердце бешено колотилось, ноги словно перестали слушаться. Вот оно – мое первое настоящее чувство отчаяния.

К счастью, то был лишь выверт психики, который быстро прошел, и меня отпустило. Я встал и, отключив телефон, направился гулять по округе. С целью проветриться. Но всем нутром я чуял, что ни черта у меня не получится. Это невозможно. Как бы я ни хотел, чтобы всё происходящее вдруг обернулось ирреальным сном или ошибкой Вселенной, всё было взаправду. И покоя мне не видать теперь никогда. Я так думал и почему-то в это верил.

Домой вернулся довольно поздно, к девяти пополудни. Вернулся «мертвым» и, не почистив зубы, толком не поев и даже не переодевшись, провалился в беспамятство, нелепо распластавшись на диване в гостиной⁸.

Всё дальнейшее – как в тумане. Я не ходил в школу три или четыре дня. Звонили моей маме, та звонила мне, и пришлось соврать, что заболел. Это время я, скрывшись от общества, посвятил разным мыслям и прогулкам. Конечно же, это помогло, но несильно. В один день я всё же решился пойти в школу. И стоило мне там появиться, как на меня сразу вскинулись друзья. «Где ты пропадал? Почему не отвечал на звонки и СМС?» – вопросы, которые я услышал первыми, переступив порог школы. Вразумительного ответа не дал, но смог кое-как отвертеться, сказав, что было очень плохо. И не соврал ведь.

В тот же день я расплакался посреди урока. Это случилось внезапно, и все в классе изрядно удивились. Даже я. Мне пришлось на некоторое время выйти в туалет. Умыв как следует лицо, запрокинув голову и глубоко-преглубоко вздохнув, я вернулся в класс. Пока шел урок, часто замечал, что на меня украдкой пялятся одноклассники. Это были взгляды, что буквально пихают, трогают, исследуют. Только мне было всё равно. И слова, неустанно вылетавшие из уст учителя, тоже падали передо мной в большинстве своем как пустые звуки. Один вопрос я задал себе тогда: «Зачем пришел сюда?» Да и не нашел на него ответа.

Так прошло какое-то время. Долгое время. Я обращался в полицию. Правда, Маргарет уже подавала Мирай в розыск, но в определенный момент отчаяния я как будто требовал от участковых, чтобы ее нашли немедленно, чтобы вот-вот вошел кто-нибудь с ней и сказал: «Нашлась ваша потеряшка…» Однако всё, что я получал, – лишь пожимания плечами и обещания, которым не суждено было исполниться.

Мирай искали всюду – одну только квартиру обыскивали более пяти раз, – но, что странно, по-прежнему не находили ни единого следа. Я же метался по всему городу чуть ли не целыми днями, забывал напрочь о еде и воде и так помешался на поисках, что подчас видел в лицах незнакомок то самое прелестнейшее лицо своей любви и всякий раз не мог сдерживать свои поистине вертеровские страдания, так что они кипящими слезами выплескивались из недр моей пылающей души. Я несколько раз навещал дом пожилых Прайсов, исходил всю деревню и лес поблизости, являлся в пару «тайных» мест, о которых знали лишь я и Мирай, – без толку.

Мы с миссис Прайс даже наняли частного детектива, да и с ним ничего не вышло. Был эпизод, когда я сорвался на него, стоило ему в очередной раз сказать: «Прошу прощения, ничего…»

Я вонзился дрожащими пальцами в лацканы его пиджака и закричал:

– В чем ваша работа?! За что мы платим деньги? Почему вы не можете найти ее так долго?

Я тут же понял свой перегиб и, опешив, извинился. Детектив зла не держал, только выказал понимание и строго сказал:

– Это самое сложное дело в моей карьере.

Спустя полгода он опустил руки, как и полиция. Поиски так и не сдвинулись с мертвой точки. Силы и надежды покидали всех, кроме меня. Даже Маргарет загнулась, вместе с официальным розыском. Я же пытался выудить хоть какие-то улики даже через интернет: лазал по форумам, просил о помощи у разных людей, которые сталкивались с похожими ситуациями, – увы, и эти попытки заводили в тупик. Листовки с лицом пропавшей срывались, пропадали, портились либо желтели. Я проклинал каждого, кто смел дотронуться до моей Мирай, пускай и ненастоящей, – даже ветер. Даже время. И, словно в отместку, оно лишало меня сил. Месяц за месяцем пролетали, в моем зеркале прибавлялись трещины, а истершийся жесткий матрас встречал меня всё чаще. Засыпая, я молил Господа, чтобы она не приходила ко мне в сон. Я более не мог видеть ее лицо без тошнотворной горечи. Постоянно просыпаясь, я плакал. И один вопрос задавал невесть куда: почему оно так?

Какое-либо общение с Маргарет Прайс прервалось. Инициатором стал я. Спустя полгода после исчезновения Мирай мне просто стало невыносимо разговаривать с ней, потому что в голове постоянно вертелись мысли об утраченной возлюбленной. Я посчитал нужным просто забыть друг друга и не пересекаться. «Так будет лучше», – сказал я и навсегда покинул парикмахерскую Маргарет.

Через год после завершения официальных поисков она вышла замуж за какого-то прокурора, а еще через полгода… вскрыла себе вены. Об этом мне сообщили местные, кто еще хоть немного был в курсе событий некогда хорошего парикмахера. Маргарет никогда не была слабой женщиной, наоборот – я считал ее смелой, гордой и сильной. Поэтому такие вести меня не на шутку шокировали. Как такая женщина вообще могла покончить с собой? Ладно помысел – он выветрится со временем, но чтобы всё дошло до реализации… Уму непостижимо. Тем не менее всего того, что случилось с миссис Прайс после исчезновения Мирай, я не знал. И только посему не мог осуждать ее. Мало ли, что ее там до лампочки довело. Все-таки в этом мире не существует человека, которого невозможно довести до крайности. И всё же… я истязал себя сильнее лишь за то, что всегда, натыкаясь взглядом в толпе на фигуру Маргарет, отворачивался и шел в другом направлении. На месте парикмахерской позже открыли небольшой магазин электротехники. Проходя мимо него, время от времени я видел призраков прошлого, отчего становилось зябко.

Ежедневная рутина превратилась в нечто такое, на что я просто уже не обращал внимания, делая всё на автомате. Утром – подъем, завтрак, умывание; после – школа (а потом институт); далее – дом, прогулки (иногда), ужин; и на закате – убивание времени за компьютером и сон. Всё. И так по кругу каждый день. Частенько я просто садился вечером где-нибудь, на кровати или диване, и наблюдал в окно за тем, как живет город, при этом ни единой мысли в голове не пробуждалось. Бессмысленное, бездушное наблюдение за внешним миром, который для меня в один миг утратил какое-либо значение.

Всякий раз, когда я сидел тлеющим бычком на диване в бледном мраке, сердце мое распирало и пронзало болью. Подчас я рыдал, часто навзрыд, и после успокаивался. Оставалась лишь тупая горечь. Сидел я так почти каждую ночь. И долго не мог сомкнуть глаз, ведь неизбывно в душе обжигающе холодным огнем горел траур… Эти треволнения стали сказываться на мне самом как на личности. Я деградировал. Мои тревоги сжигали меня изнутри, и я ничего не мог с этим поделать. И пытаться что-либо начать было бесполезно. Всё, за что бы я ни брался, кроме учебы, шло крахом. Только и оставалось, что зубрить ненужные и уже давно потерявшие какой-либо смысл тексты. А душа всё тлела и тлела, с каждым днем сжигая частичку меня, покуда я не начал твердеть. Всё, что у меня оставалось, – это воспоминания. Яркие, теплые, важные воспоминания. Однако и те со временем притуплялись. Я просто не знал, как быть дальше. В голове крутилась истина, некогда усвоенная из глубоких книг: невозможно восполнить потерю любимого человека, чем бы и как бы ты ни пытался. И казалось бы, живи себе дальше, отпусти, в конце концов. Но я не мог… Я буквально был связан с Мирай. И ее внезапная пропажа будто отправила какую-то весомую часть меня вместе с ней в другой мир, не дав мне об этом знать. А сейчас мне из-за этого мучиться. Невыносимая утрата и боль.

Масло в огонь еще подливал тот факт, что Мирай открыла для меня значение слова «любовь» в том проявлении, которое я мог прочесть только в книгах или увидеть в фильмах. Она прямо-таки сотворила чудо. И этого чуда вдруг не стало. И ведь хуже всего то, что Мирай исчезла без следа. Ни записки, ни следов побега – ничего. Это чувство незавершенности наших отношений глодало изнутри.

Я часто спрашивал: как? почему?.. Ответы на них я получил только спустя три года. В январе две тысячи восемнадцатого.

Тогда я уже окончил старшую школу и поступил в институт, что обещал сделать из меня и мне подобных образцового менеджера. Попал туда совершенно не по интересу, но мне было плевать. Как я и говорил, стоило Мирай исчезнуть, как жить стало по хер. С какого-то момента всерьез начал думать, что отпустил всё и двинулся дальше, как полагается, – но нет. То был наивный самообман, чтобы хоть как-то утешить себя после длительного гниения. На самом деле никаких изменений не было. Даже друзей не прибавилось, наоборот: Гарри переехал в Миннесоту, чтобы покорить штат своим мастерством в боевых искусствах, и словно игнорировал меня с тех пор, а Адам вовсю завяз в пучине киберспорта и звонил и писал только пару раз в год. И всё это после выпускного, на котором мы хорошенько оторвались благодаря пинья коладе и вину и пообещали, что не забудем друг друга и будем продолжать общение и дальше, а-ля «вместе до гроба». Ну-ну, продолжили. Жизнь, как оказалось, строго проставила срок годности «вечной дружбы». К черту такое «продолжение»!..

Родители съехали еще весной две тысячи семнадцатого года. Квартиру оставили мне, а сами скрылись в Калифорнии – под предлогом «ты же уже взрослый». Благо, первое время они еще оплачивали мое проживание, месяца эдак четыре, а потом пришлось устроиться на подработку в местное котокафе. Я раздавал листовки с приглашением посетить один-другой релаксирующий сеанс, стоял за кассой и принимал оплату, а во время перерывов играл с котиками в специальной комнате, пытаясь расслабиться. Получалось недурно, но платили так себе, хотя на квартплату хватало, поэтому я остался там довольно надолго. Пока родители не прислали мне на день рождения чек на десять тысяч долларов. Подарок был неожиданным, но крайне приятным. Работу я бросил, однако по котам еще некоторое время скучал. К слову, родители после переезда ни словом не обмолвились, откуда у них такой сильный приток денег. Это вызывало некие подозрения, но вскоре и те пропали, как и любые другие в не самый красочный мой период жизни.