Kitabı oku: «Сто лет Ленни и Марго», sayfa 3

Ленни и Марго

Я подковыляла к ее столу.

– Меня зовут Ленни.

И протянула руку.

Она отложила кусочек угля, пожала мне руку.

– Рада познакомиться, Ленни. Я Марго.

Ее перепачканные углем пальцы отпечатались на тыльной стороне моей ладони.

– Спасибо, – сказала она. – Ты мне очень помогла.

– Пожалуйста. Я не сделала ничего особенного.

– Нет, кое-что ты сделала. Сделала. Хотелось бы отблагодарить тебя как следует, но теперь у меня за душой лишь пара пижам да недоеденный кекс.

Она показала рукой – присядь, мол, – и спросила:

– Как ты тут оказалась?

Она имела в виду Розовую комнату, конечно, но я считаю, что прямота лучше всего, поэтому сказала правду:

– Говорят, я умираю.

Повисла пауза – Марго глядела на меня изучающе. Не поверила как будто.

– Заболевание, ограничивающее продолжительность жизни, – пояснила я.

– Но ты такая…

– Юная, да-да.

– Нет, ты такая…

– Невезучая?

– Нет. – Она все еще смотрела на меня недоверчиво. – Ты такая живая.

Подошла Пиппа, положила нам на стол кисточки.

– И о чем мы тут беседуем?

– О смерти, – ответила я.

Увидев, какая складка образовалась на лбу у Ниппы при этом слове, я подумала, что ей бы надо взять выходные и сходить на курсы, где учат обходиться с мертвыми и умирающими. Долго она в больнице не проработает, если даже слышать этого слова не может. Пиппа присела на корточки у стола, взяла кисть.

– Обширная тема, – сказала она наконец.

– Ничего, – ответила я. – Я целыми днями прохожу семь стадий принятия неизбежного и научилась делать это одним махом.

Пиппа прижала сухую кисть к столешнице, и щетинки, сложившись веером, образовали идеальную окружность.

Однажды в начальной школе, еще в Эребру, я оторвала нечаянно краешек страницы из учебника. Мы с одним мальчиком – не помню, как его звали, – листали учебник наперегонки. Я старалась листать быстро-быстро и оторвала краешек страницы. Классная руководительница накричала на меня и, не увидев, наверное, должного раскаяния, отправила в кабинет директора. Я шла туда как в полицейский участок. И не сомневалась, что родителям теперь обо всем расскажут, что дела мои плохи и лучше уже не станут. У меня вспотели ладони. Даже передвигаясь по коридору, когда все сидят в классе, я, казалось, нарушаю правила, нахожусь там, где не следует.

Директриса была крепкой женщиной с серебристыми, как лед, волосами и вечно поджатыми губами, накрашенными жирной помадой. Я представляла, как она кричит на меня, и изо всех сил старалась не заплакать. Когда я пришла к ней в кабинет, оказалось, что директриса на собрании, и секретарша велела садиться на зеленый стул у двери и ждать. На стуле слева уже сидел мальчик на несколько лет старше меня по имени Лукас Найберг.

– Что, неприятности? – спросил он (по-шведски, разумеется).

– Да, – ответила я, почувствовав, как задрожал подбородок.

– У меня тоже, – сказал он. И похлопал рукой по сиденью стоявшего рядом стула. Казалось, он не напуган и не расстроен, что сидит тут, у дверей директорского кабинета, как арестованный. Скорее наоборот – горд собой.

Почувствовав облегчение, я села рядом. Неприятности были не у меня одной, и это утешало. Лукас разделил мою судьбу, а вместе иметь с ней дело уже не так страшно.

И то же самое я ощутила, когда Марго решила нарушить молчание и, наклонившись ко мне, прошептала:

– Я тоже умираю.

Мгновение я смотрела в ярко-голубые глаза Марго, думая, что мы, как видно, станем сокамерницами.

– Если поразмыслить, – сказала Пиппа, отложив наконец кисточку, – ты вовсе не умираешь.

– Не умираю?

– Нет.

– Может, я тогда домой пойду?

– Ты не умираешь прямо сейчас, я имею в виду. Прямо сейчас ты очень даже живешь.

Мы с Марго смотрели на Пиппу, а та пыталась объяснить.

– Твое сердце бьется, глаза видят, уши слышат. Ты сидишь в этой комнате, вполне живая. А значит, ты не умираешь. Ты живешь. – Она присоединила и Марго: – Вы обе.

Железная логика и в то же время – никакой.

Итак, мы с Марго, вполне живые, сидели в тиши Розовой комнаты и рисовали звезды. На маленьких квадратных полотнах. Я забыла нарисовать рамку на своем – буду потом досадовать, когда Пиппа повесит их на стену. Марго изобразила звезду на чернильно-синем фоне, я – на черном. Ее звезда была симметричной, моя нет. И там, в тишине, пока она аккуратно обводила свою желтую звезду золотым, я испытала чувство, какого ни с кем еще не испытывала. Что времени у меня сколько угодно. Не нужно торопиться о чем-то говорить, можно просто быть рядом и все.

В детстве я любила рисовать. У меня была старая жестянка из-под детского питания с цветными мелками и пластмассовый столик. И каким бы ужасным ни вышел рисунок, я всегда писала в уголке свое имя и возраст. Мы с классом ходили в картинную галерею, и учительница указывала на фамилии авторов в нижних уголках гравюр. Я считала, что очень талантлива и мои рисунки однажды могут тоже выставить в галерее. Поэтому нужно обозначить имя и дату. Тот факт, что мне было всего пять лет и три месяца, когда я нетвердой рукой срисовала далматинца с обложки видеокассеты, заставит мир искусства еще больше восхищаться моим талантом. Зайдет разговор о знаменитых художниках, только лет в двадцать-тридцать вполне овладевших своим талантом, и кто-нибудь скажет: “А ведь Ленни Петтерсон написала эту картину всего в пять лет и три месяца – непостижимо, уже тогда она была способна на такое!” В память о собственном тщеславии я, взяв самую тонкую кисть, какую смогла найти, вывела желтой краской под нарисованной звездой: “Ленни, 17 лет”. Посмотрев на меня, Марго сделала то же самое. “Марго, – написала она, – 83 года”. А потом мы поместили их рядом – две звезды на фоне тьмы.

Я не придаю большого значения числам. Не делю в столбик, не высчитываю проценты. Не имею понятия, какой у меня рост и вес, не помню папин номер телефона, а ведь раньше знала. Предпочитаю слова. Вкусные, дивные слова.

Но два числа, оказавшихся передо мной теперь, имели значение и будут иметь – до конца моих считаных дней.

– Нам на двоих, – сказала я тихо, – сто лет.

Ленни знакомится со сверстниками

Через несколько дней на моей прикроватной тумбочке появился ломтик кекса.

Вообще-то я не большой любитель кексов. Когда изюм лопается во рту, кажется, что ешь мокрицу. Сначала он твердый, а раскусишь – изнутри брызнет сладкая жидкость и только кожистая оболочка останется.

Но бесплатный кекс – это бесплатный кекс.

Я ела и думала о Марго.

Мы прожили сто лет на двоих. По-моему, неплохой результат.

В тот самый момент на уроке рисования я заметила Новенькую Медсестру – краснея, она пробралась в Розовую комнату, у входа нечаянно врезавшись бедром в стол. Сказала шепотом, что пришла, мол, в мою кабинку, а там отец Артур сидит один. Что в принципе мне в Розовой комнате находиться не положено и, если я не вернусь сейчас же, у меня – в принципе – могут быть неприятности. Так мило. Джеки наорет – вот что Новенькая Медсестра называет неприятностями. Совсем иначе понимает неприятности тот, кто ходит в пижаме среди бела дня и дает имя пластиковой трубке, через которую обедает внутривенно. Вот настоящие неприятности. И они у меня уже есть.

Но все же я пошла с ней. Всегда лучше уйти раньше, чем захочется. И отделалась маленькими неприятностями. Все внимательно выслушала и пообещала Джеки, что больше не буду никуда пропадать. Или попадать. Четко никто не сказал.

Не успела я смахнуть с одеяла последние крошки кекса, как шторка у моей постели отдернулась.

– Доброе утро, Ленни! – с улыбкой поприветствовал меня Уборщик Пол. – Больше пауков не видала?

Я ответила “нет”, и тогда он указал на тумбочку.

– Все эти тумбочки заменят в ближайшие месяцы – уж больно неустойчивые.

Я молча кивнула, не поддержав эту скучную тему.

– Можно? – спросил он.

И потянул на себя верхний ящик. Потянул сильнее, потом потряс. Желтые шелковые розы, подаренные Временной Сотрудницей, сплясали джиттербаг. Наконец, взявшись обеими руками, Уборщик Пол все-таки открыл ящик, из которого тут же выпорхнул листок бумаги.

– Любовное письмо? – спросил Пол.

– Не иначе. Положу к остальным.

Не сумев скрыть, что он думает по этому поводу – все было написано на его лице, – Пол поднял листок и протянул мне.

Прощение: свет Господень – гласила витая надпись над пиксельным снимком голубя на фоне облаков, пронзенных солнечным лучом. Под ней напечатано было расписание служб, а еще ниже – нацарапано синей авторучкой:

Ленни, предваряя твой вопрос, скажу, что эту брошюру о прощении не специально для тебя печатал. Просто совпадение. Если захочешь поговорить, я всегда готов.

Артур

Даже адрес его электронной почты выглядел трагично: artburbospitalcbaplainj 16@gpr. nbs. uk.

Подняв глаза, я увидела, что Пол улыбается. Будь я лет на десять старше и не обрати внимания на его кривые татуировки, мы с Уборщиком Полом могли бы стать прекрасной парой. Странной, конечно, но хорошей. Встречая такие пары, думаешь: и как только они сошлись? Он затолкнул ящик обратно, сделал пометку на своем планшете, вздохнул. И сказал:

– Береги себя, ага?

Будто это хоть в какой-то мере зависело от меня.

В тот день, а может, через несколько недель – кто скажет наверняка? – явилась Новенькая Медсестра, чтобы повести меня в мой первый запланированный и абсолютно легитимный поход в Розовую комнату. Там мне предстояло встретиться с ребятами моего возраста – сверстниками, как сказала Пиппа. Я не знала толком, что это значит, но представляла людей повыше себя, поважней или покруче, которые долго будут сверять меня с чем-то, разглядывая сверху.

Розовая комната была почти пуста, когда я пришла, небо за окном – бесцветно. Не серое, но и не белое – нечто неразборчивое нависло над нами.

– Добрый день всем! – поздоровалась Пиппа и украдкой улыбнулась мне, когда я уселась одна за стол, где сидела обычно. – Меня зовут Пиппа, а это Розовая комната. Правила очень простые: пролил что-нибудь – пожалуйста, вытри, не отлынивай и не устраивай балаган. Рисуйте что хотите, но я могу подсказать кой-какие идеи для вдохновения, а иногда придумываю темы. На этой неделе, например, тема – листья. – Она показала корзинку с бурыми листьями. – Если плохо себя чувствуете или вам нужен врач, пожалуйста, скажите мне, и… м-м-м… в общем-то всё?

Была у Пиппы привычка любую фразу заканчивать с вопросительной интонацией. Хотелось даже как-то придать ей уверенности.

На этот раз в классе кроме меня было только три человека. И только я одна – в пижаме.

За столом у окна сидели две девчонки примерно моего возраста в нормальной выходной одежде, ярко накрашенные, и смеялись над чем-то, глядя в телефон той, что поярче. А напротив них – крепкий мальчишка постарше в спортивках и футболке под цвет – неопрятных, но недешевых, похоже. Загипсованную ногу он положил на соседний стул. На гипсе кто-то нарисовал черным маркером большущий пенис.

Пиппа попросила девчонок убрать телефоны. Те положили телефоны экранами вниз, но убрать не убрали. А на листья и краски, которые Пиппа положила им на стол, даже не взглянули.

Пиппа и мальчишке протянула лист, но он помотал головой, вынул из кармана шариковую ручку и стал рисовать.

Наконец Пиппа подошла ко мне:

– Лист?

Я кивнула, и она положила лист передо мной. Я стала разглядывать эту хрупкую сущность, поворачивать одной стороной, потом другой, думая, какую бы нарисовать, и тут поняла, что Пиппа так и не ушла.

Она сказала мне что-то одними губами.

– Что? – переспросила я.

Она подалась вперед и повторила. Мне послышалась какая-то чушь.

– Что? – спросила я опять.

– Поговори с ними, – шепнула Пиппа.

Потом пошла к своему столу и чем-то там занялась. Я поглядела на сверстников. Девчонки опять взяли телефоны и фотографировались, взяв кисти в руки и улыбаясь во весь рот. Мальчишка так яростно штриховал шариковой ручкой, что бумагу пером проткнул. Если я правильно разглядела, он рисовал кинжал.

Я опять перевела глаза на Пиппу. А она так старалась ободрить меня одним взглядом, что больно было смотреть.

– Как ты ногу сломал? – спросила я.

Мои слова осели где-то между нашими столами. Никто и не заметил, что они проделали этот путь.

Я снова глянула на Пиппу.

Она кивнула: попробуй, мол, еще.

Я попробовала. На сей раз они меня точно услышали, но за этим ничего не последовало. В конце концов девчонка поярче постучала пальцем по рисунку мальчишки.

– Чего? – спросил тот.

– По-моему, она к тебе обращается. – Девчонка указала в мою сторону, явно испытывая неловкость за меня, – таким же тоном говорили когда-то мои одноклассницы. Я, бывало, скажу что-нибудь вполне понятное и очень даже смешное, а они смотрят на меня смущенно. И мы пережидаем неловкую паузу.

Мальчишка повернулся, и все трое уставились на меня.

– Что? – спросил он.

– Как ты, говорю, ногу сломал?

– Регби, – мальчишка отвернулся и стал раскрашивать свой кинжал дальше.

– А где ты играешь? – спросила менее яркая девчонка.

– В “Сент-Джеймсе”.

– Мой парень тоже там играет – недавно начал.

– Да ладно! Как его зовут?

Ко всеобщей великой радости выяснилось, что у регбиста есть в команде любимые новички и парень этой девчонки – один из них. Само собой, им нужно было сфотографироваться всем вместе, запостить фото и подписать – для парня: “Смотри, кого мы встретили!”

Потом от этого радостного открытия они как-то перешли к новому сериалу “Нетфликса”, который смотрели все. Мальчишка уже видел второй сезон, просочившийся в сеть, и девчонка поярче, взвизгнув, заткнула уши указательными пальцами – не хотела спойлеров. Но регбист твердо решил рассказать девчонкам о персонаже, чья смерть буквально свела их с ума. На меня эти трое больше не оглядывались.

Я взяла карандаш и написала на листе бумаги большими буквами: ЧЕРТ.

Пиппа подошла ко мне, села на стул Марго.

– Если скажете, что надо подсесть к ним и попробовать еще раз, я закричу.

Пиппа сникла – очевидно, именно это она и собиралась предложить.

Я положила голову на стол.

– Что такое? – спросила Пиппа осторожно.

Открыв глаза, но не поднимая головы, я разглядывала ярких девчонок, перевернутых вверх тормашками, которые безудержно хохотали над какой-то шуткой мальчишки, а он тем временем штамповал кисточкой зеленые пятна вокруг своего кинжала.

– У них столько времени!

– Так…

– А у меня нет.

Пиппа не знала, как мне и в глаза посмотреть.

– Я не для того это говорю, чтобы вас расстроить. Просто хочу, чтобы вы поняли мои чувства. Мне срочно нужно веселиться.

– Срочно нужно веселиться?

– Да. Мне нужно веселиться. И это срочно.

– Хорошо, – сказала она наконец, – чем я могу помочь?

– Помните, я как-то пришла в неположенное время?

– Ну да.

– Здесь еще были старички.

– Группа старше восьмидесяти, да-да…

– И я познакомилась с Марго.

– Ну да.

– Переведите меня в эту группу, пожалуйста.

В группу старше восьмидесяти.

– Но Ленни, в ней занимаются люди от восьмидесяти и старше.

– Да. Я понимаю.

– Нелогично, стало быть, переводить тебя в эту группу.

– Почему?

– Потому что тебе не восемьдесят!

– А если не считать этого?

– Просто мы решили работать по такому принципу, чтобы занятия соответствовали интересам и способностям людей.

– По-моему, это возрастная дискриминация.

Я подождала. Видно было, что она колеблется.

– Обещаю хорошо себя вести.

Пиппа улыбнулась.

– Подумаю, что тут можно сделать.

Семнадцать

Уборщик Пол отдернул шторку, и старушка в лиловой пижаме, оторвавшись от журнала “Отдохни”, резко спросила:

– Вы кто?

Вовсе не обрадовавшись, кажется, этой передышке от отдыха.

– Это не она, – шепнула я Полу.

– Простите! – весело извинился Пол перед сердитой старушкой. – Мы кое-кого ищем.

Та что-то пробурчала. Пол задернул шторку вокруг ее постели обратно, будто пряча нежеланный приз в телеигре “Цена верна”.

А когда отдернул другую шторку, за ней обнаружилась другая старушка в лиловой пижаме – она спала с легкой улыбкой на губах, а на прикроватной тумбочке лежал в бумажной тарелке недоеденный ломтик кекса.

– А вот это она.

– Стул принести? – спросил Пол и, не дожидаясь ответа, потащил из другого конца палаты пластиковый стул, предназначенный для посетителей. Звук скребущих по линолеуму ножек не разбудил ее, зато разбудил возглас Пола: “Пока!”

Марго открыла глаза.

– Ленни?

Она улыбнулась, будто видела меня во сне и теперь припоминала.

У нее на тумбочке лежала стопка книг в твердой обложке. Между двумя верхними торчал открытый конверт, из которого – я точно видела – на меня выглядывало письмо. На маркерной дощечке над головой Марго – почерком с сильным наклоном влево – было написано ее имя. Марго Макрей.

Я слышала приглушенные голоса снаружи, за шторкой, из радиоприемника сквозь помехи звучала тихая классическая музыка. В зазор между шторками мы видели высокую седую женщину с пучком на голове, торчавшим из-под ободка. На верхнем кармане ее бордового халата были вышиты золотой нитью инициалы “У. С.” Опираясь на ходунки, женщина продвигалась к выходу из палаты. Пигментные пятна на лице делали ее похожей на пегую скаковую лошадь, но очень неспешную.

– Какой вы были в моем возрасте? – спросила я Марго.

– В семнадцать лет?

Я кивнула.

– Хм… – Марго сощурилась, словно где-то между ее разомкнутыми и сомкнутыми веками жили картины далекого прошлого, и если правильно свести ресницы, она сможет увидеть саму себя.

– Марго?

– Да, милая?

– Вы сказали, что умираете.

– Умираю, – ответила она так, будто дала обещание и гордится, что держит его.

– И вам не страшно?

Тут Марго посмотрела на меня, ее голубые глаза чуть заметно двигались вправо-влево, словно читая мое лицо. Шум помех стих, теперь звучала только тихая колыбельная.

А потом Марго сделала нечто удивительное. Потянулась ко мне и взяла меня за руку.

А потом стала рассказывать.

Глазго, январь 1948 года

Марго Макрей 17 лет

В мой семнадцатый день рождения бабушка, которую я любила меньше всех, придвинувшись ко мне нос к носу, спросила: а ухажер-то у тебя есть? Она была так близко, что я разглядела темно-лиловое пятно у нее на нижней губе. Я всегда думала, это помада размазалась, но теперь, вблизи, увидела нечто другое. Сине-фиолетовое, похожее на камешек, утопленный под кожу. Я задумалась, можно ли найти доктора, который согласится это выскоблить, просто чтобы рассмотреть.

Разочарованная ответом, она откинулась на спинку стула, стерла пальцем кусочек глазури с ножа, которым резали торт, и отправила себе в рот. Надо бы тебе поторопиться, сказала она. Мужчин теперь меньше, чем женщин, и “хорошенькие всех разберут”.

Через неделю бабушка объявила, что устроила мне свидание с симпатичным молодым человеком из прихожан. Мне незнакомым, разумеется, ведь мы с матерью “никогда не посещали дом Божий”. Я должна была встретиться с ним на Центральном вокзале Глазго под большими часами ровно в полдень.

Этот диалог я пересказала своей лучшей (и единственной) подруге Кристабель, пока мы бежали по улице от моего дома к вокзалу.

Она сморщилась, и веснушки на ее лице, сдвинувшись, образовали новые созвездия.

– Но мы никогда не разговаривали с парнями, – сказала Кристабель.

– Ну да.

– Так что ты собираешься ему сказать?

Я как-то не подумала об этом и теперь остановилась. Кристабель остановилась тоже, шелестнув розовой юбкой. Не знаю, зачем и она разоделась, на свидание-то шла я. Меня бабушка втиснула в накрахмаленное цветастое платье и остроносые черные туфли, давившие на пальцы. Я чувствовала себя ребенком, нарядившимся забавы ради во взрослого. Повесив мне на шею золотой крестик, бабушка велела “хотя бы выглядеть христианкой”. Что это значило, я понятия не имела.

– Ты сейчас, может, с будущим мужем познакомишься. – Кристабель нагнулась, натянула левый гольф повыше, на тощую коленку. Один гольф все равно был короче другого, но она выпрямилась, довольная, и взяла меня под руку. – Так волнующе, правда?

И хотя от этих слов скрутило живот, я покорно шла за Кристабель, тянувшей меня к вокзалу.

В 11.55 я стояла под часами и смотрела на Кристабель, а та пряталась за стеной газетного киоска. Не знаю, почему она пряталась, – никто ведь ее не искал. Натягивая правый гольф, Кристабель врезалась в старика с горбом впечатляющих размеров. Тот замахнулся на нее тростью, и я рассмеялась.

В последующие пятнадцать минут возбуждение на веснушчатом лице Кристабель сменилось нетерпением, а потом и жалостью. Она стояла в другом конце вокзала, кусая нижнюю губу, как делала очень часто. И оттого на этой самой губе образовались две маленькие бороздки. В четверть первого мне уже ясно стало, что он не придет. Ладони вспотели. Казалось, все глаза устремлены на меня в этом неудобном платье. Хотелось плакать. Хотелось пойти домой. Но я будто приросла к месту и не могла пошевелиться, не могла ослушаться, ведь мне велели стоять под часами и ждать.

Я искала глазами Кристабель, но она тоже куда-то подевалась. Тут-то и потекли слезы. Я стояла и смотрела на сновавших по вокзалу людей с пальто и чемоданами в руках. Кое-кто обращал внимание на плакавшую под часами девушку в цветастом платье и без пальто, но большинство прохожих безучастно спешили мимо.

Вдруг я почувствовала чью-то руку на своем плече и вздрогнула, представив на мгновение, что сейчас увижу лицо незнакомого юноши-христианина. Но увидела Кристабель. Она стояла рядом, оглядывая вокзал.

– Ты никогда не думала, – сказала Кристабель, все еще обнимая меня за плечо, – что твоего суженого могли убить на войне?

Я спросила, о чем это она.

– Ну допустим, жил на свете парень, который идеально тебе подходил, и ты должна была однажды встретить его и полюбить. Но он ушел на фронт, погиб в окопах Франции, и теперь вы уж никогда не встретитесь.

– Так ты обо мне думаешь? Что я никогда не встречу любимого?

– Не о тебе лично, обо всех. Я думаю обо всех тех, кого мы никогда не узнаем.

– Утешила, нечего сказать.

Кристабель рассмеялась и протянула мне два билета до Эдинбурга.

– Поедем в зоопарк. Хочу посмотреть на медведя-солдата Войтека.

Она взяла меня за руку, повела к платформе, и мы сели в поезд на 12.36 до Эдинбурга.

Народу в вагоне было много, и мы заняли места напротив молодого человека в костюме. Выглядел он лет на двадцать пять и, кажется, не замечал нас, пока подол розового платья Кристабель, многослойного и похожего на суфле, не коснулся его ног. Тогда он, удивившись, поднял глаза.

Кристабель подобрала подол под себя, однако – и за это я возблагодарила судьбу – гольфы подтягивать не стала.

– Симпатичное платье, – сказал молодой человек, и лицо Кристабель заалело.

А я молча его рассматривала. Он был худощавый и, как мне показалось, высокий, если встанет во весь рост. Белую рубашку, похоже, не в первый раз за неделю надел, зато волосы аккуратно зачесал набок и густо смазал кремом.

Наши глаза встретились.

– Мы едем в Эдинбург, – сообщила ободренная комплиментом Кристабель.

– Я тоже, – он показал билет с таким видом, будто выиграл в бинго, первым закрыв ряд.

– Я везу ее в зоопарк, – добавила Кристабель, – чтобы развеселить.

– А почему вас нужно веселить? – спросил он меня, но ответить поспешила Кристабель.

– У Марго было назначено свидание, но он не пришел.

– Вас зовут Марго? – спросил молодой человек, слегка улыбнувшись.

Я кивнула и вспыхнула.

– Ты сейчас говорила – ведь правда, Марго, – что, может, никогда не встретишь того, кого полюбишь.

– Я мог бы вас полюбить, если хотите, – сказал он тихо, не сводя с меня глаз.

Предложил свою любовь, как леденцы от кашля. Словно это пустяк.

У кровати стоял медбрат и смотрел на нас, прищурившись. Похоже, давно уже стоял.

Марго закатала лиловый рукав, вытянула руку.

– Это от тошноты, – сказал он мягко, сдернул колпачок с иглы и погрузил ее в предплечье Марго.

– Ох! – Она прикрыла глаза, вдохнула, стиснув зубы.

– Готово. – Медбрат приклеил кружочек пластыря Марго на руку, помог ей опустить рукав и обратился ко мне: – Время посещений почти закончилось. Позвать кого-нибудь проводить вас?

– Нет-нет, все в порядке, – улыбнулась я.

А как только он ушел, повернулась к Марго:

– И что было дальше?

– Продолжить придется в следующий раз. – Она указала мне за спину.

У спинки кровати стояла Новенькая Медсестра.

– Вот ты где!

Лицо ее выражало нечто среднее между радостью и досадой.

Мы шли по коридору обратно в Мэй-уорд, и я спросила Новенькую Медсестру:

– Какой ты была в семнадцать лет?

Она остановилась, подумала немного, а потом, улыбнувшись, сказала:

– Пьяной.

Ночью, в тот час, когда я обычно сплавлялась по бурной реке в компании симпатичного инструктора, который приобрел недавно пляжные шорты, меня вдруг куда-то повлекло. Не течение, а Марго. Я не пошла к поросшему травой холмику у края воды и греться на солнце, лежа в лодке, не стала. Вместо этого прогулялась до вокзала Глазго и села в поезд на 12.36 до Эдинбурга. Там увидела симпатичную девушку в платье с цветочками, худощавого мужчину и начало чего-то.

А потом, по пути к Эдинбургу, заснула, впервые за много лет.