Kitabı oku: «Петроградская ойкумена школяров 60-х. Письма самим себе», sayfa 2
Самым дальним путём с радостью проходили по всему Большому, ведь тут были три кинотеатра, два магазина игрушек, спортивный, фототоваров, мебельный, три канцелярских, три книжных, три ателье, магазин грампластинок, четыре гастронома, булочных-кондитерских – не счесть.
В старшем классе, скопив какую-то сумму, стали изредка наведываться в бар плавучего ресторана «Парус», именуемый «поплавком». Сначала с компанией старших, затем с подружкой. Здесь было всегда накурено, но пахло настоящим кофе, шоколадом, апельсиновой цедрой и дорогим алкоголем. В полумраке ненавязчиво звучала хорошо подобранная музыка. Помню одного из посменно работающих барменов – Виктора. Он не курил, был похож на конторского служащего, разве что без нарукавников. А запомнился каким-то добрым, буквально отеческим отношением к нам, малолеткам, новичкам этого вертепа завсегдатаев. Как сладостно было затеряться за дальним столиком в этом беззаботном уголке взрослого мира! Наши колени касались. А мысли? Их тогда не было вовсе.
Оттуда сворачивали к Князь-Владимирскому собору, через сквер добредали до Большой Пушкарской. Ну а дальше до Кронверкского проспекта и вдоль ограды зоопарка, задержав дыхание от запаха стеснённого пространством зверинца, выходили к кинотеатрам и театру имени Ленинского комсомола. Там за служебной оградой во дворе театра находилось двухэтажное общежитие для сотрудников. Когда-то, в пору работы в театре Г.А. Товстоногова, в нём проживала и семья молодых актеров – Т. Доронина и О. Басилашвили.
Эти петроградские маршруты никогда не надоедали, и пройтись ими было всегда радостно даже без определённых целей. Что тут удивительного, ведь это и была наша малая родина, наша ойкумена.
Большинство школяров с годами разбрелись, разъехались по районам города, стране, а кто-то и в зарубежье. Но многие, знаю, любят при случае навестить родные пенаты, пройтись по этим улицам юности и детства. Ведь с годами то ушедшее время становится всё дороже и временами даже ближе.
2. ДЕТИНЕЦ
Звон трамвая голосист и гулок,
Парк расцвечен точками огней,
Снова я пришёл на переулок –
Переулок юности моей.
Над асфальтом наклонились вязы,
Тенью скрыв дорожку мостовой.
Помню, как к девчонке сероглазой
Торопился я под выходной.
Как, промокнув под дождём весёлым,
За цветущий прятались каштан,
Девочка из сорок третьей школы
И до слёз смущённый мальчуган…
Ген. Шпаликов
2.1. УЛИЦА РЕНТГЕНА
Эту небольшую улицу Петроградской, бывшую Лицейскую, а с 1923 года носящую имя немецкого физика Вильгельма Рентгена, мы ощущали своей с раннего детства, ещё в детсадовской группе на прогулках. Гуляя, наблюдали, как вроде неспешно строились кирпичные дома на её ранее пустых участках: на углу улицы Л. Толстого и за трамвайными путями на продолжении улицы Рентгена в сторону Б.Невки. Топая тут, мы уже чутко улавливали по запахам, звукам, архитектуре и функционалу строений своеобразие и отличия отдельных ландшафтных участков и зон такой камерной, тогда почти пустынной улицы большого города. Остатки имперской столичной роскоши: бывший дом воспитателей Лицея, доходный дом цветочного «короля» дореволюционного Петербурга – Эйлерса, особняк С. Чаева, здание бывшей больницы Общества гомеопатии – соседствуют с советскими строениями стиля сталинского неоклассицизма. Тут же располагались производственные корпуса и территория завода «Пирометр». За ними бывший доходный дом № 7, победнее. Было много зелёных зон, как парковых, где ныне сквер Фёдора Углова, так и естественных, запущенных. Заводскую территорию и один из корпусов Радиевого института разделяла зелёная зона (часть бывшего лицейского парка), отгороженная от улицы глухим деревянным забором с калиткой. Рядом находилась кнопка звонка. В глубине – одноэтажное деревянное строение и будка сторожевого пса. На улицу из-за забора свешивались ветви старых древовидных плакучих ив. На другой стороне улицы, между Рентгеновским институтом и школьной спортивной площадкой, где мы любили погонять мяч, было просто «деревенское» запустение: поляны с высокими травами и ковром ярких одуванчиков весной, а также несколько старых яблонь и всегда много бабочек и птиц. Иногда, при соответствующем ветре, тут даже были слышны звуки поездов и гудки паровоза, ведь за Невкой поблизости проходили железнодорожные пути Финляндского вокзала. Перед памятником Рентгену росли старые одеревеневшие кусты боярышника и персидской сирени. Пряное и горьковатое цветение боярышника к концу лета празднично одаривало кусты красноватыми лакированными плодами.
Обживать же нашу улицу по-настоящему мы стали, вступив во «взрослую», школьную пору. За улицей Л. Толстого, буквально до Гренадерских казарм, располагался огромный пустырь. На топографических картах подобные территории обозначают термином «изрыто». Ведь так и было, кругом овраги да воронки, кучи строительного мусора. До жилых домов далеко, поэтому бегали туда озорничать. Жгли костры, пекли в золе принесённую из дома картошку. Где-то на территории 1-го меда раздобыли ящики с пустыми медицинскими пузырьками и, соревнуясь в меткости, били их из рогаток и пневматики. Однажды кто-то постарше привёз с мест боёв на Карельском, скажем так, опасные изделия. Бросали их в костёр и наблюдали канонаду. И, как говорится, Бог миловал. Позже тут началась стройка корпусов клиник профессоров Углова и Колесова. Территорию обнесли забором, а чтобы снаружи было интереснее, чем внутри, по линии забора установили пивной ларёк. Нас привлекала возможность, постояв в небольшой очереди, побыть в обществе «предвкушающих» взрослых, почувствовать энергетику этого пусть и специфического, но мужского «братства». Здесь мы впервые в холодный период попробовали и пиво с подогревом. Его наливали по просьбе, напиток действовал мягко и быстро. И это удовольствие стоило тогда 11 копеек за маленькую кружку, большую выпить ещё не могли.
В новом доме на углу с улицей Л. Толстого, постройки 1957—1959-х годов, жил с родителями наш одноклассник. Этот красивый пятиэтажный дом позднесталинской архитектуры почему-то не имел лифтов и тоже оказался коммунальным. В трехкомнатной квартире жили три семьи. В коридоре на стене висел график уборки общих мест. Перед первым школьным Новым годом в конце второй четверти меня отпустили одного вечером к другу, чтобы вместе изготовить ёлочное украшение – «китайский» фонарик из цветной бумаги. Обратно шёл в валенках по нашей заснеженной пустынной улице, в руках пакет из старой газеты с рукотворным фонариком. Тогда и в это позднее время на улице было безопасно. Шёл мимо заводского корпуса, работа кипела – видимо, вторая смена. Зарешеченные окна на первом этаже были приоткрыты, между рам стояли стеклянные полулитровые бутылки молока, женщины в рабочих халатах и косынках, весело переговариваясь, выставляли на поддон готовые изделия. Мягко «отфыркивались» прессы, пахло горячей пластмассой. На это техногенное вторжение в ландшафт нашей тихой улицы мы тогда не сердились. У многих близкие работали на заводах «Вибратор», «Пирометр», «Полиграфмаш», содержали семьи, укрепляли страну.
В соседнем бывшем доходном доме с элементами «былого благородства» на фасаде жили несколько ребят из нашей школы. Одноклассник с родителями и старшей сестрой занимали комнату, тоже коммуналки, на первом этаже с окнами на улицу Рентгена и школу на противоположной стороне. В этой школе в ту пору организовывали избирательный участок для нашего микрорайона. На выборы старшие всегда брали нас с собой, и там обязательно покупалась какая-нибудь недорогая детская книжка, например, «Сказка о золотом петушке» Пушкина или с рассказами о животных и иллюстрациями Чарушина, который, как оказалось, тоже одно время жил в этом доме. Отец школяра работал поваром в кулинарии на Большом проспекте. Она размещалась в полуподвале, по диагонали напротив кинотеатра «Молния». Помните такой продукт, как отварная курица? А куда девался бульон? Правильно, приятель с двухлитровым алюминиевым бидончиком, иногда по просьбе родителей, приходил туда «заправиться» – не пропадать же добру!
К сожалению, было на нашей улице и одно неприятное место, «серая зона». Нежилое здание, которое мы старались обходить по противоположной стороне улицы. Тогда там располагался виварий с подопытными собаками. Они сутками безнадёжно скулили и заходились в хриплом лае. Это место представлялось нам прибежищем тёмных сил, будто пыточный застенок.
Наша улица в те годы не имела сквозного проезда транспорта, да и машин было мало. Поэтому многие прямо на улице обучались езде на велосипедах, роликах, а кто-то позже и на мотоциклах. Из общественных заведений была сберкасса в доме № 6 да небольшой гастроном на углу улицы Л. Толстого. Он запомнился тем, что в самые проблемные 90-е годы в нём иногда можно было купить хорошей ветчины. И тогда это казалось просто чудом.
Рассказывая о своей Лицейской, было бы логично поддержать планку пафоса, как «счастья проживания» на родной улице… Однако её название именем Рентгена оказалось, к сожалению, не случайным и таило опасные неприятности. Во дворе дома № 2 в 70-е годы внезапно возникло глухое ограждение, закипели какие-то земляные работы. Рабочие пояснили, что проводилась выемка радиоактивных материалов и дезактивация грунта. Сюда, тогда на послевоенном пустыре, незадачливые сотрудники РИАНа предположительно закапывали и выливали отходы проводимых экспериментов. А почти 20 лет здесь жили люди, играли дети. Вспомнилась и бетонная плита, возможно, могильника отходов на территории института Рентгена. Мальчишками мы беспрепятственно лазали через их забор и в мусорных баках отыскивали пластины свинцовой защиты для использования в своих рыболовных снастях. Экраны же тогдашних домашних телевизоров чутко реагировали внезапной мелкой рябью на включение циклотрона – гордости института той поры. Одним словом, прожили долгие годы на нашей Лицейской, почти как «сталкеры» у Стругацких. И то, что многие до сих пор вроде как в здравии, уже немало.
Пару слов о названии улицы и памятнике Рентгену. Современное название присвоено в 23-м году, в том числе и «в связи с расположением в доме № 1 Радиевого института (РИАН)». А ведь радием и радионуклидами тогда занимались прежде всего супруги Кюри. Но оказались французами, а Резерфорд, «как назло», англичанином. Зачем тогда «категорически» понадобился немец? Похоже, это был политический реверанс, один из сюжетов той политики, что оказалась недальновидной и катастрофически ошибочной. Конечно, сам Рентген не виноват, и его бронзовая голова «сумрачного гения» бесстрастно взирает на нас и сегодня. В одноименном рассказе о нашей улице, написанном в блокадном городе в 1942 году поэтессой Верой Инбер, как оказалось, племянницей Льва Троцкого, Вильгельм Конрад вообще «наш» парень. И даже пустивший символическую слезу из тающего на его бронзовой голове мартовского снега по убитым тут вражеским снарядом нескольким блокадным мальчишкам. Они собирали неподалёку щепки для обогрева жилищ. Но понятно, что написать иначе тогда было невозможно.
Нашлось у Веры Михайловны и неплохое стихотворение, которое напомнило одну памятную лирическую тему нашей улицы из жизни моего школьного товарища и соседа по дому. Вот оно:
Уехал друг. Ещё в окне закат,
Что нам пылал, не потускнел нимало,
А в воздухе пустом уже звенят
Воспоминаний медленные жала.
Уехавшего комната полна
Его движеньями и тишиною,
И кажется, когда взойдёт луна,
Она найдёт его со мною.
Мысленно адресую эти строки избраннице друга тех школьных лет. В позднесталинском доме № 11, стоящем в углублении, рядом со стоматологической поликлиникой, жили две симпатичные девчонки из нашей школы. В одну из них товарищ был, похоже, не на шутку влюблён. Эти юношеские годы их дружбы, трогательного взаимного кружения и сближения я наблюдал со стороны. Помню его счастливые сборы на встречу с ней, на другой конец нашей улицы, сквозь волшебное благоухание в мае куртины персидской сирени за оградой института Рентгена. Древние кельты, знатоки растительного мира, считали, что аромат сирени переносит нас в неземной мир, обитаемый богами. Помните романс Рахманинова «Сирень»:
…в жизни счастье одно
мне найти суждено,
и то счастье в сирени живет…
Они были моложе на пару лет, и что произошло уже без нас, выпорхнувших из школы во взрослую жизнь, я не узнал. Вероятно, их пути по какой-то причине драматично, а может, и легкомысленно разошлись. Разумеется, со временем образовалась новая жизнь, «как у всех». Но друг, похоже, тихо безутешно затосковал, и зеленый змий, частый соучастник подобных невидимых драм, долго не церемонясь, поставил точку в этом жизненном тупике.
Что нужно человеку в жизни, что составляет его счастье и что это за субстанция? Это, наверное, состояние, как опять у Рахманинова в другом романсе:
…здесь нет людей… (конечно, чужих)
здесь тишина…
здесь только Бог и я …
Вот и не гневите Бога – «с любимыми не расставайтесь».
«…Ведь не весна навеки исчезает,
а сам навек уходишь от весны…»
Евг. Курдаков
Тем более если всё это случается на своей родной и дорогой улице детства.
2.2. ОБИТЕЛЬ
Этот дом на углу Кировского проспекта и улицы Рентгена был одним из основных «поставщиков» школяров-александровцев. Только в одном нашем классе их было семь. А ещё кто-то постарше или младше на год-два. У многих старшие братья и сёстры давно отучились в нашей школе, оставив о себе память в виде золотой строчки на мраморной доске выпускников-медалистов. Дом построен в 52-м, 80 квартир, но семей было больше, ведь часть квартир – коммуналки. Дом преподавателей вузов города, «профессорский». Вспоминаю литературный опыт описания истории городских домов и их обитателей: «Дом на набережной» Ю. Трифонова, «Дома, события, люди» архивиста Л. Секретарь, «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» А. Житинского. Милорд – это Лоуренс Стерн, английский писатель начала 18 века, основоположник европейского романа как жанра. В той книге он вымышленный собеседник автора, удивлённо наблюдающий наш город 70-х и задающий каверзные вопросы. Мне же придётся задавать такие вопросы и отвечать на них самому.
В каком-то смысле наш дом тоже стоит на набережной, только реки времени – детства и молодости школяров. По счастью, он из-за своего «юного» возраста не стал свидетелем «Петроградского погрома» 1917 года, из которого чудом вырвалась одна из моих бабушек со старшей сестрой – а «всего-то» дочери мастера с мебельной фабрики Мельцеров, не узнал ужаса репрессий 30-х, не впитал в свои стены муки умирающих блокадников. Его не задело даже одно из последних – кровавое «Ленинградское дело». Аура дома была девственно чиста, да и в обществе подул свежий ветер надежд. Мы, подростки, это ощущали по поведению взрослых, по их теплеющей открытости, доброжелательности, приветливости. Они, похоже, сами радовались как дети этой нежданной возможности наконец вздохнуть и полностью посвятить себя любимой работе, не опасаясь за себя и близких. Нам, детям и подросткам, они великодушно прощали все шалости, заботливо присматривая, и не только за своим чадом.
Наш дом был построен для уважаемых специалистов того времени и обеспечивал жильцов максимальным комфортом для работы и отдыха. Имелись встроенные просторные гаражи для личного транспорта, тогда это немногочисленные «Победы» и затем «Волги» ГАЗ-21. На каждой кухне мусоропровод. Двор с двумя зонами озеленения, садовыми скамьями и детской песочницей. Эти зоны ограждались подстриженными кустами молодой акации, на газонах были высажены липы, по периметру – цветники. Двор большой, светлый, замыкался крыльями дома, высокой трансформаторной будкой и стильным забором с калиткой в сквер. На ночь калитка и ворота запирались, их по звонку открывал дежурный дворник.
Эксплуатацией дома руководил комендант, он же позднее – домоуправ, Александр Филиппович. Инвалид без руки, АФ с семьёй жил в одной из квартир. О доме он знал всё, проблемы решались на «дальних подступах». В его штате были три дворника, два кочегара, сантехник, два лифтёра и уборщица. Остальные помощники приглашались при необходимости. Автономная кочегарка-котельная находилась в полуподвале дома со стороны сквера. Топили углём, его привозили мощные «татры» на специально выгороженную часть двора. Годами лежал и «стратегический» запас – штабель обычных дров, место мальчишеских баталий. Проживание в этом доме во многом было похоже на декларируемый тогда «коммунизм». Двор и лестницы к восьми утра всегда были убраны, летом асфальт полит из шланга, газон ухожен. Лифтёры круглосуточно посменно дежурили и оперативно вызволяли застрявших. Весной красились крыша и ворота гаражей. Двери парадных, деревянные стенки лифтов и поручни перил покрывались свежим лаком. Зимой снег с крыши убирали умело – сразу после снегопада деревянными лопатами, не допуская его слеживания и превращения в лёд, ломами поэтому не пользовались и кровлю не портили. Водопроводчик дома – старый эстонец с бритой головой – тоже жил в нашем доме. Он приходил по первой просьбе, причём хоть и в старом, но пиджаке и при галстуке. Всегда имел сменную обувь, инструменты в потёртом кожаном портфеле. И работал он как настоящий профессор. После образования ЖЭКов (оптимизация тех лет) дом сразу почувствовал непрофессионализм и заброшенность безразличия, впрочем, наверное, как другие дома.
А из Эстонии тогда раз в месяц во двор заезжал крестьянский потрёпанный грузовик. В нём очень бедно одетые с натруженными руками женщины привозили для продажи молочные продукты, овощи, мёд и вязаные шерстяные вещи. Раз в пару дней во двор наведывалась и выездная торговля ближайших магазинов. Из молочного продавщица Фаня на тележке с грохочущими колёсиками-подшипниками привозила бутылки молока, сливок и кефира. Из соседней булочной подобным образом прибывали солёные батоны, хала, хлеб и булочки под заказ. Всё это было, естественно, с небольшой наценкой.
Дом и его двор были местом наших игр и проказ, любили ходить и на чердак. Там хозяйки обычно сушили настиранное бельё. Старшие брали гитару, покурить: вначале сушёные кленовые листья, а потом и сигареты. Вечерами в праздники, раздобыв бутылочку портвейна, с крыши наблюдали салют, город оттуда казался необычным, почти незнакомым. Двор и дом мы ощущали своими, потому без приглашений радостно принимали участие в совместных уборках снега после снегопадов. Весной за выходной день очищали двор ото льда, сбрасывая его куски в люки ливнёвки, решётки которых специально для этого снимались дворниками. Они же обеспечивали нас лопатами и ломами для работы.
На чердаке трансформаторной будки возникла стихийная голубятня, этих птиц расплодилось в городе немерено после Московского фестиваля молодёжи и студентов 1957 года. Тогдашние политические дизайнеры голубями, как птицей мира, решили недорого оформить тот международный праздник. Что-то надо было делать, ведь памятники города и здания приходили в негодность. Как-то, увидев у нас пневматику, комендант попросил пострелять этих уже «отработавших» мероприятие птиц. Но после первого упавшего к нашим ногам окровавленного голубя мы поняли свою ошибку и «отомстили» старшему «товарищу». Подкинули в его кабинет на первом этаже несколько живых птиц и плотно прикрыли дверь. За битвой с мечущимися по замкнутому объёму испуганными голубями наблюдали через окна лестниц подъездов. Жаловаться на нас взрослым АФ тогда не стал, видимо, суть понял.
Теперь об именитых обитателях дома. Жили два ректора – Политехнического и Горного, три академика, два членкора, профессоров и доцентов не счесть. Были и военные, весьма пожилые, уважаемые ветераны ВОВ: начальник артиллерийского училища; контр-адмирал Ванифатьев и генерал-полковник М.П. Константинов – Герой Советского Союза, бывший будёновец-кавалерист и даже участник Белорусского партизанского движения. Его привозил домой чёрный лакированный ЗИМ, так же до зеркального блеска всегда были начищены и генеральские сапоги. Водитель-адъютант помогал «шефу» дойти до лифта, и если мы оказывались рядом, генерал всегда радостно поднимался вместе с нами, успев расспросить об учёбе, наших играх, потрепать по голове. Дома храню подаренную тогда Михаилом Петровичем с его надписью книгу о том драматичном начале войны, когда он, кавалерист, с прострелянными ногами оказался за линией фронта в белорусских лесах и чудом добрался до местных партизан.
Рабочие дни тогдашних профессоров, для справки, длились 10—12 часов, без выходных и праздников. В основном до вузов они прошли стройки, геологические экспедиции, крупные производства, лаборатории, проектные институты и КБ. Их трудами обнаружены месторождения полезных ископаемых, разработаны теории машин и методы расчёта конструкций, исследован неизвестный ранее растительный и животный мир, построены электростанции, написаны фундаментальные учебники для подготовки инженеров и специалистов. Дома они воспитывали нас видом своего зада на рабочем стуле за письменным столом, другого времени было не много. Многие из них побывали тогда в Китае, оказывая научную и методическую помощь. Почему-то все привозили оттуда одинаковый вручную изготовленный сувенир – четверо покрытых лаком тараканов азартно играют в карты за столом. Конечно, и что-то другое. К сожалению, десятилетие хунвейбинов во многом обнулило тот труд, надолго сдержало развитие их страны. Поэтому каждый раз, услышав о желающих и у нас «пошагать вместе», мысленно сплёвываю через плечо – не дай Бог.
Мужчины нашего дома, зная друг друга, общались сдержанно, соблюдая дистанцию. Для решения личных вопросов фамильярно «по-соседски» не обращались. Конфликтов тоже не было, за редким исключением коммуналок, в которых иногда проживали по две профессорские семьи. Женщины же были более открыты и общительны, ходили друг к другу в гости, приглашали домой приятелей своих детей, часто занимали по очереди небольшие суммы денег на отдых, покупаемое ребенку пианино, какую-то мебель. Они знали каждого из нас, бабушки ещё сидели на дворовых скамьях, воспитывали советами и назиданиями, девушкам желали «женихов хороших и пятёрок в сессию».
В доме до сих пор существует детский сад, в который некоторые из наших школяров ходили. На первом этаже дома со стороны проспекта был большой обувной магазин, нас же, мальчишек, больше интересовало его крыльцо во дворе, куда привозили ящики с обувью. После распаковки эти ящики какое-то время лежали рядом с крыльцом, и мы могли для своих столярных поделок изъять из них несколько досочек, иногда и из редкого бука.
С годами обитатели дома менялись, появлялись новые. В квартире, где когда-то в 60-х жила семья индонезийского дипломата, а его дети учили нас незнакомой в ту пору игре в бадминтон с воланами из натуральных перьев, поселился солист оперы тогда Кировского театра – бас В.М. Морозов («Петр I», «Маяковский» и др.). На пятом этаже после ремонта в квартиру въехал шахматист М.Е. Тайманов с очередной женой.
Ныне в доме живут новые люди, тоже по-своему «уважаемые». Надстроили мансарду, сквер во дворе, конечно, уничтожен, всё заасфальтировано под парковочные места главных членов их семей – автомобилей.
Мы любили свой дом и его двор, радостно возвращались сюда из школы, потом из института, с работы, из командировок, из армии, с летнего отдыха. Мы выросли здесь, тут прошли юность и молодость, здесь родились наши дети. Тут мы простились с нашими дедами, кто-то потом и с родителями. Мы и близкие обитали в этом доме долгие годы, а он всё это время был, безусловно, нашей Обителью.
Завершая этот в чём-то немного грустный очерк, не могу не вспомнить самые пронзительные и памятные эпизоды той поры. На западной притенённой части дворового сквера когда-то для симметрии «воткнули» два прутика черемухи. Росли они быстро, превратились в деревья, сильно вытянутые вверх к скупым лучам солнца. В течение года в тёплое время они по этой причине болели, на листьях появлялись красные бугристые пятна и тля. Но каждый раз в начале мая происходило чудо. Чудо «нежного содрогания», извержение белоснежного пенного восторга. Волшебный запах черемухового цветения заполнял двор, проникал в открытые форточки и окна. Дом на эти пару дней затихал в какой-то истоме. Это был аромат первого судьбоносного слияния, аромат короткой сладостной вспышки, что способна зажечь костер, согревающий тебя до конца жизни.
В легких сандалиях
Ты прибежала ко мне
После ночного дождя.
Шёпот слов сладких,
Небрежно откинуты пряди со лба,
Жемчужные серьги дрожат.
И сердце вот-вот разорвётся…
Запах черемухового цветения пронизан юностью, первыми ростками взрослого счастья, «нитями» малой родины. Наверное, у кого-то эту роль играли другие ароматы. У Рахманинова это была сирень, ветви которой скрывали его первые свидания с Верочкой Скалон. У кого-то «таяние» души наступает в пору цветения жасмина. Но, уверен, нет ничего пронзительнее сладостно-горьковатого аромата черёмухи – он являет собой кратковременную вспышку таинства Весны Священной.
2.3. «В КРУГУ ДРУЗЕЙ И МУЗ».
СКВЕР НА КАМЕННООСТРОВСКОМ
Так называлась небольшая книжка о Приютинской усадьбе Олениных под Петербургом, где любили бывать и приятельски «поэтически балагурить» Пушкин, Гнедич, Крылов и многие выпускники ещё Царскосельского лицея тех лет. Решился под шапкой этого заголовка изложить разрозненные воспоминания о вольном игровом общении на прогулках наших школяров из ближайших домов по улице Рентгена и на Кировском проспекте. А местом роения этого уличного круга, его Гайд-парком или Масляным лугом был, безусловно, наш сад на Кировском между домами 25 и 27. Ныне это сквер Низами с установленным одноимённым памятником. И, сохраняя безусловное уважение к этому средневековому деятелю персидской словесности, праведнику и поборнику моногамии, пытаюсь представить, в какой части Гянджи был бы установлен, полученный подобным образом в дар, например, памятник гусляру и сказителю Садко – современнику и в каком-то смысле коллеге Низами по поэтическому жанру? Неужели тоже на одном из центральных проспектов их культурной столицы? Для обывателя Петроградской, школяра тех лет, ныне выгуливающего в нашем саду внуков, фигура Низами имеет отношение к истории и духовной жизни Петербурга, этого конкретного сквера, да и к их жизни не более чем Старик Хоттабыч или Ходжа Насреддин. Почему бы тогда не Омар Хайям? Пусть и такой же «марсианин» на этом месте, тоже писавший на фарси. Хотя, оказалось, по нашему поводу – следующее:
Как часто, в жизни ошибаясь,
Теряем тех, кем дорожим.
Чужим понравиться стараясь,
Порой от ближнего бежим.
Возносим тех, кто нас не стоит, а
Самых верных предаём.
Кто нас так любит, обижаем, и
Сами извинений ждём…
В общем, заглядывая в наш сад с Каменноостровского проспекта, сегодня, в переводе на язык ощущений, понимаешь – теперь и это, ну… не совсем наше. Ещё один сюжет превращения «нашего» в «не совсем наше» за последние десятилетия Петроградской школьного детства и юности.
Тот наш сад с просторной спортивной площадкой возник в 50-е на послеблокадном пустыре, и даже в 60-х на его территории в толще грунта обнаружилась авиационная бомба. Обширные площади газонов пересекались дорожками из укатанной гранитной крошки. Одну из них, ведущую к улице Л. Толстого, можно было бы назвать и аллеей. Её с двух сторон обступали старые высокие тополя, в ветвях которых весной по-свойски гнездились грачи. У главного входа с Кировского в тёплое время года встречал внушительный цветник, обрамлённый гранитным бордюром и окружённый каштанами и липами. Его сложная цветочная композиция в течение сезона обновлялась, но неизменно сладко пахло резедой. Куртины разросшихся кустов сирени, жасмина и шиповника создавали естественное зонирование сада, выгораживая в нём уголки «по интересам». В их зарослях мы проделывали ходы, таинственно скрывавшие нас от посторонних. В сентябре из побегов жасмина изготавливали «шпаги» для мушкетёрских дуэлей, их сердцевина была мягкой, и травм в «поединках» не возникало. Осенью поспевали плоды барбариса цвета киновари, они вязали и кислили язык. Мы рассовывали по карманам белые бусины снежноягодника а, высыпав горсть этих «жемчужин» на дорожку, с наслаждением прихлопывали ногой, радуясь звукам лопающихся шариков.
Самым притягательным местом в саду была для нас спортивная площадка, обтянутая по периметру сеткой-рабицей. Зимой там заливались каток и устанавливаемая к морозам катальная горка. Ну а в тёплое время, конечно, гоняли в футбол. Наши школяры из близ расположенных домов проводили тут с приятелями часы, а взрослые могли здесь без проблем отыскать своего загулявшего сорванца и отправить домой, садиться за уроки. Иногда мы, правда, отлучались в подвальчик тира на улице Л. Толстого либо на территорию 1-го Меда, а иногда, озоруя, бегали к трамвайным путям и в углубление рельса выкладывали монеты, обычно пятачки, а то и капсюли к охотничьим патронам, продаваемым в спортивном на Большом. Несложно сообразить, что случалось, к восторгу мальчишек, при прокатывании по ним стальных колёс очередного трамвая. Девочки играли в саду обычно где-то рядом, и мы краем глаза следили за их реакцией на наши проделки.
Об одном явлении той поры расскажу подробнее. Речь пойдёт о своеобразном футбольном шорт-треке. На небольшой части нашей площадки, а осенью даже на уже пожухлом травяном газоне, взрослые заводские парни из соседских домов вечером после тяжёлого рабочего дня устраивали мини-футбол «под скамеечку» на деньги. Воротами служили обычные садовые скамьи. Играли 3 на 3 без вратарей. Нас, наблюдавших это действо юных футболистов и, конечно, уже болельщиков того настоящего, своего «Зенита», это зрелище завораживало. Невероятная подвижность на грани акробатического эквилибра, потрясающая «цирковая» техника дриблинга – владения мячом. Мы тогда этот навык называли умением финтить или «мотаться». Попасть под низкую скамейку было невероятно сложно. Такие удары, осуществляемые оттянутым подъёмом стопы в нижний угол ворот, для вратаря на настоящем футбольном поле трудны и опасны. Иногда для комплектности кого-то из нас приглашали поиграть в одной из таких команд. Конечно, без финансовых обременений. Кроме этого мастер-класса владения мячом мы познакомились тут и даже очаровались столь же виртуозным русским «трёхэтажным», весьма полезно и органично сопровождавшим ту азартную мужскую борьбу. Этот филологический навык, который, будучи в заключении на Соловках, изучал даже академик Дм. Лихачёв, позволил впоследствии легко утверждать свой «авторитет» в различных компаниях сверстников. В пионерском лагере владение мячом, приправленное «острым» словом, не потребовало лампы Аладдина, чтобы стать своим в новом коллективе подростков.
