Kitabı oku: «Петроградская ойкумена школяров 60-х. Письма самим себе», sayfa 3
Какие ещё навыки шли в актив школяра? Конечно, игра на гитаре, прочие спортивные умения: ловкая игра в бадминтон, пинг-понг, а также карты и фокусы. Но главное – это устный жанр, умение интересно рассказывать, знание анекдотов и баек, чувство юмора, вернее, способность его импровизационно генерировать.
Взрослым это тоже не мешало, а бывало и спасительно. Вспомним историю писателя Роберта Штильмарка, советского боевого офицера, фронтовика-орденоносца, попавшего уже в 45-м по доносу в колонию с уголовниками, конечно, для «перевоспитания». Его там, подобно Шахерезаде, выручил талант рассказчика и фантазёра. А все наговоренные истории легли впоследствии в основу его знаменитого приключенческого романа-бестселлера «Наследник из Калькутты».
Кто-то спросит: а при чём тут заявленные музы? Немного отвлекаясь, поясним. За спорт и подвижные игры спасибо Терпсихоре (танцы) и Полигимнии (пантомима). А за наш мир устных творений – Талии (комедии), Каллиопе (эпической поэзии), Мельпомене (трагедии), Клио (истории) и, конечно, Эрато (любовной поэзии). Матери же этих замечательных сестёр-муз Мнемозине, «дежурной по стране» нашей памяти, мы обязаны и возможностью написания этих строк.
Каждое лето, кто где, мы, как губка, обогащались историями о «чёрной комнате», анекдотами про учительницу и Вовочку, нашего неунывающего чукчу, Василия Ивановича, забытые носки которого до сих пор стоят за печкой, от «Армянского радио» и про тётю Соню. Осваивали песни про тигров, которые «каждую пятницу кого-то жуют под бананом», про чемоданчик, что лежал на полочке и был ничей. И, вернувшись в город, встречаясь в нашем саду – приюте друзей и муз, мы, словно мошкара, роящаяся в лучах осеннего вечернего солнца, устраивали дружеские по-своему интеллектуальные «сессии» по обмену этим драгоценным контентом. Такое общение было каким-то недостающим в школе, но очень важным предметом нашего взросления. Появлялись вопросы: почему одно и то же у кого-то получалось смешно, а у другого нет; в чем вообще секрет смешного? Почему владение этим умением смешить так притягивает и повышает авторитет в кругу школяров, а главное – у девочек? Почему-то им нравились подобные остряки. Сколько их потом угасло от приятельства с зелёным змием! Связано ли это как-то между собой? Может, человек с чувством юмора более тонко устроен и потому раним? Правда, замечали, что «остроумие», как нарочно, куда-то девалось при общении с теми, к кому был неравнодушен и кому хотелось понравиться. Несли такую «пургу», что даже сейчас стыдно.
Кроме нашего подросткового «народного» юмористического фольклора мы впитывали и по-школьному трансформировали «официальный» эстрадный юмор той поры. Вспомню скетчи, исполняемые Лившицем и Левенбуком, Тарапунькой и Штепселем, Карцевым и Ильченко, конечно, Аркадием Райкиным. Допевали свои последние куплеты под крошечную гармошку-концертино Рудаков и Нечаев, дуэт куплетистов «Ярославские ребята». Без внутренней критики, на ура воспринимали и шутки из кинокомедий «Весёлые ребята», «Пёс Барбос», «Операция Ы», «Полосатый рейс», даже из «Питкина». На первых же переменах делились запомнившимся из радиопередач нашего детства – воскресного «Доброго утра» и «Опять двадцать пять».
Но время не остановишь, и мы, школяры той далёкой поры, ныне уже ветераны, а многие и совсем «далече». С грустью можно лишь сожалеть о том живом, чутком и отзывчивом нашем подростковом мировосприятии. Сегодня же, нацепив очки, вяло постим в «Одноклассниках» и «ВКонтакте» чужие сентенции и фотографии, кулинарные рецепты, а то и просто «казённые» открытки с банальными пожеланиями. Мы стали скупы и немногословны в комментариях, а часто обходимся и без них, будто исподлобья, обиженно и настороженно наблюдая за происходящим. А ведь
…чем дальше живем мы, тем годы короче,
тем слаще друзей голоса…
Конечно, живые, человечьи, тёплые голоса. Неужели так быстро наступила «осень патриархов» – дорогих так незаметно уже состарившихся однокашников нашей незабвенной школы? С грустью вспомним неунывающего Ходжу Насреддина, любившего поддержать добрых людей, восклицавшего: «Да продлит Господь (Аллах) ваши дни!» Примем в дар это пожелание и будем здоровы.
Старые люди любят подарки, но уже не как дети, им важнее внимание, уважение их культурного кода и ценностных представлений. Вернусь к памятнику в нашем саду. «Википедия» сообщает, что сама скульптура – это подарок городу к его 300-летнему юбилею. Но установка-то именно в нашем сквере – это, видимо, уже «переподарок» нам, жителям Петроградской (или кому-то ещё?). В быту подобные неуместные (неудачные по месту расположения или не тому адресованные) подарки обычно хранят в неразвёрнутом виде для последующего передаривания при случае. А ведь он был бы на своём месте у заведения, обучающего фарси, допустим, восточного факультета университета. Здесь же, в нашем сквере, вместо медового аромата цветника стало подозрительно попахивать чьим-то нефтедолларовым алаверды.
А к минувшему 300-летию Питера прежде всего хотелось бы восстановления изумительного памятника Михаила Шемякина «Первостроителям Петербурга» у Сампсониевского собора, позорно и ныне стоящего разгромленным уже при трёх губернаторах города. На Большой Монетной у дворца Горчаковых вместо случайно и неуместно там оказавшегося бюста Петра, доставшегося после вандализма у одноимённого стадиона, конечно, должен находиться Александр Михайлович Горчаков, выдающийся дипломат и настоящий «железный» канцлер России, однокашник Пушкина из первого выпуска Царскосельского лицея – предтечи нашего. Ну а в любимом сквере на Каменноостровском видится как по-свойски, а главное по праву вернётся в родные пенаты уже как памятник выдающийся выпускник «нашего» Лицея Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, наверняка гулявший по этим местам в свои ученические годы. Забыт он, кажется, основательно, а может, его «Город Глупов» и сегодня кого-то настораживает, ассоциируясь с современными реалиями? Будем с надеждой ждать следующих подарков уже, наверное, к 350-летию города, в 2053 году. Как бы дотянуть? Вот погуляем.
3. ALMA MATER НА КАМЕННООСТРОВСКОМ ПРОСПЕКТЕ
3.1. ШКОЛА
Мой друг, я искренно жалею
того, кто, в тайной слепоте,
пройдя всю длинную аллею,
не смог приметить на листе
сеть изумительную жилок,
и точки желтых бугорков,
и след зазубренный от пилок
голуборогих червяков.
Вл. Набоков
Важнейшей частью «саги» о школьных годах советских александровцев являются воспоминания о нашей школе, alma mater – благодетельной матери-кормилице в переводе с латыни. Ей она и была для нас. Вспомним её как комплекс зданий и как социальный организм с регулярно, на 1/10 часть в год, обновляющимся коллективом учащихся и, ох как неспешно, ревниво дрейфующим преподавательским корпусом.
Что касается замечательных архитектурных достоинств и дореволюционной истории Александровского лицея – это всё сегодня присутствует в Интернете, издана монография, стали доступны фотографии лицеистов и преподавателей той поры, известны фамилии выпускников всех лет, описаны блестящие карьеры наиболее выдающихся. Особо драматичные страницы – это судьбы выпускников 1917 года, закрытие Лицея и «зачистка» всех и всего, что связано с ним, вплоть до завершающего разгром в 1925 году «Дела лицеистов».
Мы же, школяры 60-х, застали помещения бывшего лицея, как в чеховском «Вишневом саду», уже «нарезанным» на три обычные советские школы. Кроме нас, двумя этажами выше, – 68-я, а с торца и вечерняя. Флигель в парке, бывший дом директора Лицея, стал общежитием для некоторых учителей и сотрудников (ныне консульство). Второй флигель, со стороны тогда улицы Скороходова, использовался под слесарные мастерские. Слева, в бывшем корпусе воспитателей Лицея, разместился Радиевый институт (РИАН), работавший тут в густонаселённом районе города с опасными радионуклидами и излучателями, со смертельным содержимым «мусорных» баков в своём дворе, легкодоступным любознательным пронырам-школярам. Основатель института и гениальный пророк ноосферы – сферы космического разума – Владимир Иванович Вернадский трижды бы перевернулся в могиле, узнав о причине гибели одного из наших мальчишек. Сзади, со стороны пристроенного актового зала, поступательно отвоёвывая часть бывшего лицейского парка, вплотную приближались корпуса завода «Пирометр». Как такое соседство могло сложиться и каковы действия руководства школы – это вопрос № 1.
Тем не менее наш сад (остатки лицейского парка) со стороны Каменноостровского проспекта, благородство архитектуры и интерьеров (вернее, тогда их остатков) основного корпуса бывшего Лицея производили впечатление и настраивали школяров на серьёзный и даже возвышенный лад. Узоры лепнины стен и фризов, кованая решётка лестницы, её уже подостёртые ступени из пудожского доломита, чудом сохранившиеся парадные зеркала с тусклой позолотой рам были отголосками родства этого Лицея ещё со своим предтечей – Царскосельским, пушкинским. А «вишенкой на торте» для нас был, безусловно, объёмный двухметровый бронзовый бюст поэта, стоящий в просторном вестибюле первого этажа. Поэтому, подписывая каждый раз свою новую тетрадку, строку «школа № 69 имени А.С. Пушкина» мы выводили особо старательно. А касаясь ладошкой его прохладного, с зеркальной патиной сюртука, уже не боялись очередного сочинения или контрольной. Этот бюст исчез в 90-е, как и каменные старинные плиты дорожки к крыльцу Лицея. Где они и почему исчезли – вопрос № 2.
Наша школа долгие годы была живой и успешной. В старомодном, чопорном, как и сам директор, его кабинете блистали в витринах спортивные кубки и медали, впечатлял веер победных грамот – свидетельств различных школьных успехов и достижений. На одной из стен актового зала висели мраморные доски с выбитыми золотом фамилиями выпускников-медалистов. На высшем уровне были обустроены кабинеты физики, химии и биологии. Ещё даже с дореволюционными приборами, штативами и прочим почти музейным оборудованием. А, сидя под портретом А.С. Попова, работая с подобным раритетным амперметром, казалось, что и ты на пороге открытия, допустим, неизвестных ещё науке радиоволн. Конечно, что-то и пополнило приборное «богатство» кабинетов в послевоенное время, например, уже советские микроскопы для изучения растительных клеток (обычно препаратов репчатого лука). Эти кабинеты также были «серьёзно» оборудованы специальными боксами-вытяжками, имели лаборантские помещения.
В классе музыкальных занятий (пения) и на сцене актового зала стояли кабинетные рояли, может, «Ратке», «Беккер» или «Мюльбах» производства петербургских дореволюционных фабрик. Правда, настройщиков мы не видели ни разу. Предмет «пение» не требовал особых усилий. Начинали с разучивания «У дороги чибис» и, уже первоклассниками, приблизились к печальной догадке, что естественное желание ребёнка петь после таких уроков пропадёт навсегда. Во многом так и случилось. А пик абсурда пришёлся на седьмой класс с «изучением» педагогического «хита» Дм. Кабалевского «Петя и волк» на музыку С. Прокофьева. Либретто – надуманная «манная каша», а музыка пусть и упрощённый парафраз своего же балета «Ромео и Джульетта», но всё равно не для уха подростка. Респект лишь, спасительно подоспевшим в те годы, Битлам. Сегодня почти в любой стране, наблюдая умение и желание танцевать уже с детских лет свои народные «хоро» и «зикр», знание и исполнение в любой компании «базовых» народных песен, с горечью осознаёшь себя обделённым и даже будто за что-то наказанным. Может, они для нас были кем-то запрещены? И как насмешка воспринимается традиционное исполнение музыкантами любого зарубежного ресторанчика «русской песни для русских друзей…», чего-нибудь вроде «Миллион алых роз». Такими мы видимся со стороны, да и сами другого почти не знаем и не поём. «Спасибо» школьным урокам пения, да и «ритмики» – так стыдливо называли тогда факультативные платные занятия танцами (которым также толком не научили).
Коридоры школы идеологически выверенно были украшены портретами «правильных» писателей и учёных. В директорском на первом этаже – Пушкин работы Кипренского, Лермонтов в красном гусарском ментике, Горький, Менделеев, Лев Толстой…
Школьные полы из старого изношенного паркета были десятилетиями затёрты грязными подошвами и закрашивались вишнёвой мастикой только перед новогодними праздниками. «Сменки» от нас не требовали, будто продолжая традицию «ритуального» попрания уличной обувью «трудящихся» полов пусть и бывшего, но когда-то императорского присутствия.
Широкие сквозные коридоры были местом прогулок на переменах. Девочки вышагивали, взявшись под руки, по двое, трое, вроде танца конькобежцев. Парни чаще подпирали стены, краем глаза высматривая ту, к которой по непонятной пока причине влекло, её хотелось всё время видеть, вбирая образ пока подростковой, но уже угадываемой грации. Нередко случались и потасовки прямо посреди гуляющих. А тот, кто оказывался выставленным во время урока за дверь, в этом вынужденном одиночестве с удивлением обнаруживал незнакомую, незримо проступающую величественную «лицейскость» коридоров, казалось, вроде уже знакомых и обжитых учениками советской школы.
Туалеты были вполне приличными, кабинки, правда, без дверей. Строго «по-казённому» пахло хозяйственным мылом, мочалом стоящих в углу швабр и рогожей просыхающих на краях вёдер половых тряпок. В торцах коридоров у окон постоянно струились питьевые фонтанчики.
Столовая располагалась в цокольном этаже со сводчатыми потолками, пол – из мелких кафельных плиток, местами утраченных, заменённых типовыми бежевыми, другого размера. В воздухе всегда витал аромат ванили и корицы выпекаемых булочек.
Огромный актовый зал со сценой при необходимости вмещал всех пионеров школы. Там устраивались праздничные спектакли, представления и концерты, торжественные линейки и выпускные вечера. Приглашались профессиональные актёры и даже однажды гипнолог-гипнотизёр профессор Павел Буль с сеансом пусть и научной, но почти «магии». Желающих из зала он гипнотизировал на сцене, затем, к всеобщему восторгу, возвращал в сознание. В другой раз актёр-чтец, декламируя со сцены стихи Андрея Вознесенского, старался при этом подражать авторскому исполнению – нараспев интонируя, выстреливал рублеными фразами, ритмически вскидывал руку с зажатой книжечкой стихов и даже слегка нарочито «по-авторски» заикался. Пригласила его Людмила Викторовна Старцева – наш педагог-словесник. И хотя в памяти от этого предмета сохранился, пожалуй, только «четвёртый сон Веры Павловны», суть оказалась в другом – в её деликатных стараниях на уроках «литературными средствами» помочь нам стать приличными людьми, и – о чудо! – ей это, похоже, удалось.
Ученические раздевалки школы были простыми, с прибитыми в рядок к вешалкам силуминовыми крючками. Их мы иногда отдирали, стачивали напильником, такие опилки были нужны для изготовления самодельных бенгальских огней. Из карманов пальто кто-то периодически потаскивал завалившуюся мелочь. Часто путали зимние почти у всех одинаковые шапки. Один раз такая подмена неожиданно закончилась давно забытым неизвестным нам педикулёзом. С ним, к счастью, быстро справилась одна из бабушек, поработавшая в 20-е годы с беспризорниками в детском доме и с тех пор знакомая с этой напастью не понаслышке.
Каким было качество обучения в годы нашего школярства? Несмотря на усилия нескольких ещё волевых, преданных делу и почему-то чаще одиноких педагогов (особенно по математике – Клавдии Петровны Захаровой), вцелом оно уже было не выше среднего. Многим школярам пришлось по одному и группами дополнительно заниматься с репетиторами по русскому языку, математике, химии, английскому. Причём в школе никто проблем с отставанием не подмечал, беспокоились только неравнодушные близкие. Может, поэтому после восьмого класса некоторые лучшие ученики уходили в специализированные школы: английские, математические. Этим нашей и другим средним школам города был нанесён серьёзный урон, ведь в классах обычно на лидеров равнялись и за ними тянулись. Да и ничто не мешало способным набираться ума у нас в школе. Вспоминаю, например, Леона Тахтаджана, года на два нас постарше, одного из самых талантливых математиков из выпускников нашей школы. Он после десятого класса поступил на мехмат ЛГУ, там его, ещё студента, пригласил на свой семинар академик Людвиг Фадеев. А уже через год однокурсники, тоже математики, не смогли понять суть их исследований, столь недостижимой была степень абстракции тех логических построений.
В наши школьные годы учительский коллектив школы вместе с директором и завучем в основном состоял из критично-великовозрастных педагогов. Они неплохо слаженно проработали вместе много лет, теперь же ощущались их усталость и нежелание что-либо менять, а лучшие достижения и креативность, памятные старшим братьям и сёстрам, остались в прошлом. Шёл процесс последней фазы «выгорания» светила, яркой когда-то звезды – нашей альма-матер. Трудились, сколько ещё было можно, обретя, наконец, самую приличную в своей жизни зарплату и оттягивая момент расставания с уже непосильно отяжелевшей педагогической ношей. Дальнейшая судьба школы руководителей не интересовала, бороться за неё никто из них не видел смысла и не стал. Видимо, это одна из причин закрытия нашей незабвенной школы в 1972 году, почти через 60 лет после символически-похожей гибели «Титаника» (капитан которого на этом борту совершал тоже свое предпенсионное плавание), затем перепрофилирования в ПТУ (нынче престижно именуемое «колледжем»). Сначала краснодеревцев, следом экономико-юридическое (что, конечно, для пера Салтыкова-Щедрина). Флигели проданы, соответственно, под консульство и мини-гостиницу, парк настежь распахнут для сквозного прохода. Все происшедшее сродни многоходовому рейдерскому захвату. И как это случилось – вопрос № 3.
Уверен, судьба школы могла не быть столь фатальной. Памятую блестящий опыт школьного директорства на нашей Петроградской Майи Борисовны Пильдес, народного учителя РФ. Придя из Дома пионеров в школьную педагогику и, возглавив рядовую районную восьмилетку № 56 на улице Пудожской нашей Петроградской, через полгода она добилась её статуса 10-летки, а через год вывела в победители конкурса «Школа России». Сегодня это уникальный лучший в городе учебно-развивающий комплекс на нескольких площадках. «Школа Успеха» – их девиз и планка процесса воспитания и обучения. Как говорится, «снимаю шляпу…» С грустью лишь пытаюсь сослагательно представить нашу альма-матер, попади она на излёте в подобные умелые, неравнодушные и заботливые руки. Хотя, наверное, главный секрет «успеха» современного школяра – это, родиться с семье газпромовца или вроде того…
Со времён сотворения мира яблоки были символом запретных знаний. Ныне знаний стало столько, что порой хочется просто информационной тишины. Не по этой ли причине стремимся мы в лес или на рыбалку к тихой речке? Да и «запретное» от нужного, полезного порой не отличишь. Лучше, наверное, попробовать всё, а там и определиться. Вот этому в идеале и должна учить школа – уметь «определяться», принимать решения и не прекращать развиваться, «научить» учиться до конца дней. Поэтому школу можно сравнить с яблоней, с неё мы могли ежегодно срывать эти румяные, иногда и с кислинкой, яблочки. Но яблоня требует ухода заботливого умелого садовника. И только радикальная обрезка старых засохших ветвей, и омолаживающие прививки позволяют сохранить сорт, не дать выродиться, превратиться в дичок – лёгкую добычу короедов и тли. И любой руководитель, не имеющий разрушающего корыстного умысла, обязан был этому следовать.
3.2. ВАФЕЛЬНАЯ ТРУБОЧКА ИЗ ШКОЛЬНОГО БУФЕТА
Можно спорить о том, кто чем больше любит: головой или желудком, и что важнее, но к большой перемене первокласснику зверски хотелось есть. Первые пару недель в начале школьной учёбы мы приносили с собой из дома завтраки: бутерброды с сыром или докторской, яблоки, сливы. Запивать было нечем, ели всухомятку прямо за партами, потом – уборка, мытьё рук. Отпивались позже из фонтанчика в коридоре. А что можно было дать тогда ребёнку с собой? Термос – большой, бьётся, нужен ещё и стакан; бутылки с водой тяжёлые, тогда только стеклянные полулитровые, магазинные все с газом, удобных и герметичных сменных пробок не было.
Но вскоре из нескольких неработающих матерей образовался родительский комитет, и они наладили организованное питание класса в школьной столовой. Каждый сдавал принесённые из дома деньги на 6-дневный абонемент для завтраков из расчёта 16 копеек в день. Для детей из малоимущих семей были общешкольные бесплатные талоны.
И вот мы первый раз организованно спустились на цокольный этаж школы, где находилась столовая. Столы были накрыты заранее назначенными дежурными. Что ели? Обычно салат (нашинкованная капуста с морковью, тёртая морковь со сметаной) или винегрет, мясная, наполовину из булки котлетка, кусочек жареной рыбы с картофельным пюре, макаронами или гречкой. Ну и, конечно, чай или компот из сухофруктов. Да, забыл, обязательно булочка, обычно с изюмом, обсыпанная сахарной пудрой. Неповторимо пахло хлебом той ленинградской выпечки, рецептура которого, уверен, передалась ещё дореволюционными технологами-хлебопёками. А может, весь секрет был в невской воде? Для желающих пообедать – пожалуйста, 26 копеек, и ты «кум королю».
Как-то раз в буфете столовой появились вафельные трубочки, наполненные с обеих концов взбитым белком. Они оказались божественны. Но через пару дней их почему-то не стало. И только случайно, уходя как-то из школы позже обычного, увидел разгружаемый у служебного входа в столовую легковой грузовой пикап с несколькими деревянными поддонами, заполненными этим лакомством. По-видимому, всю данную прелесть привозили так поздно, уже после нашего учебного дня, из райкомовской столовой, находящейся через дорогу, чтобы они не пропали после завершения там «высочайшей» трапезы. А вы помните вкус вафельной сахарной трубочки, запиваемой молоком из картонной пирамидки?! Потом, правда, дома было трудно объяснить: почему задержался, почему не ешь дома суп и на что потрачены полученные на другое деньги.
Не помню, чтобы в нашей столовой кто-то отравился, пожаловался, был чем-то недоволен. Замечательные женщины-повара, всегда в белом, работали бессменно годами. Да, чай был, наверное, с содой, но компот или кофе и какао с молоком «из ведра» – просто супер. А где тогда был вообще хороший чай? За счастье считали раз в пару месяцев случайно «нарваться» в булочной на индийский чай со слоном на пачке. И пили его дома только по праздникам, с приходом близких друзей.
В целом же вкусы и запахи школьной столовой – это веяние тепла родного дома, заботы старших и радости предвкушения большой «взрослой» жизни.
Много лет спустя, оказываясь по разным поводам в школах, я уже в вестибюле осязал эти едва уловимые ароматы, в душе разливалась памятная благодать ученического детства и признательность тем школьным поварам, даже буквально – нашим кормилицам.
3.3. ШКОЛЬНЫЙ (ЛИЦЕЙСКИЙ) ПАРК
«Нас мало – юных, окрыленных,
не задохнувшихся в пыли,
еще простых, еще влюбленных
в улыбку детскую земли.
Мы только шорох в старых парках,
мы только птицы, мы живем
в очарованьи пятен ярких,
в чередованьи звуковом.»
Вл. Набоков
У каждого парка своя судьба. Наш парк, вернее, та его часть, что осталась от Лицейского со стороны Каменноостровского (Кировского) проспекта, был неотъемлемой частью школьного комплекса.
Мы же называли его садом. Он представлял собой ограждённую ветшающим чугунным забором территорию со старыми деревьями, газонами и сетью аллей-дорожек из укатанной гранитной крошки. Дальние от школьного крыльца дорожки использовались мало и влажным летом прорастали сорной травой, а местами даже покрывались тёмно-зелёными мхами. Самая «парадная» прямая аллея пролегала вдоль проспекта и отделялась от него, кроме чугунной ограды, довольно плотным высоким декоративным кустарником, на котором к концу лета созревали ягоды от жёлтого до малинового цвета. Их почему-то называли «волчьими», это нас настораживало, и в рот их никто не брал. В парке высились старинные клёны, дубы, ясени, вязы, росли также и «сорные» непарковые – гигантские тополя и несколько берёз. Самым старым деревьям было тогда предположительно 50—80 лет. Цветников никогда не разбивали, газоны не косились. Одним словом – нерегулярный полузапущенный от советского небрежения городской парк. Ставки садовника в школе, естественно, не было, и вообще непонятно, на чьём балансе, школы или города, был тогда этот чудо-уголок природы.
Из памятных раритетов парка – малых архитектурных форм вспоминается старинная дорожка из пудожского плитняка, ведущая к парадному входу со стороны улицы Большой Монетной. Сегодня этих плит нет, может, они у кого-то на даче, а это место, естественно, закатано в асфальт. Одним словом – пришёл очередной, вероятно, небескорыстный «хам», лукаво рядящийся «крепким хозяйственником».
Чем для нас, школяров, был тогда этот просторный парк, полностью отгороженный от внешнего мира высоким забором? Думаю, пространством безусловной свободы и одновременно защищённости. Ведь как это важно для формирования горизонтов души подростка!
Годовой цикл парка начинался, естественно, с очередного первого сентября, начала учебного года. В этот чаще солнечный день с утра в парке у школы собирались дети: первоклашки, обычно с родителями, школьники постарше, вернувшиеся с летнего отдыха, и, конечно, наши учителя. Букеты цветов, тогда не голландские, а свои дачные: гладиолусы, астры, флоксы. «Бывалые» старшеклассники с важным оценивающим прищуром снисходительно поглядывают на малолеток.
Наконец первый звонок, и… школа оживала.
Почти весь сентябрь погода обычно позволяла выбегать на переменах в парк. Золотились листья клёнов, опадали изумрудные лаковые жёлуди, ими почему-то хотелось наполнить карманы. Зачем? Может, какая-то сакральная форма и красота семени, зерна, первоисточника жизни, манила нас своей пока непонятной скрытой силой?
Чтобы прийти в школу с улицы Рентгена, надо было обойти всю ограду парка по тротуару проспекта. Кто-то из мальчишек сообразил перелезать через забор Радиевого института, экономия времени 7—10 минут. Вскоре нас заметили институтские и установили дополнительное ограждение.
Постепенно с холодами в листве появлялся багрянец, частили дожди, и мы наблюдали за парком уже из школьных окон. В конце ноября мог выпасть и первый снежок, убирать его было некому, и прогулки по парку прекращались.
Всю зиму парк стоял в снегу, и лишь к весне, в конце февраля, по его периметру прокладывалась лыжня для зимних уроков физкультуры. В дни оттепели играли в снежки, катали снеговиков, особенно «продлёнщики» на прогулках.
В марте снег таял, разливалось озеро, и это половодье привлекало особо отчаянных ребят, которые, приспособив какие-то деревянные щиты, в резиновых сапогах по очереди затевали навигацию на этих «плотах».
В начале апреля в свои гнезда по-свойски возвращались грачи, и под их грай вспоминалась картинка Саврасова из «Родной речи» – «Грачи прилетели».
С наступлением мая распускались листья, пробивалась первая трава, от тепла солнечных лучей подсыхали парковые дорожки, и уже по одной из них можно было сдавать зачёт по бегу на 60 метров. Девочки доставали на переменах скакалки, парни играли в «ножички», «слона», «козла», «отмернОго» – кто помнит сейчас эти уличные игры? У памятника Ленина 19 мая проходил приём в пионеры. К этим числам уже чувствовалось завершение учебного года, приближение летних каникул.
И мы беззаботно разлучались с нашим парком до сентября, не сомневаясь, что он дождётся нас, и так будет всегда! В своих уже взрослых снах мне виделось как:
«…к старости стихнув, фотографом стану,
и в парке, раскинув треногу и зонт,
душой осветленной жалеть не устану
закаты, летящие за горизонт.
Любить не устану ту зыбкую вещность
теней, мимолетностей, полутонов,
что раньше не видел, надеясь на вечность,
что, в общем, и видеть-то был не готов…
А к вечеру по отдаленной аллее,
на плечи закинув треногу и зонт,
неспешно уйти, ни о чем не жалея,
навстречу закату за свой горизонт.»
Евг. Курдаков
…Однако, спустя годы, после упразднения школы и перепрофилирования комплекса зданий, парк открыли для сквозного прохода, он и стал проходным, перестал быть приватным внутришкольным. На скамьях появились любители выпить и закусить, запестрели под ногами окурки, сквернословие разрушающим диссонансом потеснило птичий щебет. Но главное – с исчезновением детских школьных голосов, мелькания белых воротничков, передничков и бантов, ушла какая-то незримая благодать.
Увы, наш школьный парк, как можно с грустью констатировать ныне, испустил свой лицейский дух. Прощай, дорогой друг, мы любили тебя, спасибо, что был с нами.
3.4. ГОЛУБАЯ ПАРТА ЛИЦЕИСТА САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
Завершилось ещё одно лето, можно сказать, совершили очередной круг жизни наших постаревших школяров, ведь когда-то, в допетровское время, новый год на Руси и начинался первого сентября. До сих пор незабываемы ощущения, чувства подростка, обнаруживающего ещё в разгар лета, в начале августа признаки мягко подступающей осени. Чувства сожаления, лёгкой тревоги и грусти от неспешного, но неумолимо тающего лета, сжимающегося пространства безграничной свободы, радостного творчества и просыпающейся ученической мобилизации школяра. В эти дни листва ещё оставалась по-прежнему свежей, дни тёплыми и солнечными, но вдруг заметишь на тропинках облетающие семена берёз, похожие на крошечных картонных птиц. Краем глаза отметишь смену цветения палисадов: включались гирлянды пронзительно-синих сапожков аконита, распускалось разноцветье традиционных «бездушных» георгин, повсюду вспыхивали неприхотливые «золотые шары». Все эти цветы не имели запаха, привлекающего пчёл и шмелей, сезон медосбора завершался. А воздух этого времени года наполнялся лишь грустным и томительным ароматом флоксов.
Сколько новых дачных друзей и их порой непростых судеб стали нам близки тогда и помнились долгие годы. Расскажу о двух Мишках.
Родители первого снимали комнату на соседней даче в Зеленогорске. Отец работал и приезжал сюда только по выходным. Парнишка был необщительным, нелюдимым, не участвовал в общих играх, но мы нашли общие интересы, и он помалу оттаял. Уже спустя годы узнал, что его мать – тихая, с мягким вкрадчивым голосом, оказалась домашним деспотом. Годами она методично изводила своих мужчин упрёками, едкими замечаниями, унижениями, взрастила в них комплекс вины. Так, дома, проходя по ковру, расстеленному на полу гостиной, им надлежало «петлять», дабы не натаптывать тропинку в ворсе. За непослушание – выволочка. Это надломило психику ребёнка. Мишкин отец первым нашёл для себя выход из этого тупика. Будучи электротехником, кандидатом наук, он ушёл из своего НИИ и устроился простым электриком в систему рыбоколхозов северо-запада. Теперь в любой момент дня или ночи он мог без лишних объяснений, прихватив дорожный чемоданчик, отбыть в далёкую командировку (или будто) на несколько дней. Ну а Мишка оставался один, принимая весь огонь на себя, и еле дотянул до армии, которая, правда, оставила дополнительные шрамы. Отец же втайне от супруги приобрёл в рыбацком посёлке Моторное за Приозёрском избу на берегу Ладоги. Там и скрывался при необходимости. Мишку спасала только живопись. Он неплохо писал маслом, изредка навещал тут отца, и в этом суровом, но прекрасном северном краю его полотна со светящимися медью стволами сосен на гранитных скалах ладожских берегов, казалось, не уступали работам самого Сезанна. Я любил там у них бывать и без пары увесистых сигов, обёрнутых в крапивные листья, в город не возвращался.
