Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 35
LXIX
Мазепа проснулся в своем покое, помещавшемся в дворцовом флигеле, довольно поздно: походные труды и дальняя дорога истомили его, а сытный «сниданок» с возлиянием расположил к отдыху; проснулся он почти в сумерки и, потягиваясь, нежился еще в полузабытьи. Какие-то грезы, словно тени не улетевших еще сновидений, сновали в его голове нестройными образами, – то мелькало перед ним печальное лицо Галины, то всматривались в него пристально плутовские глазки гетманши Фроси, то выплывала надменная фигура Собеского с закрученными вверх усиками. Мазепа открыл совершенно глаза и стал припоминать обстоятельства последних с ним переговоров: о, много нужно было истратить элоквенции, чтобы урезонить польского гетмана на такой мир, – вспомнил самодовольно Мазепа все хитрости и уловки, к которым он должен был прибегнуть, чтобы сломить кичливого врага, имевшего уже на своей стороне татар, – и он достиг того, что покровитель его, Дорошенко, все-таки вышел из этого похода с честью и может теперь вести свою «думку» дальше.
– Да, я чувствовал себя в те минуты счастливым, – произнес вслух Мазепа и смолк на следующей мысли:
– А он, гетман! Он тоже должен бы быть мне благодарен, хотя в ту минуту, ошеломленный изменническим ударом, он, кажись, не мог вполне сознавать всей услуги, но, вероятно, потом оценит… если не забудет всего у ног своей гетманши! – улыбнулся саркастически ротмистр и, оглянувшись, понял только тогда, что уже вечер, что он пропустил обед и не увиделся ни с одним из старшин… Вспомнил все это Мазепа, вскочил на ноги и, приведши костюм свой в порядок, сейчас же отправился к пани гетмановой, извиниться в своем невежестве и выведать у нее, не высказался ли перед ней Самойлович о своих намерениях.
Мазепа не вошел в парадные гетманские светлицы, а пробрался узенькими сенцами к потайной двери, которая вела в рабочий гетманский покой, находившийся в отделении ее ясновельможной милости: ключ от этого покоя был у него, как у личного писаря пана гетмана, и ротмистр часто не в урочное время приходил в этот покой, чтобы покончить спешные работы… Теперь в нем было почти совершенно темно, и нужно было ощупью по шкафам пробираться к другой двери; Мазепа сначала попал в тупой угол и чуть не расшибся, споткнувшись о стоявшее там креселко.
– Ой, чтоб тебя к нечистому! – выругался он, опускаясь поневоле на сиденье.
Но не успел он привстать, как послышался в соседнем покое приближающийся говор. Говорили сдержанно, шепотом два голоса, – мужской и женский, и Мазепа сейчас же узнал в первом – голос Самойловича, а во втором – голос гетманши. Мазепе уйти было невозможно с занятого им случайно поста, да и любопытство приковало его к месту; а собеседники направлялись именно в эту светлицу…
– Ну, если накроют? И отговориться будет нельзя… – раздался голос гетманши.
Мазепа притаил дыхание, но сердце у него усиленно билось и могло выдать шпиона…
– Ты дрожишь, моя голубка? – шептал с шумным дыханием Самойлович. – Боишься?
– Нет, с тобой мне нигде не страшно, на край света пошла бы, мой сокол, мое солнышко, – пела нежным, трепетным голосом Фрося, – и Мазепе послышался звук поцелуя, – но здесь мне чего-то жутко… Это светлица Петра, и одно напоминание о том возмущает всю мою душу.
– Сожалением за наши минуты блаженства?
– Нет, милый мой, – вздохнула она глубоко, – ужасом, что они скоро вернутся, и настанет для меня беспросветная ночь и «Нудьга».
Гетманша стояла теперь от Мазепы так близко, что он слышал не только малейший шелест ее шелковой «сукни», но ощущал даже все движения ее гибкого тела и зной от дыхания…
– Ой, знаешь ли, – заговорила она вдруг торопливо и страстно, – и прежде мне не сладка была жизнь с ним, с моим «малжонком», – ведь не по сердцу был мне этот «шлюб», – принудили, булава прельстила! Правда, сначала Петро мне не был противен, иначе бы я замуж не вышла… думала, привыкну. К тому же я видела, что он меня любит, значит, будет «потурать» всем прихотям. Ну, а потом-то я узнала, что это насильное «кохання» становится мукой, что ласки, когда к ним душа не лежит – хуже мучений… Б-р-р-р! А как с тобой я спозналась, изведала рай, после него больно и страшно падать в пекло. Ой, уйдем из этой светлицы скорее. Придешь лучше ко мне… Саня спит в третьем покое…
– Приду, приду, моя зиронька! – и Самойлович сжал гетманшу в своих объятиях.
– Ой, тише! Задушишь! – запротестовала Фрося томным, слабеющим голосом. – Какой «шаленый»! Уйдем отсюда!
– Постой минутку! Присядь вот здесь на этом стуле, – упрашивал Самойлович свою «коханку». – Мне нужно с тобой переговорить раньше, чем явится сюда пан ротмистр, он слишком умен и проницателен… это золотой «юнак», и его бы следовало перетянуть на нашу сторону… но пока нужно условиться и быть при нем осторожнее, а главное – нужно с тобой сговориться и о нашем будущем… Ты «кохаеш» меня, и это слово звенит райской музыкой в моем сердце, согревает мою кровь, «надыхае» мне светлые думы, укрепляет мощь и надежду досягнуть власти и широкого счастья… Ведь и я тебя «кохаю» без меры… и мне без тебя на этой земле одна «нудота», одно пекло!
– Серденько, дружыно моя! – прервала его гетманша звучным и сочным поцелуем.
Целый вихрь ощущений обливал горячими волнами сердце Мазепы при виде этой сцены. В первый момент, когда из слов «коханцив» он убедился в полной измене Фроси, это так возмутило его благородную душу, что он хотел, было, броситься, схватить негодяя за горло и придавить ногою, а ее… он бы, кажется, поволок за косы. – Как! За такую беззаветную любовь, какую питает к ней Дорошенко, она платит так низко, и кому же? Единому борцу за свободу Украины! И на кого же меняет? На смазливую куклу! О, низкая тварь! Но этот первый сердечный порыв погасила сразу у него мысль, что криком и «гвалтом» в эту минуту он ничего не достигнет: обличениям его никто не поверит, а его-то, напротив, уличат в намерении похитить что-либо из гетманских бумаг для предательства. После минутного колебания благоразумие заставило Мазепу закаменеть на месте, хладнокровно собрать материал и выведать все их намерения для того, чтобы после уже, с полной уверенностью, накрыть их на месте преступления.
– Слушай же, – продолжал между тем Самойлович, – оставь его, этого случайного гетмана, этого ставленника татарского: булава, за которую ты продала ему свою молодость и красу, не прочна в его руках, она шатается… Он ведь химерами живет и в каких-то «байках кохаеться». – Я не скажу – он не дурной полководец и в храбрости нельзя ему отказать… но, как вождь и правитель, он плох и никогда не достигнет задуманной цели. Для правителя нужно быть хитрым и мудрым, как змий, держась того правила, чтоб и левица не ведала, что творит правица, а у него что на уме, то и на языке: с татарами якшается и тем возбуждает к себе недоверие в народе, с поляками – то заодно, то против, с Москвой – на ножах… Что же, в конце концов, выйдет? Он возбудит против себя всех.
– Эге-ге! – подумал Мазепа, – да ты, как вижу, совсем не воробей, как кажешься с первого разу, а кобец, и зорко следишь за всем и знаешь толк в государственных справах! Правда-таки, что дорогой наш гетман чересчур доверчив и откровенен…
– Мне самой не по душе его «замиры», – заметила смущенным голосом Фрося, – все-то он шатается и стремится к чему-то, а не держится одного кого-либо… Если бы он, по-моему, заручился Москвой, то и левобережная булава ему бы досталась.
– Так, так, моя цяцяная! – прижал снова ее к груди Самойлович. – Такой головке пристало бы лучше быть гетманом. Москва, действительно, представляет лучшую опору; умей только действовать не так, как пан Бруховецкий. Выждать время, отдохнуть и укрепиться, а тогда уже можно помечтать… Знай, мое счастье, что у твоего «коханого» есть большая рука в Москве, а кто ведает?… Во всяком случае, эта грудь надежнее груди твоего гетмана, а сердце это еще сильней кипит молодой страстью.
– Ой, знаю, знаю, – шептала порывисто гетманша. – Горю вся и таю в чарах любви… Мне самой без тебя до того будет невыносимо, до того с ним ненавистно, что я… боюсь даже греха… но как же с тобой бежать? Когда и куда?
– Подожди, пока я устроюсь, пока выяснятся дела… скоро это будет, скоро! Притворись пока, принудь себя… Я же с тобой буду видеться… «хвылыны» не упущу… и тогда уже станешь навеки моею… пока полковницей, а потом еще большей владычицей, – и он стал ее целовать торопливо, бешено, не обращая уже внимания на ее протесты…
– Да постой, сумасшедший, дурной, – говорила она, – я еще тебе хотела сообщить серьезную вещь… слушай, сюда могут случайно войти…
Но Самойлович видимо не хотел ее слушать и заглушал ее мольбы бурей ласк. Мазепа сидел, как на угольях; у скрытого свидетеля вырвалось конвульсивное движение, от которого скрипнуло кресло…
– Ай! – завопила в ужасе Фрося и бросилась, опрокидывая стулья, цепляясь за шкафы, из светлицы.
– Стой! Расшибешься! – погнался за ней вслед Самойлович. – Это тебе показалось… это я дернул стул… дай сюда свечу, – из этой светлицы выхода нет, и если там спрятался какой негодяй, то он живым не выйдет…
– Ой, смерть моя! – послышался стон гетманши уже в третьем покое.
– Да клянусь тебе, успокойся… обопрись мне на руку, а то упадешь! – уговаривал ее Самойлович.
Мазепа воспользовался мгновением и, добравшись ползком до потайной двери, проскользнул в нее, запер на ключ и очутился вскоре на гетманском «дворыщи». Он оглянулся: было совершенно темно; суеты и переполоха не замечалось, не виднелось даже ни одной фигуры вблизи; только в гетманских покоях промелькнул в одном и другом окне мигающей полоской свет и погас… «Выйти ли со двора, или уйти в свой покой и притвориться спящим?» – задал себе быстро вопрос совершенно очумевший Мазепа и, решившись на последнее, пробрался воровски, никем не замеченный, в свою светличку, сбросил торопливо жупан и растянулся на пуховой постели.
Он до того был поражен только что происшедшей перед ним сценой, до того взволнован, что долго лежал, тяжело дыша, не могши привесть в порядок своих растерянных мыслей. Мазепа лежал и чутко прислушивался к внешнему шуму; но кругом было тихо, безмолвно… «Должно быть, осмотрели «пысарный покий», никого не нашли там и успокоились, что шум произведен был самим Самойловичем», – решил Мазепа и сам стал приходить в уравновешенное состояние духа, анализ и логика пришли наконец к нашему другу на помощь и помогли собрать в правильный строй его всполошенные мысли. – «А это я хорошо сделал, – одобрил уже свое поведение Мазепа, – что сдержал себя и не поддался первому побуждению, первый порыв всегда слеп, «необачный», только разум может указать нам наивыгоднейший путь в наших поступках. Ну, что бы путного было, если б я бросился тогда на Самойловича? Не только я не мог тем доказать его гнусности, но, напротив, погубил бы себя, что важнее всего, погубил бы и самое соглашение с Бруховецким… Ведь Самойлович от него посол, оскорбление его есть оскорбление самого гетмана. Какое бы тогда могло быть соглашение? Разве потом, приватным образом вызвать этого смазливого полковника на поединок? Но к чему и за что подставлять свою голову? Что мне эта Фрося? Хороша только и соблазнительна, да черт с ней. Если б и гетман мой выкинул ее из думок, то было б и для него, и для дел великое счастье… Любит только он ее страшно, безумно, – а она? Если гетман будет настойчив в своих ласках, то эта гадюка способна его ужалить смертельно. Нужно будет во что бы то ни стало предупредить гетмана! – решил Мазепа и стал снова прислушиваться; ему показалось, что кто-то прошмыгнул мимо его двери и словно бы зашептал вблизи с кем-то другим…
Мазепа приподнял голову, но шум не повторился, и кругом улеглась снова мертвая тишина.
– Показалось ли мне, или удостоверяются, где я? – подумал Мазепа, – пожалуй, ему самому следовало бы удостовериться… А как я, однако, ошибся в нем! Он метит высоко и хорошо понимает положение теперешних дел, даже планы его остроумны… Да, с ним нужно считаться… даже сблизиться не мешает, – при этом у Мазепы мелькнула мысль, что Самойлович отозвался и о нем весьма ласково и похвально, – сблизиться, конечно, затем, чтобы выведать от него все происки Бруховецкого и угадать планы самого Самойловича… А Дорошенко открыть ли все? Как поступить тут? Долг службы и долг привязанности, конечно, кричит за то, что нельзя от него скрыть измену, свившую гнездо в его пепелище… Ведь эта измена не только «шарпае» его сердце, но может грозить даже жизни. Конечно, лучше отрубить, как ни больно, зараженную руку, чем зараза пожрет все тело… Но, делать ли это сейчас? Теперь так нужны всем его душевное спокойствие, твердость воли, не встревоженный разум… Теперь наступает решительная минута в судьбе нашей отчизны… отнять в эту минуту у нее вождя – преступление, равносильное матереубийству… О, и здесь голова должна взять верх над сердцем!
В это время раздался слабый стук в дверь; Мазепа вздрогнул и затаил дыхание: неужели Самойлович? Стук повторился, и дверь под чьим-то нажимом стала отворяться. Мазепа притворился спящим.
LXX
– Пане ротмистр, вы тут? – робко спросил показавшийся в дверях Самойлович, освещенный фонарем из коридора; он казался черным силуэтом на красноватой полосе полуотворенной двери.
Мазепа что-то промычал и свесил до полу руку.
– Спит, – проговорил полковник. – Гей, пане ласкавый! – крикнул он уже смело, шумно войдя в светлицу. – Пора вставать! Мы уже все встревожились даже, не зная, куда делся пан ротмистр!
– Га! – приподнялся с кровати Мазепа и сел, как очумелый, стал протирать себе глаза. – Где я? Кто тут?…
– Дома, дома, – потрепал его ласково по плечу Самойлович, – а перед паном тут полковник, которому так полюбился пан ротмистр…
– Ой! Полковник?… Прости, вельможный пане, что так принимаю, – схватился на ноги Мазепа и протянул ему обе руки, – заснул, как байбак.
– Не мудрено, пане! – обнял его Самойлович. – Поход и дальняя дорога утомят хоть кого… а пан проспал и обед, и подвечорок…
– Да! – зевнул Мазепа. – Однако, что ж мы стоим впотьмах? Гей, свечей сюда и венгерского! – крикнул он кому-то за дверь и прибавил, обратясь к Самойловичу. – Вельможный пан не откажет мне в удовольствии распить с ним жбан венгржыны: полковник такой дорогой у меня гость!
– Рад, рад! – пожал еще раз руку Мазепе Самойлович. – Я весьма счастлив, что судьба меня снова свела с паном, хотелось бы поближе сойтись…
– О, – протянул вкрадчивым голоском Мазепа, прижимая руки к груди, – желания наши встретились, а сердце мое давно уже льнет к пану.
Подали свечи и вино. Мазепа взглянул вскользь на своего гостя и не заметил у него ни в глазах, ни в выражении лица никаких подозрений, а, напротив, во всей фигуре его было разлито столько спокойствия и самоуверенности, что и у самого Мазепы сбежала тревога с души. Вскоре, за ковшом доброго вина беседа их приняла совершенно дружеский оттенок, хотя все-таки каждый из собеседников был настороже.
Мазепа болтал и рассказывал разные интересные и смешные эпизоды из своей жизни, подливал постоянно своему собеседнику в ковш вино, сам пил и видимо хмелел, а в хмеле становился все откровеннее и вызывал Самойловича на таковую же откровенность… Он, между прочим, рассказал, как его чуть не замучил Тамара, как спасло его от рук убийцы лишь чудо… Самойлович искренне возмутился этим рассказом, – он не знал до сих пор ничего о претерпенных ротмистром страданиях.
– Да еще представь себе, дорогой пане, – смеялся добродушно Мазепа, – что ездил я к Бруховецкому с самыми дружелюбными предложениями от моего гетмана: он ведь предлагал ему и свою булаву, лишь бы соединил Бруховецкий Украину под одной властью.
– И неужели искренне уступал свою власть Дорошенко?
– Искренне, – махнул развязно рукой Мазепа. – Он ведь химерник… Что вобьет себе в голову, так и себя не пожалеет.
– Да, химерник, – посмотрел пытливо на Мазепу полковник, но у того уже мутились глаза. – И я не знаю, как пан держится химер; с панским умом и эдукацией можно ведь пробить себе дорогу, всякий бы с радостью принял его услуги… и вернее бы обеспечил будущность.
– Хе! – пошатнулся на стуле Мазепа. – Так вот обеспечит, как Бруховецкий… Я со щырым сердцем… и мой гетман… всем готовы… чтоб возвеличить его – ради отчизны… а он меня в яму.
– Да разве с Бруховецким свет кончается? – Найдутся после него, которые тебя оценят.
– А я что?… Я душою и телом!… А смотри, мой друже, мой голубе, чтоб и тебя не одурил этот Бруховецкий… Ведь он тебя сюда послал для чего-то, – подливал все вина Мазепа.
– Послал, теперь уже на все согласен, только не верит.
– Вот тут у меня все, – показал Мазепа на сердце, – и полюбился же ты мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику!
– Побратаемся! – вскрикнул Самойлович и опрокинул ковш…
– Ух, да и кохают, верно, тебя кобиты!
– Кохают! – засмеялся Самойлович. – Я другу признаюсь! – и Самойлович что-то начал шептать на ухо заплетающимся языком.
– У, славно, славно, – поцеловал его в лоб Мазепа. – А инструкции где твои, пане полковнику?… Смотри, не растеряй!
– На, спрячь! – машинально вынул Самойлович сверток бумаг и ткнул в пространство.
Мазепа спрятал бумаги за пазуху и уложил в свою постель совершенно охмелевшего уже Самойловича, а сам запер дверь и стал с жадностью пробегать инструкции Бруховецкого; прочитав, он положил их обратно своему гостю в карман.
Долго ждала гетманша на вечерю своих гостей и не дождалась, к великой своей досаде.
На другой день, проснувшись, Самойлович был крайне смущен неосмотрительным опьянением своим до самозабвения; он силился вспомнить вчерашний разговор, но в голове у него была одна муть да тяжесть… Осмотревшись, он, впрочем, нашел, что все бумаги при нем, а из первых слов Мазепы увидел, что последний с удвоенным уважением, с утонченнейшею вежливостью относится к нему, не допуская и тени фамильярности, или каких-нибудь подозрительных намеков; очевидно, что Мазепа еще больше был пьян, бесчувственно спал и ровно ничего не помнил из вчерашних бесед; это обстоятельство не только успокоило Самойловича, но еще более расположило его к пану ротмистру.
Когда они явились утром к ясновельможной гетманше, то последняя встретила их несколько раздражительно, с надутыми губками.
– Я удивляюсь пану ротмистру, – заметила она ядовито, – что он начинает исполнение гетманских поручений с бражничества.
– Ах, ясновельможная пани, – нагнул повинную голову Мазепа. – Боги всесильны над нами… Вчерашний приход ко мне пана полковника до того польстил мне, до того меня обрадовал, что я поневоле… от полноты сердца… опрокинул лишний «келых», а остальное уже было дело румяного Бахуса… О, я вознагражу сегодня потерянное время…
– Ну, на пана ротмистра, вижу, сердиться нельзя, – смягчилась Фрося и протянула руку Мазепе, которую тот почтительнейше облобызал. – Но, пане полковнику, – погрозила она пальцем, – какая разница между словом и делом! Такое-то вообще у нас лыцарство! Клянется в глаза… горит… и через минуту забывает все «порывания», все «обитныци»… Я говорю о том, – поправилась она торопливо, – что пан поклялся вчера привесть пана ротмистра и прийти с ним сюда, поклялся – и за «венгерськым» сразу забыл свои обещания…
– Грешен… лихой попутал, – развел руками Самойлович. – Не карай, ясновельможная… и без того наказан: разве может быть большая казнь, как утеря, через самого себя, радостной, счастливой «хвылькы»?
– Полковник, уже слишком, – уронила гетманша, опустив глаза. – Утеряна приятная минута дружеской беседы – не больше; но ее всегда можно вернуть… Ну, я прощаю вас, панове, идите! – и она красивым жестом указала на дверь в трапезную.
Как ни упрашивала ее мосць Мазепу остаться после «сниданка», но тот просил отпустить его, по неотложным надобностям, для которых он и прислан; с грустью, наконец, согласилась гетманша с доводами пана ротмистра, хотя глаза ее и сверкали благодарностью.
Только поздно вечером возвратился в замок Мазепа и возвратился крайне довольный разговорами своими с старшиной и высказанными ею «думкамы». В темном проходе за брамой встретила его, словно случайно, панна Саня.
– Я у пана ротмистра кстати хотела спросить, когда можно ожидать приезда пана гетмана? – спросила она, идя с ним рядом.
– Думаю, что через «тыждень», не раньше, – подчеркнул Мазепа умышленно.
– Ах, как долго! – вздохнула Саня.
– Панна скучает так о ясновельможном?
– Да, – вспыхнула Саня, – он мой родич, и я его очень люблю и ценю… но и, мимо меня, ему бы следовало поторопить свой приезд.
– А что? Может быть, тут лиходеи затеяли козни какие? Польстились на его булаву? – схватил в тревоге Мазепа панну за руку.
– Да, лиходеи… только другие… и не о булаве речь, – замялась панна.
– А? Так и панна думает? – спросил ее тихо Мазепа.
Саня подняла пытливо на него глаза и, сконфузясь, замяла разговор.
– Да когда б приезжал гетман поскорее, а пану, пану – «добранич»!
Поздним утром, когда Мазепа еще спал крепким сном, после устали и попойки, вдруг поднялась во дворце необычайная суета и суматоха: «вартовый» со сторожевой башни дал знать, что к городу приближается гетман… Шум и беготня разбудили Мазепу; узнав, в чем дело, он стремительно вскочил, оделся, и бегом побежал в главную приемную светлицу замка. Там уже были несколько встревоженная и растерянная пани гетманова, ее воспитанница Саня и Самойлович. Последний хотя и стоял в якобы равнодушной позе, но был бледен необычайно и бросал иногда из-под сжатых бровей на гетманшу знаменательные взоры, а та от них менялась в лице и, видимо, не могла взять себя в руки… Одна только Саня, хотя также была встревожена, выглядела обрадованной, и глаза ее искрились таким счастьем, которого скрыть невозможно.
Вдруг раздались «сурмы», послышался в «брами» стук торопливых копыт, и через минуту с юношеским порывом вошел поспешно в светлицу его ясновельможная мосць гетман.
Радостным, полным безмерного счастья взором обвел он светлицу, остановил на мгновение с восторгом глаза на обожаемой им супруге и произнес весело:
– «Витаю» вас, друзья мои! Измена у нас вырвала плоды победы, но судьба все-таки дала честный мир.
– Слава преславному гетману! – ответили дружно собравшиеся в светлице.
Гетманша при первом появлении гетмана так побледнела, что Мазепа подскочил к ней, боясь, чтобы она не упала; но прошло мгновение, и сила воли ее взяла верх.
– Желанный мой «малжонок», Богом данный «коханый»! – вскрикнула пани гетманова и бросилась на шею к несколько оторопевшему, но опьяненному восторгом супругу. – Простите, панове, – обратилась она потом с обворожительной улыбкой ко всем, – радостное волнение меня заставило забыться…
– О, они простят, – успокоил свою дорогую Фросю пан гетман, – счастье семейного очага так дорого всем, так любо, что проявление его не должно смущать и постороннего сердца, а, напротив, должно наполнять его такой отрадой.
Все поклонились с умилением, разделяя мнение пана гетмана.
– Однако, я вижу, – промолвила надорванным голосом гетманша, – что и неожиданная радость подкашивает силы, а потому я прошу «выбачення» и отправляюсь успокоиться в свою светлицу.
Гетман поцеловал ее трогательно в лоб и отпустил с миром. Когда ясновельможная пани, облокотившись на руку Сани, повернулась уже к двери, то в это мгновение вошел в нее стремительно Кочубей. Саня взглянула на него, вздрогнула и вспыхнула радостным заревом до макушки волос.
– Ой, что с тобой? – заметила гетманша, – чуть не уронила меня!
Дорошенко, по уходе жены, подошел торопливо к Самойловичу и, протягивая ему обе руки, промолвил:
– Какому погожему ветру обязан я, что славного пана полковника вижу в своем замке?
– Искреннему желанью моего гетмана, пославшего меня к ясновельможному пану, – ответил почтительно Самойлович, – я уже о своем умалчиваю.
– Спасибо за ласку… Так мой приятель прислал пана с добрыми вестями и «зыченнямы»?
– С «найщыришымы» желаниями.
– О, этого достаточно… Ну, о делах потолкуем мы завтра… а пока я отпускаю пана полковника, нашего дорогого гостя.
– Ну, а ты, мой любый, коханый, – обратился гетман по уходе Самойловича к Мазепе, – что ты мне доброго скажешь?
– Все отвечает твоей светлой, великой «думци», наш гетман, наша надежда! – воскликнул тот с искренним воодушевлением, – все только и думают о соединении и о полном освобождении от всяких вражьих пут своей отчизны, и на тебе все останавливают свои очи с мольбой.
– Спасибо им… Помог бы только Господь, – вздохнул растроганный гетман, – за них и за нашу «неньку» я голову отдам с радостью… и верь мне, мой друже, что ничего о себе самом я не «дбаю»… не хлопочу…
– Нет, гетмане, – возразил Мазепа, – о себе обязан ты «дбаты», так как в тебе одном спасение отчизны…
– Так ли еще, Иване? – провел Дорошенко по лбу рукой и потом, словно вспомнив что-то, добавил: – Да, забыл, ведь я тебя за твои услуги назначил генеральным писарем.
– Генеральным? – воскликнул Мазепа, – у него захватило дух от восторга. – Такая милость… такая щедрота! Чем смогу отблагодарить? Сердце мое и жизнь давно уже отданы тебе, ясновельможный, и отчизне…
– Верю, мой друже! – обнял его гетман и поспешно направился в аппартаменты своей супруги.
Не чувствуя земли под собой, вышел из светлицы Мазепа, не зная даже, куда бы отправиться со своей радостью? Сердце у него трепетало «утихою», мысли веселым роем кружились, впереди лучилось счастьем грядущее…
– А я еще мог усомниться в нем, моем гетмане? – воскликнул с упреком Мазепа и, направившись к конюшне, велел седлать своего румака.
В сумерки уже возвращался Мазепа и, встретив у Тясмина знакомого гайдука, передал ему коня, а сам отправился через старый гетманский сад к замку. Могучие дубы, ветвистые осокори и стройные тополи стояли теперь обнаженные, сквозь сетку переплетшихся ветвей сквозило теперь синее, морозное небо. Воздух был неподвижен, и в саду стояла чуткая тишина.
Мазепа шел тихо, погруженный в сладостное мечтание, как вдруг ему почудился за густым орешником говор, особенного значения он ему не придал, – мало ли кто мог гулять в такой тихий вечер, – да и сворачивать в сторону ему тоже не приходилось. – Своих садов наши предки не перекрещивали прямолинейными аллеями, а прокладывали по ним одну, две дорожки, от которых уже прихотливо змеились во все стороны протоптанные стежечки, – поэтому Мазепа не зная хорошо сада, мог зайти по ним Бог весть куда.
Когда Мазепа подошел ближе к орешнику, то голоса показались ему знакомыми, особенно мужской…
– Да это Кочубей, никто, как он, – решил Мазепа и остановился послушать, с кем это молодой подписок так горячо разговаривает? Было так близко, что каждое, даже тихо произнесенное слово доносилось отчетливо.
– Радость моя, горличка моя! – говорил взволнованно Кочубей. – Стосковался по тебе… люблю… кохаю, как только может кохать это сердце, а оно знает, что без тебя, моей рыбоныси, ему не жить и не биться. Так реши же, что мне с ним делать? Будь мне подружкой верной, дай мне тихое счастье!
Женский голос ответил так тихо, что Мазепа не мог расслышать слов, но смысл ответа он ясно понял, так как вслед за ним донеслись звуки бурных поцелуев.
Мазепа двинулся поскорее вперед, чтобы проскользнуть незаметно и не всполошить влюбленных, но, как на грех, дорожка повернула влево, и он почти наткнулся на занемевшую в пламенных объятиях пару.
– Ой! – вскрикнула женская фигура, заметив постороннего свидетеля.
– Кто тут? – оглянулся тревожно и Кочубей. – А, Иван Мазепа?
– Я… Случайно совсем, возвращаюсь от Тясмина в замок, – словно извинялся Мазепа, чувствуя свое неловкое положение.
– Успокойся, Саня: это мой друг, – оправился от смущения и Кочубей, – да и чего нам от людей крыться, когда наше дело чистое и святое, когда мы перед этим небом поклялись в вечной любви до смерти! Слушай, друже, мы полюбили друг друга и поклялись перед Богом соединить наши две доли в одну… Так вот я тебя прошу, друже мой, быть моим «старшым боярыном».
Мазепа хотел, было, посмеяться над Кочубеем и напомнить ему его филиппики против всех женщин на свете, но рассудил, что шуткой своей он может нарушить торжественность этой минуты, а потому произнес только с чувством:
– Спасибо, от души рад, поздравляю и «зычу»… Господи, да и не знаю, чего бы я только ни пожелал такой паре!
Неожиданная встреча закончилась объятиями, дружескими пожатиями рук, искренними порывами.
Мазепа прошел тихо в свой покой и бросился на постель, охваченный налетевшей тоской: судьба его все наталкивалась здесь на сцены любви, а его сиротливое сердце оторвано от другого родного, что ноет и тужит по нем… «Что-то с тобой, моя «зиронька» ясная, – думал с тоскою Мазепа, – не встревожил ли кто твой покой? И когда-то моя щербатая доля сведет нас с тобой «на рушныку» перед Божьим престолом? Ох, и как же мне скучно за тобою, как нудно! Полетел бы к тебе, да крылья мои пока приборканы, а без тебя все другие радости меркнут; но я отпрошусь, улучу «хвылыну».
Но мысли о дорогой Галине были прерваны появлением Самойловича.
– Я уже третий раз у пана, – сказал он, входя в темный покой, – прошу к себе на ковш меду.
Мазепа принял предложение с изъявлением живейшей радости, хотя пошел неохотно; его, впрочем, занимал вопрос: приглашает ли его Самойлович просто из долга вежливости, из желания отплатить за радушие тем же, или в его приглашении скрываются и другие цели. Но узнать это Мазепе не удалось: только что начал, было, Самойлович, после второго кубка, обольщать Мазепу радужными перспективами, привлекать его к себе своей привязанностью и высоким мнением о его талантах, как к ним вошел гайдук и объявил от имени коменданта, что прибыл московский посол, что его нужно торжественно встретить и отвести ему почетные покои.
Дружеская попойка оборвалась… Мазепе нужно было спешить.
– Слушай, пане ротмистре, – остановил его на минуту Самойлович, – сообщи, друже, гетману, что мне не приходится столкнуться здесь с московским послом, так я уже посижу лучше затворником, пока его мосць не отпустит посла, а тогда уже явлюсь и я с предложениями от Бруховецкого.
