Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 9
– Посбыться б их?
– Конечно! За убитого бешеного пса еще и награду дают.
Разговор перешел на покупки.
Хитрый и льстивый Горголя, пересыпая свои слова разными приятными сообщениями, доложил гетману, что, прослышавши отовсюду о том, что гетман соединит под своей булавой обе Украины, а потом станет и королем Украины, он достал в венецейской земле для гетманши самый лучший убор, и она вот теперь не хочет брать его. Пустое перловое ожерелье, а ясновельможная гетманша не хочет взять его, чтобы щегольнуть перед послами иноземных дворов.
Но лицо ясновельможной гетманши вовсе не выражало такого сурового отказа, какой приписывал ей Горголя, наоборот, – глаза ее так и не отрывались от жемчужных нитей, повисших на руке Горголи.
XVII
– Покажи ожерелье! – сказал гетман, перебивая речь торговца.
–Вот оно, ясновельможный пане! – поднял поспешно руку последний и заговорил быстро, поворачивая ожерелье перед гетманом со всех сторон. – Перлы урианские, лучших нет ни у кого! А рубины, пусть его ясная мосць посмотрит, сверкают, ей Богу, как капли крови. Ян Казимир хотел откупить его у меня; но я привез для своей королевы, пускай оно никому не достанется, кроме нее.
– Надень намысто, Фрося! – приказал гетман.
Горголя поспешно застегнул фермуар на шее гетманши, и она повернулась к гетману с сияющим лицом.
Она была действительно прелестна в этом ожерелье: глаза ее искрились радостью и надеждой, пухлые губки были полуоткрыты; рубиновый аграф вздрагивал на обольстительной ямочке ее белоснежной шейки.
Какой-то подавленный вздох всколыхнул грудь гетмана.
– Ты хочешь иметь его? – произнес он.
– Н-нет, – ответила гетманша, опуская глаза, – как хочет твоя милость, но на случай прибытия польских послов оно, конечно б, пригодилось… Гетман улыбнулся.
– Во сколько ты ценишь его? – обратился он к Горголе.
– Ян Казимир давал мне за него пятьсот червонцев; но для ясновельможного гетмана я готов отдать его за четыреста пятьдесят! Пусть меня Господь отдаст в лапы к Бруховецкому, если я не заплатил за него четыреста двадцать пять! Двадцать пять червонцев заработку! Какой это заработок для бедного крамаря?
Гетманша молчала, только взгляд ее следил за ожерельем, которое Горголя уже укладывал в перламутровый ящик.
Этот взгляд поймал гетман; с минуту он, казалось, раздумывал, а затем произнес, обращаясь к купцу:
– Дорого, но оставь его. Пусть же оно и взаправду пригодится тебе, Фрося, для приема иноземных послов, – передал он жене дорогой ящичек.
Гетманша вся вспыхнула от восторга; она хотела что-то сказать, но от радости ей словно захватило дыхание, какой-то неопределенный возглас вырвался у нее из груди, она рванулась, было, к гетману, но присутствие посторонних лиц удержало ее от того, чтобы броситься ему на шею.
В это время в комнату вошел молодой «джура» и объявил, что какой-то гонец прискакал во дворец от польского короля из Варшавы и хочет увидеть сейчас гетмана.
При первых словах казака Дорошенко весь изменился в лице.
Тревога, нетерпенье, страстная жажда доведаться истины отразились на нем.
«Гонец от польского короля!» Этого гонца он поджидал с часу на час, с минуты на минуту. В нем все – или надежда, или смерть!
С трудом сдерживая охватившую его сердце бурю, гетман направился поспешными шагами в приемный покой.
Там уже ждал его гонец. Пыль и грязь покрывали все его платье, – видно было, что он не терял времени на отдых. Какое-то недоброе предчувствие шевельнулось в душе Дорошенко.
– Прости, ясновельможный гетмане, – произнес гонец, отвешивая изящный поклон, – что я предстал пред тобою в подобном виде, но спешность гнала моего коня. Наияснейший круль Ян Казимир шлет тебе свой привет и это письмо.
Не отвечая ни слова, гетман поспешно взял бумагу, приложился губами к печати, сорвал пакет и развернул письмо.
Все буквы запрыгали у него перед глазами.
В письме король сообщил гетману, что Андрусовский договор уже заключен, и по этому договору Левобережная Украина осталась под властью царя московского, а потому король приказывает ему, гетману Дорошенку, как своему союзнику, отозвать все свои войска с Московской границы и прекратить всякие попытки к военным действиям под страхом гнева обоих государей.
Известие о заключении Андрусовского мира поразило как громом и Дорошенко, и всех казаков.
Вскоре в Чигирин пришли и достоверные сведения о всех пунктах, на которых состоялся договор. Это превзошло все ожидания казачества: договор решительно клонился к тому, чтобы уничтожить всякую самостоятельность Украины.
Вся правая сторона оставалась во власти польского короля. Запорожье подчинялось польской и московской власти, но главное Киев – святой Киев, за который так стояли всегда казаки, о котором говорили: «куда Киев – туда и все наши головы», – этот Киев был тоже уступлен ляхам; московским послам удалось только оттянуть срок сдачи его на два года, после же этого срока он должен был перейти «вечными часы» во власть польского короля. Мирный договор строго запрещал казакам правой стороны переходить на левую и обратно. За каждую попытку военных действий обещалась суровая кара обоих государей.
Кроме сего в договорных статьях был еще один пункт, крайне неприятный для казаков, а именно: было постановлено сообщить об учинившемся покое между двумя государствами и татарскому хану, приглашая его к союзу, но если он от такового откажется и вздумает помогать казакам и запорожцам, то государства грозили выслать против него союзные войска.
С такого рода предложением было решено отправить послов и к турецкому султану.
В корчмах, на базарах, на перевозах, – всюду толковали о договорных пунктах. На левом берегу ходили тревожные слухи; толковали о том, что московский царь хочет уступить и Левобережную Украину ляхам. Народ волновался.
Какое-то мрачное, героическое настроение охватило все население.
Вся Украина поднялась и насторожилась… Казалось, она ждала только одного слова, чтобы разразиться страшным ударом и с последним усилием стряхнуть железные тиски, охватившие ее.
В Чигиринском замке воцарилось тоже мрачное, героическое настроение. В залах, в коридорах, в замковых шинках всюду сходились казаки, ротмистры надворных команд, православные шляхтичи и даже монахи, находившиеся при замке, и толковали о том, что покориться этим договорным пунктам нет никакой возможности.
За кружкой меду, в харчевне, всюду шел один и тот же разговор.
И все эти толки оканчивались одним вопросом: что-то придумает гетман?
В эту ужасную минуту и друзья, и завистники, все сплотились вокруг него.
А гетман, оглушенный неожиданным ударом, еще не знал сам, на что решиться. Этот договор разрушал все его надежды: не говоря уже о настоящем, он отнимал у него всякую надежду на будущую самостоятельность Украины.
Без помощи Польши ему невозможно было воевать левобережья, но если бы он захотел сам без всякой войны присоединиться со своими казаками к Москве, – он не мог этого сделать, так как, ввиду Андрусовского договора, Москва не имела права принимать к себе правобережных казаков. Кроме того, в договоре был еще один пункт, сильно смущавший Дорошенко. Это решение держав привлечь к своему союзу татар, а, может, турок. Если бы это случилось, Украине, как загнанному в западню зверю не оставалось бы уж никакой борьбы.
Дорошенко знал, положим, что татары уже давно гневаются на Польшу за то, что она несколько лет не платит им дани, знал, что Польше нечем теперь ее заплатить, но знал также и то, о чем говорил ему и Ислам-Бей, что татары без войны жить не могут, и при малейшем казацком восстании вторгнутся, по первому приглашению Польши, в их пределы.
Гетману представилась следующая дилемма: или пригласить татар на Польшу, или ждать, пока Польша не пригласит их на казаков. Правда, союз с казаками должен был представляться татарам менее заманчивым, чем союз с Польшей и с Москвой, с другой стороны в Польше и в Москве их ожидала значительно лучшая добыча, чем в разоренной Украине, и эта добыча вознаградила бы их с лихвой за неполученную с поляков дань.
Уезжая, мурза Ислам-Бей повторил Дорошенко снова свои советы и обещанье похлопотать за него у татарского хана. Дорошенко сердечно благодарил его, но окончательного ответа не дал.
Несколько раз принимался он обсуждать с Богуном и с митрополитом Иосифом Тукальским, своим ближайшим советником, положение Украины, но прийти к окончательному решению они еще не могли.
Предстоял роковой шаг, и гетман невольно остановился перед ним.
Так прошло две недели.
Гетман ходил мрачный и молчаливый. Лицо его осунулось и потемнело; глаза горели затаенным, внутренним огнем. Словно тяжелая туча повисла над Чигиринским замком.
И в замке, и в Чигирине всюду разливалось то зловещее затишье, которое разливается в природе перед ужасной грозой.
Только молодой прелестной гетманши не коснулось ничуть общее настроение.
Стояли унылые серые дни. Мелкий дождик принимался идти несколько раз на день и снова утихал; не было ветра, чтобы разорвать скучную серую пелену, окутавшую все небо. Гетманша сидела в своем покое у окна и рассеянно низала на шелковые нити дорогие кораллы. Саня сидела тут же и прилежно продолжала начатую в пяльцах работу; хорошенькое личико гетманши выражало недовольство, скуку и раздраженье. Лицо Сани, слегка побледневшее за это время, было печально.
Саня молчала, но гетманша выражала вслух свое неудовольствие.
– И ты все молчишь, Саня! Ей Богу можно подумать, что кто зачаровал весь этот замок! Молчат все, как будто их пришибло громом! От скуки, право, можно броситься в колодезь. И зачем только переехали мы в этот замок, видно, здесь никому не может быть счастья! Из груди Сани вырвался подавленный вздох.
– Вот и ты вздыхаешь, и все кругом вздыхают, – вскрикнула гетманша. – Ей Богу, можно подумать, что покойник стоит где-нибудь в хате. Теперь вся значная польская шляхта выезжает из Чигирина.
– И слава Богу! – ответила тихо Саня.
– И слава Богу! – передразнила ее гетманша, – вот уж, право, не думала я, что из тебя ничего умного не будет. Поляки уходят, а мы с кем остаемся? С теми хвалеными казаками, которые прибыли с вашим преславным Богуном! Да ведь им легче схватить тура за рога, чем сказать приятное слово. И чего нападать на ляхов? До сих пор гетман жил с ими в мире и от того не было нам никакого худа. Когда-то они были ворогами, конечно, ну, а теперь уже не то. Зато уж таких лыцарей, как они, никогда не встретишь… Ах, уж такие пышные, шляхетные! – Гетманша перевела свой взгляд на Саню и вскрикнула с досадой. – Да что ж это ты все молчишь, да молчишь? Уж не больна ли?
– Нет, – ответила тихо Саня, – а так сумно… такое недоброе все «коиться» кругом.
– Ой, Боженьку! Ну, пусть бы об этом печалились уже гетман и казаки, а то и ты ту же песню!
– Кругом все толкуют о том, что ляхи хотят нас «запровадить» в неволю.
– Ну, так что ж? Уж не думаешь ли ты отправиться послом к польскому королю? Пожалуй, – усмехнулась она, – я б от того не отказалась, только чтоб дали пышную ассистенцию Но, нет, нет! – продолжала она уже более веселым тоном Я знаю – ты закохалась.
– Ясновельможная гетманша жартует, – смутилась Саня.
– Нет, нет! Скажи, в кого? Может, в Хмельниченка? Даром, что он монах, а молодой еще и с лица ничего, только все такой тихий, да смутный. Не люблю я таких!
– Бедный гетманенко, он вынес такую муку!
– Ну, вынес, вынес! А теперь же вызволили его, так о чем печалиться! Нет, нет! Я знаю, в кого ты закохалась – в Палия! Да, в него, в того молодого чорнявого, который прибыл с Богуном. Что же, он гарный и горячий, только настоящий медведь. Верно, и его кто-нибудь зачаровал? – В голосе гетманши послышалась насмешливая нотка. – Или ты, может, закохалась в молодого Кочубея, – продолжала она, – вот в того, что прибыл недавно к гетману на службу?
– Куда мне до таких славных лыцарей, я и думать про них не смею, – проговорила печально Саня и еще ниже опустила голову.
– Вот уж славные лыцари, так славные! – вскрикнула насмешливо гетманша и продолжала слегка раздраженным тоном. – Нашла чем хвалиться! Настоящие «шмаровозы»! Как скажут какое-нибудь свое казацкое слово, так просто не знаешь, куда глаза «сховать»! А уж ваш хваленый Богун! И старый, и совсем не гарный, да еще и угрюмый какой, сидит себе словно сыч, и слова от него веселого не услышишь! Я надела свое новое перловое намысто, а он хоть бы одно словечко мне сказал, а говорит так грубо, просто совсем не шляхетно!
Гетманша сделала презрительную гримаску и, прищуривши глазки, продолжала медленно:
– Вот Самойлович не им чета. И лицом, и голосом, и словом – всем взял! Настоящий лыцарь шляхетный!
На лице гетманши появилась нежная улыбка; она потянулась, как кошечка, и произнесла с томным вздохом:
– Хотя бы приехал, что ли? Ведь он говорил, что будет к нам скоро назад.
Она помолчала и затем прибавила тихо с лукавой улыбкой:
– Говорил, что всякая былинка тянется к солнцу. Разве я похожа на солнце? Потешный какой! – и гетманша рассмеялась веселым, задорным смехом.
В это время со двора донесся чей-то суровый возглас:
– Коня мне!
Смех гетманши сразу оборвался. Саня подняла голову и, взглянувши в окно, произнесла с тревогой:
– Гетман выезжает один со двора.
Гетманша взглянула в окно и произнесла с пренебрежительной улыбкой:
– Уж это он всегда, когда на него «какая-нибудь планета навеет», уезжает в поле, размыкать свою «нудьгу», – и затем она прибавила уже совсем недружелюбно. – Не знаю, что это ему опять в голову запало, корился бы, когда нечего делать, а то еще опять войну затеет. Дождется того, что его отвезут татаре в семибашенный замок, или ляхи упрячут туда, откуда едва вырвал Тетеря Хмельниченка!
– Несчастный гетман! Хмурый какой, как темная туча! – проговорила Саня.
– Не дает покою ни себе, ни другим! – произнесла досадливо гетманша и снова принялась за низанье своих намист.
XVIII
Гетману подали горячего вороного коня; он вскочил на него, сдавил его бока «острогамы» и вынесся вихрем из Чигиринского замка в город, а затем в открытое поле.
Подгоняемый ударами «острог» гетмана, кровный конь мчался стрелой; вскоре они оставили далеко за собой стены и башни Чигирина и очутились в широкой, безбрежной степи.
Гетман пустил повода; конь начал мало-помалу убавлять свой бег и, наконец, пошел широким, спокойным шагом.
Гетман сбросил шапку и обмахнул ею лицо. Быстрая езда слегка успокоила его. Неотвязная, жгучая, неразрешимая мысль снова овладела его головой, но теперь здесь, вдали от всех, он мог рассуждать уже спокойнее.
Итак, что предпринять и предпринимать ли что-нибудь? Решаться надо скорее, скорее, пока союзные державы еще не привлекли на свою сторону татар. Совершится это – тогда уж конец всем надеждам. Но татары? Они ведь не пойдут все по пустому приглашению; ему надо всю орду, а орда двинется только тогда, если ей пообещаешь союз с Высокой Портой. Союз с неверным, с басурманом?
Гетман поднял глаза к небу, словно надеялся отыскать там ответ, но небо было серо, безучастно и угрюмо.
«Ислам-Бей указывает на Мультанское и Валашское господарства, – продолжал он дальше свои размышления. – Одначе жизнь их не зело сладка. Правда, тут допомагает еще жадность и корыстолюбие господарей, а все-таки турецкая рука тяжела! Это ведь не дряблая панская рука, ее одним толчком с плеча не стряхнешь! Татары – друзья, но друзья только для наживы… помощь их тяжка…»
Гетман тяжело вздохнул и опустил голову на грудь. Многие казаки, а особенно кошевой запорожский атаман Сирко, сильно упрекали его за приятельство с татарами. Действительно татары, появляясь для союза с украинскими казаками, производили страшные опустошения в самой Украине, они уводили в плен целые толпы поселян, жгли их деревни, стравляли посевы. Благодатный край обращался в руину через этих союзников, жители бросали свои жилища и бежали в степь. Дорошенко знал это, это грызло и терзало его сердце, но он не мог здесь ничем помочь. Если союза с турками еще можно будет избегнуть, – думал он, – то от союза с татарами отказаться нельзя. Если отвергнуть этот союз, что ждет их тогда? Впереди смерть и унижение родины, гибель Запорожья, гибель всего того, с чем они сжились и для чего жили! Ха, ха! – улыбнулся горько Дорошенко. – Польша и Москва договорились смирять нас – значит, искоренять! И они этого достигнут, если мы вовремя не окажем отпор. Пока Украина была еще не разорвана и не опустошена войнами, – она могла бы бороться с ними, но теперь нет! Если бы еще силы ее были «сполучени», но разве можно положиться на Бруховецкого? Он не захочет выйти из повиновения этому миру, а если согласится, то только для того, чтобы выдать и его, правобережного гетмана, и всю старшину Москве. Ведь сам он накликал в Украину московских воевод и ратных людей! Он теперь, верно, торжествует, надеясь, что правобережный гетман со своими казаками совсем умалится! Но да не будет так! – вскрикнул он вслух, сверкнул своими черными глазами. – Все, что захочет доля, но только не этот договор!
Кровь приступила к лицу гетмана, мысли его снова понеслись быстрее.
Он мечтал о самостоятельности отчизны. Это была самая задушевная его мысль, самая страстная мечта. Вся действительность его клонилась только к достижению этой цели; для нее он готов был поступиться всем на свете: жизнью, гетманством, булавой. Все обещало ему успех, и вдруг этот договор одним ударом разбил все его надежды. Но Дорошенко не думал отступать, – он добьется ее, он соединит обе Украины! И гетман снова начинал перебирать в своем уме все возможные для этого средства и снова возвращался к союзу с татарами.
И в самом деле, что удерживает их от союза с татарами? Одна только вера. Но если Правобережная Украина останется под игом лядским, разве они не станут утеснять веры, не станут мучить православных попов? Они будут хуже турок, хуже татар и всех бусурманов! Татары грабят и уводят в плен народ, но когда Украина соединится и окрепнет, ни один татарин не переступит через ее рубеж. Если бы даже пришлось соединиться с султаном, казаки ограничились бы только платой какой-нибудь дани, а правили б вольно своей речью посполитой; у турецких пашей не было здесь ни «маеткив», ни хлопов, а польские магнаты сейчас же захотят вернуть себе; свои «добра», и права.
Гетман поднял глаза.
Тучи уже разорвались; на западе протянулись нежно-зеленые, золотистые и розовые полосы; по всему небесному своду уже проглядывала ясная лазурь; рассеивающиеся тучи клубились по ней легкой прозрачной дымкой; через минуту из-под озаренного светом причудливого края облака вырвались золотым снопом яркие лучи солнца и осветили всю степь. Все кругом заискрилось и ожило.
Гетман невольно залюбовался этой картиной. Глубокий тяжелый вздох вырвался из его груди.
– И этот широкий степ, этот веселый край отдать в нее чуждым людям? – прошептал он тихо. Рвущая сердце тоска сжала его грудь.
– Нет, нет! – вскрикнул он, подымая к небу свой взор. – Пусть загину я смертью лютой, но Украина будет свободна «сполучена» опять!
Гетман воротился в замок на взмыленном коне. На крыльце его встретил казак и сообщил ему, что в Чягирин прибили новые беглецы с левого берега, хотят виде его милость и сообщить ему важные «новыны».
– Гаразд, гаразд! Прибыли вовремя, дети! – ответил весе гетман и приказал попросить к себе Богуна, владыку и молодого монашествующего гетмана Юрия Хмельницкого.
Когда приглашенные вошли в покой гетмана, они застали его шагающим большими шагами по комнате; лицо его бы воодушевлено, глаза горели решимостью и отвагой; все движения были быстры, порывисты.
– Друзи мои, настало время действовать! – произнес громко, делая несколько шагов навстречу вошедшим, – призвал вас, чтоб открыть вам свою волю.
– Говори, говори, гетмане! – произнесли разом Богун митрополит Тукальский.
Это был высокий худой человек, с лицом желтого, пергаментного цвета, с седой бородой и черными бровями и глазами. Болезнь и страдания положили на его лицо свой оттенок, но, несмотря на это, в нем виднелась гордость и железная сила воли. Взгляд его черных умных глаз был необычайно пристален, он словно пронизывал человека насквозь.
В Юрии Хмельницком, теперь уже во Христе брате Гедеоне, никто бы не узнал прежнего гетмана. На нем была монашеская одежда, черный клобук покрывал его голову. В его лице не было ни одной черты покойного гетмана Богдана, все черты его лица были мягкие, расплывчатые; голубые печальные глаза глядели как-то тускло, словно думы его находились всегда не тут, а где-то далеко; весь он казался каким-то хилым, беспомощным и больным.
– Садитесь же, друзи мои, – произнес торжественно Дорошенко, – слушайте меня.
Все уселись. В комнате становилось темно; слуги внесли зажженные канделябры и, поставивши их, удалились.
– Друзи мои, – заговорил Дорошенко, – должны ли мы подчиниться учиненному покою?
– Нет, никогда! – вскрикнули разом Богун, владыка и низложенный монашествующий гетман.
– Должны ли мы дбать про «еднисть и самостийнисть» отчизны, или, опустивши руки, отдать ее «на потаЛу» врагам?
– Покуда крови есть хоть одна капля в жилах, будем бороться за нее. Головы свои сложим, а не склоним шеи в лядском ярме! – вскрикнул Богун.
– Святым крестом заклинаю вас, дети, ищите «самостийности» отчизны, – произнес с одушевлением владыка, – чтобы не погибнуть и вере святой, и нам самим.
Даже лицо Юрия Хмельницкого оживилось при этих словах.
– О гетмане! Верни, верни назад нашу несчастную Украину, чтобы хоть душа моего бедного батька успокоилась на небесах, – вскрикнул он, протягивая к Дорошенку руки, и закрыл ладонями лицо.
– Так слушайте же меня, друзи мои! – И Дорошенко заговорил горячо и сильно. – Если бы это было «за часы» гетмана Богдана, они могли бы померяться силами и сами, но теперь нечего об этом и говорить. Ненавистный Бруховецкий никогда не пристанет к такому союзу. Положим, печалиться о нем нет никакой нужды: все города и все левобережные полки перейдут на их сторону и сами. Но против них, по силе этого договора, выступят и Польша, и Москва. Против таких сил самим казакам не устоять. Им надо искать подмоги, единая подмога – татары.
И гетман стал объяснять своим слушателям необходимость этого союза, все его слабые и сильные стороны. Чем дальше говорил гетман, тем сильнее становилась его речь. Слова его падали на сердца слушателей, как искры на сухую траву, – и пламя воодушевления охватывало их. Под влиянием его опасность татарского союза казалась такой ничтожной, и величие самобытной Украины таким близким и осуществимым! Только глаза владыки смотрели вперед холодно и пронзительно, его не касалось это одушевленье, союз с татарами не представлялся ему таким безопасным, но он знал, что другого выбора нет.
– Постой, друже, – перебил, наконец, гетмана Богун. – Но пойдут ли с нами запорожцы?
– А что ж, разве они станут ждать, пока Польша и Москва придут усмирять их?
– Так, но союз с бусурманами… Ты знаешь, что Сирко ненавидит их, а куда Сирко, туда и все Запорожье!
– Мы отправим к нему послов, он не явится разорителем отчизны. Чего бояться союза с татарами? Татары не угнетали нашей веры.
– Разве не с татарами покойный гетман Богдан выбил всю Украйну из лядского ига? – произнес владыка, устремляя на Богуна свой проницательный взор. – Когда огонь в разумной, и твердой руке, он не делает зла, а если выпустишь его – рук, тогда жди пожара.
– Святое слово, отче! Но Туреччина…
– Туреччина еще впереди! – вскрикнул Дорошенко. – Теперь нам надо только освободить отчизну, а там посмотрим! нужно ли нам искать еще побратима, или удержимся и сами. Будем же, друзи, готовиться к «остатнему» бою, – отныне мы уже не союзники польского короля.
– Слава, слава тебе, гетмане! Вот это так дело! – вскрикнул Богун, заключая Дорошенко в свои объятия.
– И да будет между нами едино стадо, един пастырь, заключил владыка, осеняя Дорошенко крестом.
Весть о решении гетмана разнеслась на другой день с быстротой молнии по всему замку, а оттуда и по Чигирину. Восторженное настроение охватило всех. Имя Дорошенко повторялось всюду. Открытый разрыв с ляхами и решение добывать левую Украину привлекли к нему многих.
В замке закипела горячая работа. Готовили универсалы, отправляли послов на Запорожье и к татарам, собирали полки, отсылали гонцов в левобережные города.
Мазепа стоял на носу байдака, несшегося вниз по течению, и ощущал, как в груди у него приятно улеглось спокойствие после ужасной тревоги, испытанной им во время перехода через пороги; теперь старый батько Днепр нес победоносно царственным спокойствием свои глубокие воды, и такое радостное, победное чувство овладевало и молодым подчашим, смело смотревшим вперед на зыбкую, прозрачную гладь, загоравшуюся вдали алым заревом от лучей склонявшегося к горизонту солнца. Как эта покрытая золотою мглою даль не давала глазу проникнуть в свои тайны, залитые блеском и сверканием розовых лучей, так загадочно и ярко светилась в сердце Мазепы надежда на то, что и его жизненный путь озарится радостями и поведет к победе и счастью. Даже томившая его во время пути разлука с Галиной, с этим чистым и прекрасным ребенком, овладевшим его душой, начала ослабевать в своей едкости, заглушаясь другими сильными ощущениями и ожиданием того, что посулит ему в дар будущее. Кроме того, Мазепа утешал себя еще тем, что на Сечи он пробудет недолго, а затем на обратном пути непременно заедет на хутор. Постоянно меняющиеся картины берегов отрывали от Галины его мысли, и, наконец Мазепа совершено погрузился в созерцание окружающей красоты.
Дикие скалистые берега Днепра уже отбежали назад, а теперь тянулись все волнистые, покрытые высокой травой. Чем дальше, тем шире становилось лоно реки. И эта спокойная широкая лазурная дорога, и эта безлюдная величественная степь, прильнувшая к ней, и этот живительный, полный свежего аромата воздух вливали в сердце чувство необычайной бодрости, воли и отваги… Уже все пороги остались далеко за путешественниками, но все-таки по дороге то там, то сям попадались огромные гранитные скалы, подымающиеся из воды.
– Камень Перун, Богатырь, Ластивка! – перечислил их седой казак-«лоцман», сидевший за Мазепой на куче свернутых канатов.
Но вот широкое русло реки начало дробиться выплывавшими навстречу островами; покрытые сплошь яркой изумрудной зеленью, они словно вырастали из прозрачных струй воды. Вот лодка вступила в широкий пролив, образовавшийся среди двух длинных островов. Свежей лесной прохладой и ароматом пахнуло на путешественников; длинные тени рощицы, покрывавшей весь остров, закрывали собою пролив. Мазепа сбросил шапку и глубоко вдохнул в себя чудный лесной воздух.
– «Виноградный» и «Соловьиный»! – возгласил седой лоцман, указывая на острова. – Здесь мы всегда «спыняемся» кашу варить; ну да теперь нечего; скоро уж и Сичь.
Название острова было действительно справедливо: над островами и над проливом кружились массы птиц; соловьиные трели оглашали весь воздух. Кругом было так вольно, так дивно прекрасно! И эта красота, эта необъятная ширина развертывающейся перед ним картины наполняла сердце Мазепы чувством необычайной любви и близости ко всему окружающему его; он чувствовал, что его сердце связывают с этой землей такие крепкие корни, которые не разорвать никогда, никому и ничему; он чувствовал, что этот синий батько Днепр, и эта вольная степь, и это родное, ласковое небо, опрокинувшееся над ним таким безмерным куполом, дороги ему, как что-то живое, одушевленное, как нежная рука, как улыбка, как голос матери! Что, если оторвать его от них – он зачахнет, завянет, как срубленное молодое деревцо.
Между тем лодка минула остров и снова выплыла на широкую гладь реки.
– Эх! – произнес с глубоким вздохом седой лоцман, словно в ответ на мысли Мазепы, – нет ведь на свете другой Украины, как нет и другого Днепра!
Он замолчал, молчал и Мазепа; радостное, рвущееся чувство теснило его грудь; в сердце закипали молодые, счастливые слезы, и жизнь казалась прекрасной, и столько надежд виделось впереди.
А лодка между тем все плыла, да плыла по этой величественной дороге, не встречая никого на своем пути.
Но вот Днепр разлился еще шире и, описав крутой поворот, повернул прямо на юг.
Течение заметно усилилось; подгоняемый дружными ударами весел, байдак понесся еще быстрее. Вдали засерели какие-то каменные громады.
– А это что такое? – обратился с вопросом к лоцману Мазепа.
– Это «Кичкас», – ответил тот. – Видишь, как бурлит и стонет вода, это Днепр сразу сужается, вот увидишь там, подле «Кичкаса», он такой узкий станет, что татары и коней переправляют через него вплавь!
Действительно, течение усилилось; вода кругом бурлила и мчалась вперед, байдак также мчался стрелой, еще один; поворот реки, и вода с шумом ворвалась в узкое ложе, стесненное с двух сторон отвесными каменистыми стенами.
Мазепа едва пришел в себя от такой быстрой перемены.
