«Хроника потерянного города. Сараевская трилогия» kitabından alıntılar, sayfa 6
Нет ничего печальнее этих встреч выпускников, куда каждый приходит, страшась встречи со старостью. Представьте себе, как надо готовиться, чтобы победить внешним видом ровесников, сколько раз приходится задаваться вопросом: неужели и я выгляжу так же, как они? И вот все они смотрят на выпускников, повизгивающих и танцующих какие-то совершенно незнакомые танцы, каждый сам по себе, и задаются вопросом: чему они радуются и подозревают ли вообще эти дети, что ждет их в жизни? На любом праздновании тридцатилетия окончания школы в итоге оказывается, что мужчины растолстели и облысели, а хуже всех выглядит первая красавица выпуска.
Последний вечер перед уходом в армию мы провели за столом со стариками, после чего разошлись по домам за своими фанерными солдатскими сундучками, выкрашенными, согласно уставу, в СЗК — серо-зеленую краску. Мы загрузили в них все свое тогдашнее имущество, но они все равно оставались полупустыми. Специальный состав для новобранцев с деревянными лавками в купе ожидал нас на Новом сараевском вокзале. Вдоль него по бетонным перронам, словно кавказские овчарки при стаде, носились с лаем злые офицеры, не разрешая нам даже выйти из вагонов, чтобы напиться из водоразборной колонки. Я чувствовал себя примерно как те бритые каторжники на Старом вокзале, скованные одной цепью и повернутые лицом к стене.
«Я точно не пробуду там целый год...» — доверился мне Мелви, пока состав в облаке шипящего пара катил к нашим гарнизонам.
«И как же ты думаешь выкрутиться?» — спросил я.
«Господь меня вызволит», — произнес он.
Это было совершенно невероятно, но через месяц я получил известие о том, что Господь действительно вызволил его. Короче говоря, за неделю до принятия присяги Мелви Альбахари вежливо доложил коменданту гарнизона в Сомборе, что не может принять торжественную присягу. Тот жестоко запаниковал: Мелви был лучшим новобранцем в призыве, служил безропотно, после многих лет голодания был более чем удовлетворен пищей, поднимал самый тяжелый груз, бегал быстрее всех и замечательно преодолевал полосу препятствий. И вот теперь он, на которого была вся надежда, сообщает, что не желает принимать священную присягу, как все прочие. Господь вызволил его.
И в самом деле, хотя полковник не принял всерьез его заявление, когда весь гарнизон на одном дыхании кричал, что «клянется верно, ценой собственной жизни служить социалистическому отечеству и его вождю маршалу Тито», один-единственный человек в паузе между двумя фразами крикнул: «Я не клянусь!».
Несмотря на это, церемония присяги была продолжена, но уже в следующей паузе, когда солдаты набирали в легкие воздух, одинокий голос опять повторил, что он не клянется. Наступило гробовое молчание, и после некоторой паузы Мелви отволокли на полковую гауптвахту, куда уже на следующий день прибыли два офицера госбезопасности в высоких чинах, чтобы сопроводить его в белградский военный госпиталь, где в течение недели Мелви обследовал консилиум. Все-таки речь шла о сыне погибших народных героев, к тому же еврее, а не о ком-нибудь из побежденных национальностей. Поскольку он в рекордно короткие сроки прошел через все запутанные тесты и быстрее чем кто-либо составил разнокалиберные фигурки, сочтя эти занятия развлечением, Мелви подвергли целой серии психиатрических исследований на предмет изучения его физического и психического здоровья. Когда докторам уже больше ничего не оставалось, они попытались объяснить происшествие сексуальным воздержанием молодого атлета, но и эта теория не прошла после того, как он рассказал им о своей бурной эротической связи с одной белградской балериной, а также сообщил, что уже целый год женат на белградской художнице Лиляне Петрович. Психиатры доказывали ему, что Бога нет, а он смиренно опровергал их тезис, используя новейшие открытия в области атомной физики, которая, похоже, в те годы зашла в полный тупик со своими протонами и нейтронами. Скрипучим мелом он рисовал им на доске сложнейшие схемы структуры атома и доказывал их полное согласие с космосом и Богом, а они в ответ странно смотрели на него, предлагая подписать простое заявление о том, что он психически неуравновешен и склонен к паранойе, и тогда его навсегда освободят от воинской обязанности. Мелви один выступил против всех и наотрез отказался.
«Так что тебе, боже ты мой, надо?» — спросил его под конец обезумевший председатель комиссии, знаменитый полковник от психиатрии.
«Хочу отказаться от гражданства, — спокойно произнес Мелви: — Не желаю я тут больше жить».
«Какого черта, куда ты хочешь уехать?»
«В Израиль».
Пытаясь излечиться, по совету врача, прогулками по лесу, он открыл мир грибов. Пить тем не менее не прекратил, но, похоже, изобрел идеальную закуску. Он ел и ядовитые грибы, наслаждаясь их особенным вкусом, предварительно приняв лекарство, нейтрализующее грибной яд. Таким образом, он неоднократно умирал — оставаясь при этом живым. Автор «Введения в эстетику» был бы, наверное, забыт еще при жизни, если бы не написал и не выпустил в свет знаменитую книгу «Все о грибах», которая неоднократно издавалась и была переведена на основные языки мира.
Этот потомок австрийских коммивояжеров из Граца, отец которого был знаменитым сараевским часовщиком и первым продавцом механических граммофонов, едва, говорят, сумел сохранить жизнь в апреле сорок пятого, когда партизаны освободили город. Арестовали его по двум весьма серьезным причинам: во-первых, его звали Фрицем, и, к тому же, во время оккупации он настраивал немцам рояли.
«Да послушайте же, я вас прошу, гос'дин комиссар! — говорят, сказал он кряжистому партизанскому офицеру, который вот-вот должен был отправить его во двор на расстрел. — Если бы я не настраивал эти инструменты, вы бы не нашли здесь ни одного приличного рояля! Все бы пропали! Альзо, откуда я знаю, что они были фашисты? Для меня это были просто рояли... Меня кормят мои десять пальцев и слух! Что мне было делать в лесу, если там нет роялей! Там у вас только гармошки да гитары, прошу прощения, а я их настраивать не умею!»
В этих на первый взгляд случайных, необязательных отношениях под маской ресторанного знакомства при желании можно разглядеть дух города Сараево и его исключительную возможность в любых обстоятельствах выживать при любой власти, разрушаясь постепенно под воздействием предательской ржавчины собственного характера, воздействующей как некая медленная болезнь. Не было здесь еще ни одного на первый взгляд всемогущего правителя, которого бы этот город некоторое время спустя не заставил помягчать и разнежиться, иногда подкупом, иногда придворной лестью или родственными связями через близких ему людей. Разве не здесь начала гнить и распадаться великая Оттоманская империя — этот труп на берегах Босфора? Разве не в этом городе спились и опустились самые строгие чиновники черно-желтой «К und К» монархии, переженившись предварительно на соблазнительных и благородных сараевлянках? И разве не здесь воины вермахта тайком выменивали уголь, еду и амуницию на одурманивающую сливовицу? И разве не партизанские генералы и министры, еще вчера непреклонные, непоколебимые экзекуторы Революции, сменили свои окровавленные сапоги на комнатные тапочки, взяв в жены местных балерин и актрис?
Это были последние свидетели давно исчезнувшего мира богемы, отчаянные авантюристы, последние оставшиеся в живых хранители заповедей великанов и их творений, которые в то время не могли быть напечатаны и изданы, знатоки множества начал и концов знаменитых взлетов и падений, интриг, предательств, обманов, краж и плагиатов, любовных связей и афер, от которых ныне остались лишь скелеты и могилы, — короче, непризнанные авторы еще не написанной истории славы и бесчестия.
Мы строили безумные планы завоевания Европы, придумывали черт знает что, чтобы только привлечь внимание, однако в то время, когда наши ровесники во всем мире вершили подвиги, родной город держал нас в своего рода исправительно-воспитательной колонии строгого режима. И потому мы проводили вечера в разговорах, разговорах и только в разговорах... Уже тогда нам стало ясно, что между нами и Европой существует какое-то фатальное непонимание. Мы хотели предложить ей свою свежую кровь и чувственность провинциалов, а она принимала у нас только фольклор и футболистов.
После длительной изоляции страна, словно ночной цветок, постепенно открывалась навстречу миру. Теперь показывали не только советские фильмы, а переводчики вытащили из потаенных ящиков тексты Сартра, Камю, Хемингуэя и Фицджеральда — чтение, которым мы упивались ночами.
И вправду, люди все чаще уезжали в Париж; государство, похоже, хотело избавиться от тех, кто не желал жить в «лучшем из миров». Вместо того чтобы отправлять их, объявив шизофрениками, в сумасшедшие дома, как это делал в Советском Союзе министр полиции Андропов («синдром Андропова»), Югославия первой из восточноевропейских стран начала выдавать иностранные паспорта своим гражданам. Но в Париж уезжали не писатели и киноманы; первыми были портные, слесари, штукатуры и будущие ассенизаторы.
Мы были, наверное, смешны, такие гордые, весьма высокого мнения о себе, но не предъявившие ни одного фактического доказательства собственной исключительности — а люди на слово не верят.
«Экспресс» первым возвестил о наступлении в мире новой эры отвратительной, жесткой и быстрой еды без вкуса и запаха, но в то же время он был для нас как ковбой, крепко ударивший под дых власть социалистического общепита и заявивший, что скоро мы будем жить как в кино, и мы его за это обожали. Но как жестоко в один прекрасный день, набив полный рот полусырой дрянью из «Макдоналдса», мы пожалеем о добродушном официанте, который годами обслуживал нас и знал все наши прихоти, о жарком, шипящем на древесных углях!
