«Хроника потерянного города. Сараевская трилогия» kitabından alıntılar, sayfa 7
Тот, кто придумал и создал в Сараево ресторан самообслуживания, видимо, не понял дух этого города. Тем не менее со временем еда стала намного лучше, чем сразу после открытия. Сараево приспособило великосветское меню к своему утонченному провинциальному вкусу; вместо бледных супчиков и пареных безвкусных овощей в теплые металлические емкости неприметно вселились гуляши из бараньих сердец и почек, а чуть позднее и голубцы с говядиной. Трактир победил Европу. Никогда еще Америка не была так далека от нас.
Сараево — жилистый и терпеливый город, знавший многих завоевателей и властителей, разные режимы. Он тихо и неустанно боролся с теми, кто хотел уничтожить его старый, привычный образ жизни, традицию трапезничанья...
Дедушка Хозн, самый знаменитый сараевский торговец коврами, снабжал ими знаменитейшие тешлиханские семьи: Ефтановичей, Бесаровичей, Дсспичей, и даже самому сараевскому муфтию поставлял бухарские молитвенные коврики, сотканные из шелка и кашемира. Казалось, у него были все ковры мира, кроме ковра-самолета из «Тысячи и одной ночи», который ему в 1944 году в виде коврового бомбометания сбросили на голову обожаемые им американцы и англичане. Он и раньше банкротился, по меньшей мере раз пять, так что внезапную военную нищету он воспринял без особого страха. У него описывали и арестовывали движимое и недвижимое имущество, а он опять начинал торговую карьеру, даже без магазина на Александровой улице и просторных складов на Пируше, над Башчаршией, таская на собственных плечах по одному, а то и по два смотанных в трубку ковра по сараевским улицам и дворам, совсем как мексиканцы носят свои свернутые пончо. Он продавал их и вновь поднимался на поверхность, произнося с философским придыханием: «Как только — так сразу...», что могло означать все и ничего не значить одновременно, кроме, может быть, примирения с судьбой и с жизнью.
Скрипят и проседают под тяжким грузом старые телеги, запряжённые волами. Колёса часто застревают в ямах разбитой дороги, и хозяин подставляет широкие сильные плечи, вытаскивая телегу и подбодряя голосом волов. Укрытая ящиками и плетёными корзинами, в телеге покоится икона Святого Иоанна Крестителя и маленькая неугасимая лампадка, словно одинокая звезда, мерцающая в сизом сумраке. Древко с сербским флагом лежит среди холстов и постельного белья.Мусульманские дети, сбежавшиеся из окрестных поселений, бросают камни в колонну, плетущуюся по разбитой дороге. Трескаются стёкла у грузовиков и легковушек. На это спокойно посматривают международные полицейские, контролирующие движение переселенцев.В бесконечной колонне тягачей, грузовиков, танков, конских и воловьих упряжек, пешеходов с тяжёлыми узлами на плечах и пластиковыми мешками в руках я заметил голодного парнишку с большими светлыми глазами, который из-под брезента повозки, зажатый домашней мебелью, смотрит на крупные снежинки, падающие на город, который он оставляет навсегда. Я подумал: вот кто лет двадцать спустя, может быть, напишет великий роман о переселении и изгнании своего народа!
Но ведь потеря Сараево не просто потеря родного города - это куда более значительное явление. Это прежде всего потеря молодости, прощание с красотой, которой нас лишают наши собственные годы; по высоте домов этого города и по ширине улиц, которые уменьшались и сужались по мере нашего роста, мы измеряли остроту собственного зрения.
Вместо того чтобы остаться в Америке и богатеть, Вук сумел вовремя остановиться, ликвидировал дело и вернулся в родной город, где выкупил бывшую недвижимость своих предков и превратил старый хан в один из лучших ресторанов города.Поняв, что начало войны - вопрос всего лишь нескольких дней, он широко распахнул двери своего ресторана, а из морозильника достал все запасы дичи, баранины, птицы и рыбы, устроив невиданный пир, который, как до сих пор вспоминают, длился целую неделю. Он бесплатно угощал сербов и хорватов, мусульман и евреев, а также многих иностранцев, случайно оказавшихся в городе. Когда была выпита последняя бутылка французского вина из его богатых подвалов и осушена до последней капли коллекция шотландского виски и американского бурбона, он взял карабин, а ключи повесил на звонок над воротами вместе с листком бумаги, на котором оставил записку будущему хозяину: "ПРИСМОТРИ, ПОКА НЕ ВЕРНУСЬ".Целый год Вук с окрестных гор разглядывал в бинокль свой ресторан и, увидев однажды утром на крыше хана зелёный флаг с лилями, лично зарядил пушку, прицелился с помощью наводчика и собственноручно дёрнул за шнурок, глядя, как его мечта поднимается на воздух.Выкурил у пушки последнюю сигарету и исчез без следа, не дожидаясь, пока его мечта, превратившаяся в тёмное дымное облако, растает в сараевском небе.
Хрупкая маленькая старушка в чёрном похожа на потерявшуюся в снегу ворону; она несёт в руках пластиковый бочонок, в котором обычно солят на зиму овощи. Никто не хочет принять её бочонок к себе — места нет ни одного. Её уговаривают бросить тяжёлый груз: легче будет добраться до переправы, но она отказывается и продолжает ковылять по дороге.
В бочонке лежат выкопанные кости её сына, погибшего в самом начале войны. Она слишком бедна, чтобы оплатить транспортировку.У дороги лежат три улья с пчёлами, впавшими в глубокий зимний сон. Улья, засыпанные снегом, оставил хозяин, чтобы вернуться за ними, как только доставит первые три.Проснувшись весной и вылетев из улья, пчёлы окажутся среди незнакомых полей: и цветы, и воздух, и роса на траве — всё будет пахнуть не так. У нового мёда будет особый, горький вкус.
В тот день у них родила одна из пассажирок. Это случилось в момент, когда они летели над высокой горой. Бобу пришло в голову, что ребёнку (оказалось, это был мальчик) страшно повезло: в его документах не будет значиться, что он родился в Сараево. Какое ему напишут место рождения, если оно началось ещё до прибытия в Белград? Может быть, небо? Это был первый сын "небесного народа", которого Боб увидел в своей жизни.
- Назовите его Звездан, - предложил он счастливой матери.
Боб смотрел на ночной город, в котором мерцали редкие огни. Прекрасная Елена опять победила его. Он бежал из Сараево, а она осталась в умирающем городе, как будто опять решила доказать, что желает только одного - в очередной, кто знает в который раз выставить Боба позорным трусом. Сараево и она слились в одно целое. Он заметил в нескольких местах отблески пожаров и вспышки артиллерийских залпов, но сюда не доносилось ни звука. В горах над городом полыхали, словно в Иванов день, небольшие костры. Около них грелись те, кто решил покинуть город, чтобы продолжить борьбу.
Внизу, в жерле, мерцая серными испарениями, глубоко, громко ревел вновь разбуженный зверь, переваривающий проглоченные сегодня жертвы. Бобу казалось, что он слышит скрежет его чёрных зубов, и что даже сюда, на небл проникает его смертоносная, жирная вонь.
Ровно в десять вечера Боб вернулся из последнего рейса на Сараево.
Они днями напролёт блуждали по венецианским лабиринтам, часто совсем теряясь в переплетениях каналов. Так, однажды в ядовитых сумерках они оказались перед обветшавшим дворцом на берегу канала, у пристани, где висела мраморная доска: "Casa di Giovanni Jacopo Giagomo Casanova (1725-1798)". Дом откликался пустым влажным эхом, точно так же, как и вся жизнь Боба. В тот вечер, благодаря непревзойдённому дамскому угоднику восемнадцатого века, который уже во второй раз подал ему знак, Деспот осознал бессмысленность завоевания женских сердец. В какой заболоченной лагуне гниют теперь кости любовниц Казановы, ради которых он столько раз рисковал не только собственной, но и чужими жизнями? И кому сейчас есть дело до его побед на любовном фронте? И какая разница между Дон Жуаном и венецианским кавалером! Первый презирал и стремился уничтожить женщин, в то время как второй обожал их, стремясь обрести в них мать-актрису, которая покинула его в детстве.- Папа, а кто такой был Казанова? - спросила его Бела.
- Великий неудачник... - ответил он.
Мы смотрели друг на друга секунду, две, может, год, а может - и двадцать... В этом взгляде было всё: и детские керамические шарики, и развалины, и чтение на два голоса, долгие ночные мечтания, купание в каньоне, прогулки по главным улицам, одна сигарета на двоих с затяжками по очереди и ломти хлеба, намазанные смальцем и посыпанные красным перцем - словно пришло время поделить наконец совместно нажитое имущество: вот твое, а это - моё!
