Kitabı oku: «Семейная сага. Сборник. Книга II», sayfa 6
Глава 3
День, когда мамы не стало, я помню хорошо. Папа оставил нас дома. После завтрака он собрал нас в большой комнате и сказал:
– Сегодня…
– Не лазить на подоконник? – весело спросила я из-за занавески.
– Сядь со мной, Лена, – как-то тихо и медленно произнес отец.
Я села в кресло. Повисла тягостная, ощущаемая всем телом, тишина.
– Сегодня, ребята, умерла ваша мама, – глухо промолвил папа, и я сразу заплакала.
Мне было шесть с половиной лет, я все сразу поняла. Брат уже знал об этом. Бабушка сказала ему утром. Он в этот момент читал, а узнав, точно как отец, уткнулся в подушку и заплакал. Теперь плакала я. Кира увел меня в свою комнату. Он достал новенькую немецкую железную дорогу, к которой и прикасаться-то мне было им запрещено. Теперь брат был готов отдать мне ее, чтобы отвлечь. Но мне она была не интересна. Больше из взрослых со мной никто не разговаривал на эту тему.
Скоро дом стал наполняться людьми. И нас отправили к родственникам. Я весь день плакала и просилась к маме. Мне хотелось, чтобы меня обняли и поговорили. Жена маминого брата, тетя Оля, как могла, пыталась это сделать. Но помимо меня, ей надо было следить еще за Киркой и Анютой – нашей двоюродной сестрой.
На похороны нас не взяли. Я просила, умоляла. Даже припомнила, что папа не взял меня к маме в больницу перед операцией. Это был последний раз, когда я могла увидеться с ней. Но папа был не приклонен. Я долго страдала от того, что не смогла проститься с мамой.
Но может, папа был прав. Похороны 36-тилетней женщины – тяжелое испытание. Проводить Наташу в последний путь пришло очень много людей. Одноклассники и сокурсники, коллеги по работе, друзья, родственники. Говорили речи, плакали. Ее все любили. Особенно ее бабушка, мать отца, Анна Алексеевна, а для нас просто Бабуля.
***
Жизнь Бабули была не простой. Росла в деревне в большой семье, четверо своих, да двое приемных. В 7 лет ее отдали в няньки – барчука нянчить. Родных несколько лет не видела. Вернулась, трудилась на земле, не разгибая спины.
Полюбился ей паренек. Да только родители другого сосватали. Павел был хорош. Работящий, руки золотые, все делать умел. «Стерпится, слюбится» – напутствовала мама. Друг за другом родились сыновья Борис и Виктор. Тяжелое время было – голодное. Пережили с Божией помощью и благодаря трудолюбию Анны и ее супруга.
Но болеть Анна стала, голова кружится, обмороки. Ей врач посоветовал родить. Перед самой войной родилась дочка Рая. Мать поправилась. Да вот беда – родилась девочка с вывернутыми ножками, ходить не сможет. По врачам ездили, да все впустую. Павел сам ей ботиночки сделал, в которых стопы выпрямлялись. В них девочка пошла.
Тут война. Павла не взяли по здоровью. Виктор стал шофером, перевозил военную технику. Борис ушел в пехоту. Он погиб в Ржевской мясорубке в марте 42-го. Виктор вернулся, женился на веселой девушке Нине. Вскоре у них родилась дочка Наташа. Анна и с мужем души во внучке не чаяли. Правда, Павлу нянчить Наташеньку долго не пришлось. Через полгода его не стало, слабое сердце не выдержало.
Наташа была очень привязана к бабушке. Все свои тайны, радости и горести несла к ней. Она была младше своей тети Раи всего на девять лет. Они были как сестры. Когда подросли, на каникулы вместе ездили в деревню. Бабуля очень любила своих девочек. Смерть Наташи была для нее ударом.
Когда уносили гроб, старушка припала к нему, рыдая. Она обнимала свою Наташеньку в последний раз, и никто не мог ее удержать. Ее пришлось оттаскивать, чтобы закрыть крышку. Через полтора года она похоронила и сына.
***
То, что дома мамы не было, я привыкла, пока она лежала в больнице. Но как же мне было одиноко в душе! Я ненавидела детский сад, потому что каждый вечер дети бежали на встречу мамам, раскрыв объятия. А я стояла и ждала, пока меня заберет брат.
Каждый переживал горе по-своему. Папы вечерами часто не было дома или он был занят делами. Бабушка с дедом тоже работали. Они переехали к нам, чтобы помогать отцу с нами, детьми. Мне же очень не хватало того, чтобы со мной поговорили, обсудили, рассказали о том, что случилось. Я хотела говорить о моем горе, проплакивать его.
– Я к маме хочу! – плакала я.
– Ну, ты же знаешь, она умерла, к ней нельзя, – объясняли мне. Будто я не понимала этого. Мне нужны были любовь и внимание, принятие моего горя. Меня все жалели, успокаивали, отвлекали, как могли. Куда бы я не пришла, все уже всё знали.
– У меня мама умерла, – говорила я, надеясь, что со мной об этом поговорят.
Но взрослые, наверное, не знали, как вести в такой ситуации. И неизменно отвечали:
«Я знаю, малыш. Это грустно». Или «Да, Леночка, мы знаем, очень жаль твою маму».
И горюшко ушло внутрь меня: на людях все было нормально, но в душе я продолжала горевать. Возможно, это состояние и запустило аутоиммунный процесс. Он медленно, но верно начал хозяйничать в моем организме задолго до постановки диагноза.
Глава 4
⠀. По выходным нас с братом забирала бабушка Нина. Она жила с сыном, дядей Колей, его женой Ольгой и внучкой Аней. Мы гуляли с ними в парке Покровское-Стрешнево. Зимой катались на горках, весной мерили лужи.
Я была неуклюжей и часто попадала в передряги. Если Кира с Аней решили проверить крепость льда, то я обязательно проваливалась в лужу.
Мокрую, замерзшую меня отводили домой к тете Оле, которая варила для нас обед. Вот где я уже давала волю чувствам и плакала от души. А она пыталась меня отогреть, пожалеть и успокоить. И натянуть на меня хоть что-то из вещей худенькой Анюты.
Весной я стала сильно уставать. На прогулках мне все время хотелось посидеть на лавочке. Меня при этом, конечно, стыдили.
– Ну, что ты опять сидишь, как старая бабка? Вон брат с сестрой прыгают, бегают и скачут.
Мне было стыдно, обидно, но сил на беготню не было.
– Я устала, бабушка, – ныла я всю дорогу.
На одной из прогулок я протерла попой все лавки. Еле ползла от скамейки до скамейки. Усевшись, не могла встать, даже когда голодные родственники торопили меня на обед. Усталость была первым признаком начинающейся болезни. Но никто не предавал этому значения.
Потом был май. Тепло. Я в детском саду. Мы – дети – только вернулись с улицы и садились к столу. Нам строго настрого запрещалось пить компот до того, как не опустошим тарелки с супом.
Но вот беда – компот всегда наливали заранее, а суп чуть позже, чтоб не остыл. Смотрю я на прозрачный, такой манящий, компот с янтарной курагой на дне. У меня кружится голова от голода. Руки трясутся, прям ходуном ходят. Наплевав на запрет, хватаю чашку и жадно выпиваю напиток.
Мне становится хорошо и спокойно. Я не помню, ругали меня потом или нет, зато чувство кайфа, когда «отпускает» от трясучки, помню прекрасно. Сейчас так бывает во время гипогликемии.
Тогда же весной в детском саду со мной произошел досадный казус. Мне уже исполнилось 7 лет. На улице я захотела в туалет. Терпела, а потом, когда сил уже не было, попросилась в группу. Воспитательница не пустила. Я бегом за веранду. Но не успела и часть колготок стали мокрыми.
В раздевалке я запихнула их поглубже в сушильный шкаф, трусики постирала и положила на батарею. Но фокус не прошел. Пока мы сидели в игровой на стульчиках, ждали обед, вошел воспитатель. В поднятой руке у нее, как красный флаг, развивались мои обоссанные колготки.
– Это чьи?
Тишина в группе.
– Это чьи колготы? – еще громче спросила она, и посмотрела прямо на мои голые ноги в сандалиях. Лицо мое вспыхнуло. Я вся сжалась. Врать я не умела.
– Мои, – выдавила я.
Все сразу засмеялись, стали дразнить и дергать подол платья. Под ним ничего не было. Мне хотелось умереть на месте.
Наступило лето и по традиции нас с братом и Анюту отправили в деревню с бабушкой Ниной и Бабулей. Сельцо было родиной Бабули. Маленькая деревенька на двух холмах с прудом посередине. За ней бежала речушка Нищенка.
Быстрая и холодная, она стремительно несла свои прозрачные воды. Переходишь вброд, по щиколотку в студеных струях, и виден каждый камушек. Кое-где были запруды и маленькие водопады. А в некоторых местах речка разливалась в темные и глубокие бочаги.
В этих бочагах стояла рыба, и мальчишки чуть ли не руками могли запросто вытащить зазевавшегося голавля или спрятавшегося в норе налима. Возвращаясь из леса, вспотевшие и усталые, мы окунались в эти, почти круглые, озерца. В них вливалась и бежала дальше, журча и звеня, речка Нищенка.
В деревне было раздолье. Мы бегали на речку, ходили за земляникой, купались в пруду, который был виден из окна. Родители приезжали по выходным. Весь вечер пятницы мы ждали их. Иногда забирались на дуб возле дома, откуда просматривалось все поле. За ним, возле пионерского лагеря «Березки» кончался асфальт, и начиналась вездеходка.
Это была широкая глинистая дорога, на которой проходили испытания танки и вездеходы. Недалеко была расположена военная часть. В сухую погоду глина разбивалась специальной техникой, чтобы не было комков. Какое удовольствие шлепать по ней, погружая босые ноги в теплую нежную шелковую пыль. Но зато, если был дождь, то всё, не проедешь. Машины могли увязнуть в глине, поэтому их оставляли у лагеря. Тогда мы бежали через поле навстречу. И дух захватывало от радостного предвкушения встречи.
Глава 5
Родители привозили продукты и разные вещи. Единственным вожделенным лакомством были бананы. Но привозили их зелеными и складывали в валенки на печку. Дозревать. Ожидание скрашивалось ежедневным посещением заморского фрукта на лежанке и проверкой «а вдруг дошли».
Но в это лето бегать встречать папу или дядю Колю сил не было. Почти сразу я заболела. Простуда перешла в ангину, ангина в стоматит. Приехала баба Лёля. (В семье, на самом деле, Любу звали Лёлей. Так назвали ее еще в детстве. И мы ее звали именно так – баба Лёля.) Она меня осмотрела, послушала. Стали решать забрать меня в Москву или оставить на свежем воздухе. В Москве, понятно, за мной следить было не кому. Да и действительно, в деревне все лучше, чем в квартире одной сидеть. На том и порешили. Оставила мне баба Лёля таблетки и уехала. Почему не сработало ее профессиональное чутье, которое всегда ее выручало, не знаю.
В скором времени я перестала есть. То есть, аппетит-то был, но стоило мне съесть хоть что-то – кашу, суп или сушку – не важно, – начинались жуткие боли в животе и боках. Даже ржаные сухарики с солью, которые Бабуля сушила в печке, вызывали приступ.
Так наступил июль. Мне становилось хуже. Я уже почти не выходила из дома. В последние выходные июня меня тоже не забрали в Москву. Может, не приезжали, а может от радости я не показывала виду, как мне плохо. Пятого июля, в пятницу, я начала постанывать.
На мое счастье дядя Коля приехал именно в этот вечер, а не в субботу утром. Он съездил в лагерь за врачом. Врачиха осмотрела меня и сказала, что похоже на отравление. Видимо, смородины переела. Дети в деревне часто не могли дождаться, пока ягоды дозреют. И, наевшись зеленой смородины, маялись животами. Поэтому эта теория вполне могла себя оправдать. Но не в этот раз.
Ночь на субботу превратилась для меня в кошмар. Я орала от болей в боках так, что Аню и Киру отправили спать в другой конец дома. Меня мучила жажда. Но стоило сделать глоток воды, как под ребро будто втыкали нож. При этом было тяжело дышать, воздуха не хватало. Я задыхалась, просила пить и орала. В пять утра меня погрузили в «Жигули» дяди Коли и повезли в Москву.
***
Когда в шесть утра в дверь постучали, я уже встал. Собирался ехать к детям в деревню. На пороге стоял Коля, а рядом с ним Лена. Синий с красными цветочками халатик. Глаза прикрыты. Тяжелое дыхание. Изо рта несло ацетоном. Она прошла в среднюю комнату, легла на детский диванчик. И потеряла сознание.
– Витя, это кома! – сказала мама. – Дыхание уже Кусмауля. Звоню в Филатовскую, знаю там главврача. Бери ее и в машину. Я с Дедом приеду.
Я быстро оделся, завернул ее в одеяло и мы поехали. Однажды мы Аленку вот так возили уже в Филатовскую. Тогда ей было почти три. Она сунула пальчик в проем двери, и он оторвался. Висел на кожице. Дед завернул ее в одеяло, схватил и бегом машину ловить.
Картина была маслом: подземный переход. Бежит бородатый мужик, в руках завернутый в одеяло ребенок. За ним, в сапогах на голые ноги и расстегнутом пальто, несется орущая мать. Нормально тогда, успели. Палец пришили. Но казалось, что страшнее быть не может.
Оказывается, может. И гнал я теперь по Ленинградскому проспекту, пока меня не тормознули в районе Сокола. Тогда через каждый километр была зебра со светофорами. И почти у каждого по посту ГАИ.
– Ваши документы, – в окно мне говорит лейтенант милиции.
– Товарищ лейтенант, девочку больную везу.
Он только взглянул на заднее сиденье, где в этот момент дочь приоткрыла глаза, и махнул жезлом. Езжайте. Больше до самой больницы меня не остановили. А когда я подъезжал к светофорам и постам, включался зеленый и следующий постовой указывал «вперед». Видимо, тот по рации передал, чтобы нас пропускали.
В больнице нас ждали. Хотя в приемном продержали очень долго. Что-то у них там не сходилось. Приехала мама и Дед. Девочка моя то проваливалась в небытие, то приходила в себя. Она просила воды и стонала. Внутри все обрывалось от этих звуков и жуткого шепота «Пить. Пить. Пить».
А потом ее забрали. И врач долго не выходил. Вот тут-то я и вспомнил Наташу и последний сон с ней.
– Наташка, что же ты делаешь? Ну, прости меня, пожалуйста. Прошу, не забирай Лену.
Вышел врач и направился к нам.
– Готовьтесь к самому худшему.
И мир рухнул. Я отказывался понимать, что он говорит.
Глава 6
Мы стояли у дверей реанимации, за которыми умирал мой ребенок.
– Сахарный диабет. Кома третьей степени. Кетоацидоз, – объяснял врач. – У нее hH 6,7.
– Этого не может быть. – воскликнула мама. – Это несовместимо с жизнью.
– Да, – кивнул врач. – То, что она еще жива, это чудо. Возможно, ее спасли бы в Морозовской. Но она не транспортабельна.
– Надо везти! – резко сказала мама.
– Не тран-спор-та-бель-на! – повторил врач, – Шансов довезти – ноль.
Но Любовь Михайловна уже шла к телефону звонить главному врачу. Он дал добро.
– Готовьте перевозить. Под мою ответственность, – вернувшись, сказала она. И снова подумала, что не просто так отказалась от карьеры артистки. Довезем – не довезем, но хотя бы дадим шанс ребенку.
Вот уже несколько часов Лена не приходила в сознание. «Давай, держись. Ты сможешь, ты сильная!» – мысленно говорил я дочери. Как на привязи, я ехал за реанимобилем, не пропуская ни одной машины перед собой. Какими долгими показались мне эти 15 минут.
Довезли! Там нас уже ждала бригада врачей, и все было готово, чтобы принять умирающего ребенка. Потекли страшные дни и ночи ожидания. Семь дней я просидел на пороге реанимации. Каждый час врач выходил и говорил о состоянии дочери. Каждый час в течение семи суток мое сердце останавливалось. Сто шестьдесят восемь раз я готовился услышать то, что действительно станет самым страшным в моей жизни. И вот, наконец, врач вышел и сказал: «Мы переводим ее в отделение. В палату интенсивной терапии».
Я сел на ступени крыльца, опустил голову на колени и заплакал. На каталке вывезли дочь. Такое бледное, почти прозрачное личико, прикрытые голубоватые веки, тоненькая безжизненная ручка. И капельница чуть ниже шейки.
Еще семь суток мы провели в палате интенсивной терапии. Но и там она не сразу пришла в себя. Это случилось на рассвете второго дня. Она открыла глаза и тихо произнесла «папа». В этот момент я понял, что мы победили. Все дни, пока ее не перевели в обычную палату, я не отходил от нее. Выпаивал минеральной водой, выкармливал жидкой кашей, изучал, как жить с диабетом. И спал по два-три часа в сутки на стуле.
***
Как меня привезли в Москву, я не помню. Но когда дядя Коля помог выйти мне из машины, я встала на ноги и напрочь отказалась, чтобы меня несли. Я же тяжелая, сама дойду. Дверь открыл папа. Сил что-то говорить не было. Я просто прошла в комнату, и легла на диванчик. Папа еще сказал, чтобы я ложилась на его постель. Но как можно лечь в постель в грязной одежде, подумала я и отключилась.
Я помню, как нас остановил гаишник. Я помню, как лежала в приемной на жесткой банкетке и просила пить. Бабушка поила из банки, которая была похожа на ту, в которой раньше мы сдавали анализы. Еще помню, как оказалась в кровати с высокими бортиками. Какая-то проволока тянулась от меня к палке. Я дернулась, она оторвалась, и на меня стало что-то капать. Позвать или нет, думаю я. Но тут кто-то подошел и поправил.
Потом я очнулась в темной комнате. Свет небольшого ночника падал на спящего человека на стуле.
– Папа, – шепотом позвала я.
– Да, я здесь, моя хорошая.
– Пап, мы где?
– В больнице, – ответил папа.
– Значит, я болею? Тогда не мог бы ты мне принести конфет? Батончиков.
– Нет. Тебе нельзя больше конфеты. У тебя диабет.
И тут же, как вспышка, воспоминание.
***
Мне лет пять. Лежу на диване, болею. Рядом мама. Вдруг ни с того ни сего в голове всплыло слово «диабет».
– Мамуль, а что такое диабет?
– Болезнь такая, когда сладкое нельзя.
– Что и батончики?
– Да. И уколы себе колешь во все места.
– И в живот? – спрашиваю я.
– Да.
– И в щёёё-ки?
– Нет, в щеки не делают, – засмеялась мама, – не волнуйся, диабетом редко болеют. – Спи, а то температура поднимется.
Мама поцеловала меня, укрыла пледом и вышла из комнаты.
***
Так оказалось, что про диабет я уже имела представление, поэтому восприняла все спокойно. Даже то, что теперь нельзя есть сладкое. К уколам я тоже быстро привыкла, а вот то, что я не могла ходить, было странно. Папа на руках перенес меня в общую палату. Через несколько дней стал выносить меня на улицу гулять. Постепенно я набиралась сил и все-таки, благодаря врачам папе и бабушке, встала на ноги.
Глава 7
Месяц я провела в больнице. Папа был со мной постоянно. Даже когда объявили карантин. Сказал, будет учиться делать мне уколы, что на работе взял отгулы на это время. Наступил день выписки. Заведующая пригласила папу в кабинет, а меня попросила подождать в коридоре.
– Вы же понимаете, – помолчав начала врач, – Девочка перенесла тяжелейший кетоацидоз. Ее печень и поджелудочная в плачевном состоянии. Строжайшая диета. Ни какого спорта. Ни каких экзаменов и ВУЗов. И вот еще что… не надо готовить ее к семейной жизни. Беременность для нее равносильно смерти. Хотя вряд ли она доживет до этого возраста. Оформляйте инвалидность и – на домашнее обучение.
Бледный и подавленный вышел отец из кабинета и прошептал:
– Это мы еще посмотрим.
Дома папа достал большую тетрадь в коричневой обложке и записал: «Аленку выписали домой!» Еще в больнице он стал вести дневник, сделав таблицу на разворот тетради. Как я чувствовала, как вела, что и сколько ела, какой был сахар и т. п.
– Ну, что, будем привыкать жить самостоятельно. Да, девочка моя? – подмигнул мне отец, и мы пошли кипятить шприцы.
На следующий день были куплены кухонные весы, большой белый эмалированный горшок и поляриметр. Этим прибором папа проверял мочу на сахар. Теперь мое утро начиналась с грохота ночной вазы в кафельных стенах туалета. Далее я терпела экзекуцию уколами. Инсулин мне делали четыре раза в день. Утром два укола – базовый и короткого действия, и также перед ужином. Иглы были толстые и не с первого раза протыкали кожу. Особенно неприятно было, когда папа колол под лопатку. Я всячески пыталась его обмануть.
– Давай спинку, – говорит отец
– Не, пап, сегодня в руку.
В руку мы кололи утром, а в бедро и попу вчера. Сейчас очередь под лопатку, и папа это точно знает. Спина единственное место, где еще нет безобразных липом. И папа старался чаще уколоть именно туда.
Всаживаю иглу, – вспоминает отец, – и слышу, нет, чувствую, как ты до боли стискиваешь губы, зажмуриваешь глаза. У меня все сжимается внутри. Дурацкое чувство вины. Жалость. Но я не показываю этого – нельзя.
***
Мне пришлось уйти с работы, чтобы быть с Леной. Тем более, я все-таки настоял, чтобы она ходила в школу. Мы с мамой долго спорили, как лучше. Она была категорически против коллектива: нагрузка, инфекция, да и забирать некому. Но первого сентября дочь пошла в первый класс, а я написал заявление об уходе. И устроился работать по вечерам агентом госстраха.
Зато днем мог заниматься ребенком. Каждое утро у нас начиналось одинаково: первым делом – в туалет. На горшок. Знаете, какая мечта была у Аленки в 9—10 лет? Хоть одно утро пописать в унитаз, как все люди.
– Потерпи, скоро что-нибудь придумают, – успокаивал я ее, – а пока попробуем новое средство.
– Какое? – заранее кривит личико мой ребенок.
Я специально ездил в деревню, чтобы купить мешок отборного овса. Говорят, он снижает сахар. Приготовил отвар и попробовал. Жуть.
– Нормальное, – отвечаю, – как лекарство. Она морщится и пьет. Три раза в день перед едой. И наконец, ура – можно есть.
Я взвешиваю гречку, кусочек отварной трески, кладу порезанные помидор и огурчик. Потом чай и половинка печенья. Ужин закончен. Я смотрю в глаза голодного ребенка. Как это страшно. Она просит добавку, я отказываю. Отворачиваюсь, чтобы скрыть стыд и жалость.
Иногда я покупал дочке мороженое. Только эскимо. Как же она любила шоколад с него. Но он был строго противопоказан. И я снимал с мороженого почти всю глазурь, оставляя лишь одну узенькую полоску сбоку. Лена неотрывно следила глазами, как эскимо становилось белым. Этот взгляд… Съедая шоколадные полоски, я старался не смотреть ей в глаза. Не мог.
Я продолжал испытывать на ребенке новые народные средства. Следующим был отвар перепонок грецкого ореха. Купил несколько килограмм орехов. Неделю всей семьей вычищали. Сделали отвар. Пили три месяца, через неделю вновь занимаясь чисткой орехов.
Позже посоветовали настойку заманихи. Действие как у корня женьшеня. Был в нашей жизни и женьшень. И арфазитин. И занятия с Джуной. По воскресеньям ходили в парк Горького: зарядка на улице, бег босиком, купание в пруду, зимой в проруби. Она ничего не боялась. И я понял, что пора ее познакомить с Диной.
