Kitabı oku: «И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе», sayfa 5

Советские граждане не мобилизовали всех доступных ресурсов и не приносили в пользу Крыма грандиозных жертв, но тем не менее помощь полуострову мало-помалу поступала, и основная ее часть – в виде пожертвований, а не добровольческой деятельности. Те же стратегии оказания помощи пострадавшим будут проявляться и в последующие годы в Ташкенте, Чернобыле и Армении. Несомненно, газетные публикации по всему Союзу о постоянных сборах и взносах производили впечатление, что речь идет об общем благом деле, что жертвующие на восстановление полуострова отдают должное его всесоюзному значению и тому подобное, однако будет явным преувеличением утверждать, что крымское землетрясение явилось одним из тех скрепляющих событий, столь необходимых при формировании умозрительной или же географически разобщенной народной общности.

Описанные разрозненные случаи мобилизации ресурсов сопровождались другой, еще более значимой мобилизацией – людей, покидающих пострадавшую область. Сразу же после землетрясения произошел массовый исход отдыхавших на полуострове, – но тем было куда возвращаться; в жизни же прочих вынужденных переселенцев возникло куда больше проблем, поскольку четкого плана эвакуации, конечно, ни у кого из них не было. Созданный для сбора средств Всеукраинский комитет помощи населению Крыма специально оговаривал, что он не предоставляет финансовой помощи частным лицам, а все собранные им средства направляются в бюджет полуострова⁸⁷. Власти понимали, что множество людей спешно покидает Крым, однако куда больше их волновали не судьбы конкретных людей, а сдвиги в демографической ситуации в регионе⁸⁸. Ведь землетрясение случилось в весьма турбулентный демографический период советской и крымской истории: уже несколько лет власти переселяли бедных еврейских крестьян из их традиционных украинских и белорусских местечек (равно как и живших по соседству столь же небогатых украинцев и белорусов) на территорию полуострова [Коршунов 1930: 23–25]⁸⁹. Не обращая внимания на нескрываемое недовольство местных жителей, правительство надеялось таким образом, с одной стороны, задушить среди переселяемых сионистские веяния, а с другой стороны – создать противовес возрастающим националистическим настроениям коренного населения [Dekel-Chen 2005: 102; Полян 2001: 59]. Прибытие на полуостров евреев выглядело довольно спорным и в том отношении, что параллельно уже разрабатывались планы переселения православных крестьян в степи⁹⁰. Народная молва тут же объявила землетрясение гневом Господним на большевиков, поселивших евреев в Крыму⁹¹. При этом указанное противоречие не было чисто религиозным или национальным: санатории на южном побережье Крыма также уже некоторое время соперничали с местными крестьянами за землю⁹². Таким образом, разрушительное землетрясение превратилось в удобный предлог для перемещения определенных групп населения с южных берегов полуострова.

Утверждение о Божьей каре, посланной большевикам в наказание за все их грехи, не сводилось лишь к переселению евреев, поскольку бедствие в целом значительно усилило влияние религиозных организаций и их руководителей – что, несомненно, весьма тревожило компартию, старательно выжигавшую крестьянские религиозные верования и насаждавшую взамен атеистические ценности научного марксизма [Stites 1991: 302]. Советские чиновники были обеспокоены конкуренцией со стороны как православных, так и мусульманских религиозных деятелей; священники и прочие «антисоветские личности» распространяли всевозможные слухи о конце света, об уходе полуострова под воду и об извержениях вулканов. Православные женщины испрашивали разрешения провести крестный ход, а в общинах крымских татар мужчины собирали средства на организацию масштабных намазов и жертвоприношений; схожий феномен будет потом иметь место и после землетрясения в Ташкенте в 1966 году [Саидбаев 1978: 189]. Татарские женщины читали вслух суры Корана⁹³. Некий инженер вызвался за шестьсот рублей подлатать обветшавшую мечеть для местной общины, если, конечно, партия не станет возражать; а партия стала, поскольку инженер выступал против большевистского курса, согласно которому мечеть следовало попросту снести⁹⁴.

Распространение слухов служило весьма тревожным сигналом, но их источником было не только воображение религиозных мыслителей. Чрезвычайно популярная идея о провале полуострова в Черное море обрела массу сторонников именно потому, что о подобной возможности на страницах «Правды» высказывались маститые ученые. И несмотря на то, что катастрофа моделировалась сугубо гипотетически, в масштабах геологического времени (порядка ста тысяч лет), известие о ней вызвало в народе настоящую волну паники⁹⁵. Прилагалась масса усилий, чтобы развеять слухи, однако вредоносная идея, согласно официальным отчетам, пустила слишком глубокие корни. Даже обещания, что «большевики штурмом возьмут любую крепость», не возымели никакого эффекта⁹⁶.

Популярность данного слуха понять довольно трудно, поскольку источники не объясняют, во что верили те или иные люди. Может, он распространился благодаря авторитету науки, от имени которой сообщалась эта гипотеза? А может, этому поспособствовал социальный статус и авторитет конкретного человека, выступавшего по данному вопросу? Может статься, что слух обрел подобный размах, поскольку информация была опубликована в важнейшей в стране газете? Что касается первых двух предположений, судя по всему, идея вскоре вовсе отделилась от каких-либо апелляций к науке и авторитету, поскольку по части сейсмологии авторитет ученых в Крыму был довольно низок. Ведь вплоть до самого землетрясения полуостров даже не считался потенциально опасной зоной, а функционирующих сейсмостанций на нем и вовсе не было⁹⁷. Научные комиссии и геологические экспедиции появились лишь после того, как все разрушения уже случились⁹⁸. Ученые же отреагировали на людские толки сборником научных статей, разъясняющих основы сейсмологии вроде причин землетрясений, а также почему Крым никоим образом в обозримом будущем не окажется под водой. В числе прочего в одной из статей приводился исторический экскурс о землетрясениях на полуострове, где автор цитировал и IV книгу Геродотовой «Истории», в которой указывается, что скифы почитали землетрясения настоящими чудесами [Маркевич 1928: 64]⁹⁹. Пожалуй, нечто похожее на подобное чудесное объяснение с легкостью встроилось в уже существующие религиозные верования и потому оказалось столь устойчивым.

Пока ученые формулировали свои теории касательно землетрясения, Красный Крест развернул на полуострове масштабную деятельность по преодолению его последствий. В конце двадцатых годов он еще обладал определенной независимостью, позволявшей даже обсуждать степень участия в его мероприятиях и военных, и государства в целом. Уже совсем скоро подобные обсуждения будут прекращены. Члены Красного Креста понимали, что их организация не является НГО (негосударственной организацией), но все же пытались предотвратить вмешательство военных в свои дела (что для любой государственной организации было в порядке вещей)¹⁰⁰. Красный Крест стал единственной крупной независимой организацией, осуществлявшей спасательные мероприятия после землетрясения: были созданы передвижные санитарные станции, курсировавшие по всем пострадавшим районам, а там, где существовал риск развития инфекционных заболеваний, работали бригады дезинфекторов [Семашко 1928б: 3]. Власти всерьез опасались развития эпидемии: едва уцелев от мощнейших толчков, крымчане теперь боялись жить на вторых-третьих этажах, предпочитая тесниться на первых, бок о бок с сельскохозяйственными животными, что создавало чрезвычайно благоприятные условия для развития всевозможных инфекций и грозило едва ли не большей бедой, чем само землетрясение¹⁰¹. Красный Крест непрестанно направлял своих членов на борьбу с развитием инфекционных заболеваний, а также распространял брошюры (как на русском, так и на крымско-татарском языках), в которых разъяснялась важность соблюдения правил гигиены. Наконец, Красный Крест мобилизовал все свои организационные ресурсы с целью сбора средств по всей РСФСР [Семашко 1928б: 3]. Вплоть до землетрясения в Армении в 1988 году российский Красный Крест больше ни разу не сыграет столь же значительной общественной роли.

В качестве общенародной проблемы землетрясение вскоре отошло на второй план в связи с объявлением весной 1929 года начала Первой пятилетки и в целом ускорения темпов индустриализации страны. Поскольку землетрясение произошло как раз накануне централизации административной системы в целом, принимавшиеся меры были в некоторой мере беспорядочными. Красный Крест действовал по собственному усмотрению, руководство РСФСР никак не могло найти общий язык с крымскими властями, республики жертвовали, кто сколько сочтет нужным, а ученым недоставало авторитета, чтобы общественность прислушивалась к их мнению. Ситуация разительно переменилась после перехода к сталинской программе, однако государство так и не научилось полностью контролировать ситуацию во время бедствий. Так, когда в 1938 году разразилось землетрясение в Кыргызстане, все затраты вновь легли на местный бюджет¹⁰². Но и спустя десять лет сталинское правительство все еще не могло толком определиться с тем, как следует действовать во время масштабной катастрофы: в Ашхабаде в 1948 году право решающего голоса вместо руководства республики присвоила себе центральная власть, не имевшая тем не менее четкого плана на случай чрезвычайных ситуаций, позволившего бы справиться с явлением, достаточно рядовым для южных окраин советской империи.

Трагедия на крымских берегах имела преимущественно внутренние последствия; в Ашхабаде же, напротив, беда случилась как раз в тот момент, когда договоренности, заключенные в 1945 году, стали постепенно терять силу. Разделение Германии на четыре оккупационные зоны считалось сперва временной мерой, однако нараставшее напряжение между Советами и западными державами¹⁰³ отразилось и на прочности границ. Уже в июле 1947 года в журнале «Foreign Affairs» вышла статья Джорджа Кеннана¹⁰⁴, озаглавленная «Истоки советского поведения», в которой автор анонимно излагал стратегию сдерживания в отношении Советского государства, и в том же году был принят План Маршалла, направленный на восстановление европейской экономики и продвижение американских ценностей. Спустя считаные месяцы западные страны объявили о выпуске в своих зонах новой валюты – немецкой марки (Deutsche Mark); всего через четыре дня советское правительство также выпустило немецкую марку – восточную (Ostmark) – и полностью закрыло сообщение с западными районами Берлина. Отрезанные от западной части Европы и лишенные поставок продовольствия, жители Западного Берлина с ужасом смотрели в будущее. В начале июля, к негодованию Советов, американцы и британцы организовали воздушный мост, посредством которого продовольствие доставлялось в Берлин; поставки продолжались вплоть до мая следующего 1949 года, когда советская администрация сняла блокаду. Тем временем за кулисами – в секретных конструкторских бюро – советские ученые все ближе подступали к созданию собственной атомной бомбы, чем наконец устранялось критическое военное превосходство Америки над Советским Союзом¹⁰⁵.

Подобные глобальные вопросы, а также восстановление разрушенных войной советских городов занимали новоявленную сверхдержаву, так что ресурсы, которые можно было бы направить в Ашхабад, оказались чрезвычайно ограниченны. Тем не менее реакция государства на сей раз была куда более организованной, чем в случае с землетрясением в Крыму: сталинское правительство внимательно следило за ходом спасательных операций, однако и у местных властей вполне хватало пространства для маневра. Землетрясение случилось раньше, чем градостроительство (а не просто восстановление поврежденных строений) стало общегосударственной политикой, так что в Ашхабаде работы шли с куда меньшим размахом, чем в 1966 году в Ташкенте [Кадыров 1990: 11]. За неимением выверенного плана – в отличие от последующих лет – процесс восстановления нес довольно бессистемный характер. На международной арене катастрофа была покрыта завесой тайны и весьма скупо описывалась в «Правде»; местная же пресса освещала все происходящее широко и достаточно критически. Конечно, Сталина или партию тут упрекнуть не в чем, однако же по публикациям того времени видно, что решения правительства оставляли местным органам управления существенный простор для импровизации. По реакции властей на землетрясение в 1948 году также можно судить о том, что политические отношения в Советском государстве на тот момент еще не вполне созрели. К примеру, лозунг о «дружбе народов» фигурировал в газетных публикациях сугубо в контексте восстановительных мероприятий; полностью он раскроется лишь после ташкентского землетрясения в 1966 году. Можно сказать, что дружба народов обрела куда более важное место в памяти брежневского поколения, чем она занимала на практике в сталинском государстве. При Горбачеве воспоминания об ашхабадском землетрясении вновь сменили тональность, в них стала подчеркиваться нерасторопность правительства в сороковых годах.

Подобно Крыму, Ашхабад являлся сейсмически неустойчивым местом. С 1893 по 1950 год здесь произошло двадцать пять землетрясений, причем толчки в 1929 году причинили городу серьезный урон. Однако случившееся в 1948 году ашхабадское землетрясение стало сильнейшим из всех, что помнила история Туркменистана. Без малейшего предупреждения ранним утром 6 октября весь город ощутил мощный десятисекундный толчок. Сила его оказалась такова, что незначительные отголоски были зарегистрированы даже в Москве – за две с половиной тысячи километров, – а волна от удара ушла далеко за иранскую границу. Несмотря на то что точные цифры жертв остались тайной сталинских лет, по самым осторожным подсчетам речь идет по крайней мере о нескольких десятках тысяч человек, при населении города, едва превышавшем сто тысяч. Множество людей были извлечены из-под завалов – кто-то еще живым, а кто-то уже погибшим [Кадыров 1990: 20–24]. Жилой и хозяйственный фонд пострадал столь сильно, что вид с аэрофотоснимков больше напоминает город, подвергшийся ковровой бомбардировке. На уличных же кадрах видны здания культурных учреждений – театров, школ, корпусов Академии наук, – сплошь обращенных в руины¹⁰⁶. Стоит также помнить, что все доступные изображения по теме тогда же прошли цензурную дистилляцию, отчего мы и не видим, к примеру, ни одной фотографии с лежащими на улицах телами (что подробно описано в текстовых источниках). То же, кстати, приключилось и с фильмом о землетрясении (к нему мы еще вернемся позже). И тем не менее, пусть сколь угодно избирательные и отцензурированные, но все же наличествующие фотоснимки – это лучше, чем их отсутствие; ведь это одни из немногих свидетельств прямых последствий трагедии.

Наиболее подробным описанием произошедшего являются воспоминания Д. В. Наливкина, видного геолога, члена Академии наук СССР. По чистой случайности накануне землетрясения он прибыл с рабочей поездкой в Ашхабад и допоздна проводил совещание с партийными чиновниками. Вдруг среди ночи здание заходило ходуном. Когда же тряска стихла, все высыпали на рассветную улицу – чтобы обнаружить вместо нее обращенный в руины город. Здания полуобвалились, телефонная связь не работает, телеграфная линия повреждена; словом, столица союзной республики в одночасье оказалась в полной изоляции. Один из чиновников, бывших с Наливкиным, к тому моменту уже узнал, что лишился семьи [Наливкин 1989: 9–10].

Наливкин описывает вопли и стенания разрушенного города – то, чего не увидишь на фотографиях. Он рисует леденящие кровь картины с искалеченными жертвами, «кучками грязной одежды» – так эвфемистически говорит он о трупах, лежавших бок о бок с выжившими, на которых, однако, «никто не обращал внимания». И таких «кучек» в городе было великое множество. Неудивительно, что местные жители пребывали в шоковом состоянии, граничившем с безумием. Наливкину встретилась полураздетая женщина, которая шла по проезжей части «прямо на машину, дико смеялась, стонала, рвала на себе волосы» [Наливкин 1989: 14]. Учитывая отсутствие официальной статистики, эти воспоминания лучше всего дают почувствовать, что происходило в городе до того, как начались целенаправленные спасательные мероприятия.

Поскольку, когда началось землетрясение, Наливкина окружали высокопоставленные чиновники, он не только непосредственно описывает их действия, но и выступает в качестве свидетеля их доброй воли: с заботой и вниманием они тут же принялись оказывать помощь пострадавшим, обращавшимся к ним с большим уважением, поскольку они не сомневались, что те смогут ее оказать. В версии Наливкина компартия также предстает невинной жертвой разбушевавшейся стихии. Впрочем, не вызывает сомнений, что, являясь гостем города, он смотрел на него глазами внешнего наблюдателя и потому не мог глубоко вникнуть в замысловатую внутреннюю динамику процессов, затруднявших или же обусловливавших те или иные события вокруг. Так что его повествование оказывается не столько путевыми заметками чужака, сколько передачей информации, доступной жителям города.

Местная пресса по горячим следам о случившемся не сообщила, поскольку толчками были разрушены также и типографии, так что самым оперативным оказался репортаж, опубликованный в московской «Правде»¹⁰⁷. Бросается в глаза странная неаккуратность в формулировках: сообщалось о большом количестве пострадавших, даже допускалась возможность гибели жителей Ирана и назывались видные партийные деятели, которым не удалось пережить бедствие, однако же общая численность жертв так нигде ни разу и не упоминалась. Лишь когда «Правда» с гордостью сообщила, что для помощи пострадавшему городу принимаются все необходимые меры, читатель получил возможность хотя бы приблизительно уяснить масштаб трагедии: сообщалось о ста двадцати самолетах, перевозивших раненых (более шести тысяч) в госпитали соседних республик, или о шестистах детях, оставшихся сиротами, которых также вывезли из разрушенного Ашхабада¹⁰⁸. Что совсем странно, не сочтя нужным указать количество жертв в Ашхабаде, в предыдущем номере «Правда» привела данные по пострадавшим от землетрясения в иранском Мешхеде, ошибочно посчитав его самостоятельным геологическим феноменом¹⁰⁹. А еще через день газета сообщила имена погибших в Ашхабаде министерских чиновников, успокоив читателей, что должности не пустуют, а их обязанности взяли на себя компетентные работники¹¹⁰. Но, несмотря на все подобные косвенные указания, советское правительство продолжало занижать число жертв, счет которых шел на десятки тысяч – что на порядок больше, чем официально заявленное сравнительно скромное количество погибших в Ташкенте в 1966 году¹¹¹. В Москве же – принимая во внимание настоящий град из статей о ташкентском землетрясении – об Ашхабаде практически не упоминалось: центральные газеты вроде «Правды» вскоре и вовсе забыли о туркменской трагедии, предоставив ее освещение быстро оправившейся от потрясения местной прессе.

Реакция в печати на случившееся в Ашхабаде была обусловлена рядом факторов. Сталинское правительство было отнюдь не заинтересовано в том, чтобы в столь непростое время признаваться в потенциальной слабости. В отличие от Ташкента в 1966 году, Ашхабад не являлся образцово-показательным городом, незадолго до того побывавшим в фокусе международного внимания; это был вполне заурядный и не слишком важный город на южной окраине огромной советской империи. Несмотря на то что Ашхабад находился куда ближе к международным границам страны (всего лишь в пятидесяти километрах от Ирана), чем Ташкент, это направление интересовало тогда Советы значительно меньше прочих. Когда «Нью-Йорк таймс» впервые сообщила о подземных толчках в этом регионе, указывалось, что их эпицентром являлся как раз иранский город Мешхед (или Машхад), расположенный в двухстах семидесяти километрах от Ашхабада¹¹². Эта американская статья лишний раз подчеркивает примечательный геологический факт: землетрясения шутя преступают человеческие границы. Схожим образом и «Правда», сообщая об иранском землетрясении, полностью проигнорировала его «приобретенный» характер, считая произошедшее в Ашхабаде сугубо советским, внутренним делом. И даже спустя много лет один советский автор с гордой уверенностью писал о том, что Ашхабад удалось восстановить без малейшей помощи со стороны [Клычмурадов 1977: 4].

Правительственную реакцию на ашхабадское землетрясение можно условно разделить на две стадии. Во время первой – то есть в дни сразу же после землетрясения – власти одновременно пытались проводить оперативные спасательные мероприятия, а также не допускать паники. Строительные бригады разбирали завалы, со всех уголков Союза перебрасывали врачей, а в центре бедствующего города разбивался палаточный городок. На второй же (и куда более продолжительной) стадии правительство принималось за восстановление пострадавших районов и в целом за разработку долгосрочных градостроительных планов. Данная стадия потребовала более активного участия со стороны государства, выявив также и границы его влияния, как только ситуация относительно нормализовалась.

Отчеты с описанием ситуации непосредственно после землетрясения ужасают. К примеру, члены местного профсоюза утверждали, что все центральные площади и улицы города были завалены пострадавшими и трупами. Повсюду на улицах лежали «разлагающиеся тела», наполняя воздух чудовищным зловонием¹¹³. Советская власть гордилась тем, что даже в моменты великой опасности граждане умели сохранять хладнокровие; однако в отчетах по ашхабадскому землетрясению почти сразу же начинают мелькать эпизоды безудержного мародерства и грабежей. Так что параллельно со спасательными операциями власти также принимали и «экстраординарные меры» для того, чтобы пресечь повальное воровство; проще говоря, вор карался «немедленным расстрелом»¹¹⁴. Сталинский рецепт борьбы с мародерами был радикально отличен от брежневского: двадцатью годами позже Брежнев распорядился, чтобы ташкентские воры и спекулянты просто получали небольшие тюремные сроки.

Возникновение угрозы мародерства также потребовало от граждан в известной степени способности к самообороне. Наливкин в своих воспоминаниях рассказывает, что у местной тюрьмы обвалились стены и «две бандитские шайки, только что пойманные», запросто выбрались на свободу, раздобыли оружие и принялись грабить. Местные жители с ужасом ожидали развязки двухчасовой перестрелки милиции с бандитами. Ввиду подобной ситуации жители организовались в дозорные дружины, которым в случае необходимости предписывалось стрелять на поражение. Когда же на следующий день Наливкин добрался до Академии наук, многие его коллеги уже были вооружены [Наливкин 1989: 11]. Эта агрессивная юстиция отнюдь не была лишь проявлением бесчеловечной жестокости сталинской эпохи; скорее она стала следствием того, что в сложившейся ситуации новая сверхдержава не могла обеспечить закон и порядок.

Пока местные жители боролись за свою жизнь, советские власти усердно аккумулировали им на помощь ресурсы, которые самыми разными способами доставлялись в пострадавший город. Поскольку железнодорожное сообщение было нарушено, а тысячи служащих пропали без вести, государству требовалось найти иные средства перевозки¹¹⁵. И уже вскоре в Ашхабаде приземлились первые самолеты с медикаментами, а тяжелораненые были с их помощью эвакуированы в госпитали соседних республик. Самолеты курсировали между Ашхабадом и расположенными неподалеку от него Тбилиси в Грузии, Баку в Азербайджане, а также чуть более удаленным Ташкентом в Узбекистане [Наливкин 1989: 15]. Переброшенные из Москвы и из республиканских столиц врачи уже в скором времени обратили площадь Карла Маркса, с ее помостом на случай какого-либо торжества, в лазарет под открытым небом. Не меньшей проблемой, чем персонал, являлись медикаменты и расходные материалы, поскольку все местные аптеки лежали ныне в руинах [Наливкин 1989: 13]. Словом, все необходимое для жизни опустошенного города летело из самых разных уголков страны: москвичи сдавали кровь для пострадавших, в Ленинграде собрали несколько тысяч пар обуви, другие республики присылали картошку [Клычмурадов 1977: 57–61] или строительные материалы вроде древесины, и так далее¹¹⁶. Красная армия отрядила несколько батальонов солдат на разбор завалов и спасение выживших [Клычмурадов 1976: 20].

В позднесталинскую эпоху к подобному вспомоществованию принуждались все союзные республики, о чем после с помпой сообщалось в местной прессе – что ничуть не удивительно – как о плодах дружбы народов. «Туркменская искра» восхваляла помощь Ашхабаду от дружественных республик, уверяя, что «только советские люди, воспитанные большевистской партией в духе дружбы народов», способны преодолеть столь страшное бедствие¹¹⁷. И в этой счастливой семье народов русский народ почитался за «старшего брата»¹¹⁸. Ясное дело, хвалебные дифирамбы не обходили стороной и товарища Сталина – «родного нашего отца», лично оказавшего громадную поддержку бедствующему городу¹¹⁹.

Вместе с тем вышеописанная «дружба» вносила в происходящее в Ашхабаде ряд существенных отличий как от того, что ранее было в Крыму, так и от того, что после будет в Ташкенте. Когда случилось землетрясение на Крымском полуострове, у РСФСР было относительно немного рычагов воздействия на остальные республики, а потому их участие в процессе помощи Крыму было незначительным, хоть ВЦИК¹²⁰ и надеялся заручиться их поддержкой¹²¹. В случае с Ашхабадом остальные республики побуждались и вынуждались к помощи, однако она не была ни столь объемной, ни столь систематической, каковой станет в дальнейшем. Основная помощь Ашхабаду предоставлялась чаще в виде поставок продовольствия или строительных материалов, нежели в командировании тысяч рабочих со всех уголков Советского государства. Внутренняя миграция, сыгравшая столь значимую роль после землетрясения в Ташкенте, в Ашхабаде практически не имела места. Таким образом, радикально изменило демографическую картину Ашхабада именно число жертв землетрясения, а не внешний приток рабочей силы.

Более того, участие в помощи было распределено между республиками отнюдь не равномерно: когда в Москве постановили восстанавливать Ашхабад, отдельно оговаривалось привлечение дополнительной рабочей силы из Узбекистана, Казахстана и Чкаловской области (ныне Оренбургской, где и сейчас проживает значительное число мусульман) в южную часть РСФСР¹²², а в «Туркменской искре» позже вышел развернутый репортаж об узбекских рабочих с фотоснимками их трудов¹²³. Так что несмотря на то, что планы восстановления разрабатывались московскими и ленинградскими архитекторами, работали над их воплощением жители среднеазиатских республик. При этом о многих союзных республиках словно бы вовсе позабыли¹²⁴. Совершенно иной была ситуация в 1966 году в Ташкенте: со всех союзных республик тянулись поезда с тысячами и тысячами желавших помочь восстанавливать пострадавший город.

Несмотря на прославление узбекских строителей в «Туркменской искре» летом 1949 года, слышно, что со времени начала восстановительных работ тон публикаций несколько изменился. Уверенность в их успехе сменилась теперь недоуменным разочарованием в том, как они проводились; бок о бок с заверениями, что Ашхабад станет «краше, чем прежде», теперь стали появляться сообщения о коррупции и непрофессионализме¹²⁵. Так, разрушенную местную библиотеку сперва собирались восстановить и даже выделили под нее землю, однако городской совет вдруг изменил решение, отозвав разрешение на застройку участка. Не разрешилась ситуация и спустя несколько месяцев: под библиотеку все еще не могли отвести ни клочка земли. В другой раз для строительства медцентра прибыла партия кирпича, которую затем по какой-то причине было приказано увезти обратно; а через некоторое время местный архитектор обзавелся кирпичным забором вокруг своего свежеотстроенного дома, хотя до землетрясения никакого забора у него никогда не было. В довершение всего местные жители то и дело становились безземельными и бездомными, поскольку просто не умели должным образом подготовить документы¹²⁶.

Так что на городском собрании, проведенном спустя десять месяцев после землетрясения, громогласно высказывалось множество различных претензий. Кто-то сетовал, что строительные работы идут чересчур медленно, что материалы портятся от простоя, а на макеты и дома-образцы никто даже не обращает внимания; другой, вторя ему, заявлял, что и то, что строится, – строится без толку и плана, и потому в результате окна в новых домах нормально не отворяются, а двери не закрываются¹²⁷. Темпы работ местных стахановцев замедляло то, что поставлявшиеся комплектующие часто не соответствовали заявленным в проекте уже строящегося здания¹²⁸. Критика в прессе не умолкла и к 1950 году, а строительные компании подвергались суровому общественному порицанию. Так, к примеру, сообщалось, что Ашхабадпроект «давно позабыл о каких бы то ни было нормативах или надлежащих технических условиях»¹²⁹. В общем, и через два года после землетрясения контроля ничуть не прибавилось, поскольку высокопоставленные ревизоры крайне редко выбирались воочию оценить ход работ¹³⁰.

Подобные отзывы вполне вписывались в шаблон коммунистической самокритики, однако они немаловажны и в другом аспекте. Готовность чиновничьей бюрократии дозволить к публикации подобные едкие памфлеты говорит о безразличии со стороны Москвы. Да, Сталин санкционировал строительные работы, предписав минимизировать возведение многоэтажных строений (что резко отличалось от эпохи Брежнева, при котором высотные здания строились в сейсмически активных зонах) и для пущей безопасности повысив сейсмологический коэффициент Ашхабада¹³¹. Требование строить малоэтажные дома исходило сугубо из соображений безопасности, поскольку оно никоим образом не совпадало с тогдашними тенденциями советской архитектуры: всего за год до ашхабадской трагедии в Москве заложили фундаменты знаменитых сталинских высоток¹³². Однако у Москвы не было ни желания, ни времени, а потому и политической воли к тому, чтобы архитектурно или как бы то ни было еще вмешиваться в ашхабадскую жизнь, что и отразилось на всем ходе восстановительных работ. Кроме того, газетные публикации также позволяют составить представление о работе памяти советских людей при разных вождях: так, в описаниях ашхабадского землетрясения брежневской эпохи о недочетах восстановительных работ скромно умалчивалось, хотя газеты сталинского времени находились с общественностью на одной волне¹³³.