Kitabı oku: «Фонтан переполняется», sayfa 4

– Тут находился денник, – сказал отец, положив ладонь на эту дверь. – У бабушки Уиллоуби был сын по имени Джордж, морской офицер, и здесь держали его коня, черного мерина по кличке Султан. – Он с очень серьезным видом обернулся и с тревогой посмотрел на нас. – Корделия! Мэри! Роуз! Вы знаете, что ни в коем случае нельзя входить в денник? Нет ничего опаснее. Конь может мгновенно оказаться между вами и дверью, и, если он лягнет вас, вам конец. Вы должны помнить это всегда. Всегда.

Время от времени он давал нам такого рода советы, более уместные во времена его детства, и, кажется, в подобные моменты испытывал гордость за то, что в кои-то веки как следует выполняет отцовский долг.

Покидая столь опасное место, он сказал вполголоса маме:

– К слову, боюсь, то манчестерское дело не выгорело.

– Мне жаль, но разве следует придавать этому большое значение? У тебя и так хорошая должность, – мягко ответила мама.

– Здесь стояли Помпей и Цезарь, упряжная пара, – продолжал папа, кружа по конюшне. – Толстые старые жеребцы, у них были холеные серые шкуры в яблоках, блестящие, словно атлас, и они напоминали нам одно из бальных платьев нашей матери. А здесь стояли Сметанка и Сахарок. Я ездил на Сметанке, а Ричард Куин – на Сахарке, как и наш брат Барри, когда изредка приезжал сюда. К тому времени он бросил школу Харроу и подался в Министерство по делам Индии. Обычно мы с Ричардом Куином гостили здесь вдвоем, и мне это нравилось, мы всегда здорово справлялись с парной упряжкой. И чудесно проводили время. В те дни за нами присматривал тот французский гувернер, о котором я рассказывал тебе, дорогая…

Он снова покинул нас, но, вопреки обыкновению, не ради очередного опасного путешествия, откуда возвращался не просто с пустыми руками, а понеся значительные потери. На сей раз он отправился в свое детство. Мы слушали с раскрытыми ртами, как если бы пели ему хвалебный гимн. Мама смотрела на него так, как смотрят на фейерверк. И вот уже вокруг нас стелется утренний туман другой поздней осени другого года. Из-за кори отец и его брат не смогли вернуться в Харроу к началу триместра, и им дали еще пару недель на выздоровление. Они много ездили верхом со своим гувернером-французом, которому для прогулок достался Султан. И это, казалось бы, не то затруднение, которое представляешь себе, когда слышишь о французе, вынужденном сидеть верхом на коне английского дворянина. Гувернер был выдающимся человеком из приличной бельгийской семьи и читал в Париже лекции по географии, но после coup d’état⁹ в 1851 году Луи-Наполеон изгнал его из Франции как атеиста и анархиста. Через несколько лет он познакомился с моей овдовевшей бабушкой, которая путешествовала, чтобы заглушить боль одиночества, и та предложила ему стать наставником ее сыновей, ошибочно полагая, будто его изгнали из Франции за приверженность протестантству и выступления против католицизма. Вскоре после того, как гувернер прибыл к ней в графство Керри, он узнал об этом заблуждении и повел себя деликатно и достойно. В ее доме он ни намеком не выказывал своих истинных убеждений и учил ее сыновей азам классической литературы, французского языка и научного метода, не навязывая им никаких идей, помимо популярных в девятнадцатом столетии принципов гуманизма. Мой отец при всей своей жестокости вырос добрым человеком.

Все это я узнала позже. В то утро папа просто рассказал, что гувернер был ученым, а не страстным наездником, хотя и умел держаться верхом, что у Джорджа Уиллоуби, как и у многих других морских офицеров, имелись причины выбирать спокойных лошадей и что Султан почти не тренировался, пока его хозяин служил в море, и совершенно обленился. Он ходил вразвалку, и у гувернера не возникало с ним никаких трудностей, за исключением тех случаев, когда подопечные скрывались из виду, – Сметанка и Сахарок были стремительными, красивыми и энергичными животными, и владельцы регулярно тренировали их, когда мальчики уезжали в школу. Однажды гувернер разозлил братьев, заставив изрядно попотеть над ежедневными десятью строками из Вергилия – и это во время каникул! В отместку они в первые же несколько минут верховой прогулки оторвались от него на крутом повороте за мостом, пустив пони легким галопом вверх по холму. Сметанка и Сахарок были не только быстроногими, словно балетные танцоры, но и понимали все команды. Так что мальчикам удалось спешиться, увести пони с дороги, взобраться с ними по лесистой круче и заставить их стоять молча, пока по дороге внизу медленной рысью скакал гувернер, окликая своих подопечных по именам.

Я видела миниатюры с изображениями отца и его брата в том возрасте, они были очень красивы: оливковая кожа, горящие светлые глаза с длинными ресницами, темные волосы с золотистым отливом – они выглядели так, словно неудачи никогда не настигнут их. Отношения между людьми по сути своей несовершенны. Даже будь папа лучшим из отцов, мне этого не хватило бы, чтобы им насытиться, узнать его полностью. Всегда существовала слепая зона, недоступная мне, – потерянное время, когда я еще не родилась, а папа уже существовал. Я не могла расти вместе с ним, не могла встать рядом с ним и его братом на колени в красную буковую листву, беззвучно смеяться, уткнувшись в шелковистые шеи пони, которые припали к земле и тяжело дышали, не могла видеть те тонкие серебристые стволы деревьев над ними, что тянулись ввысь, в синюю октябрьскую дымку.

Когда копыта Султана процокали мимо, мальчики рассмеялись в голос и повели пони на вершину, где обнаружили гористую местность, которую прежде никогда не видали. Перед ними были ворота, и, войдя внутрь, они оказались на какой-то ферме. Пожилая женщина в домашнем чепце распахнула окно и, окликнув их по именам, велела привязать пони во дворе и пригласила на свадебный пир. То была ферма под названием Пинчбэк-холл, и дочь фермера выходила замуж за молочника из Лондона. Мальчики послушались, вошли в один из сараев и увидели длинный стол, ломившийся от еды, за которым обычные люди сидели рядом со сказочными героями: мужчинами в суконных костюмах необыкновенного фасона и женщинами в высоких шляпах и клетчатых шалях. Дело в том, что жених, подобно большинству тогдашних лондонских молочников, был валлийцем. Папу настолько заворожили эти чудесные люди и еда, что он совершенно не запомнил молодоженов. Угощения казались проще и внушительнее, чем изысканные кушанья на столе его овдовевшей матери и пряные блюда, любимые бабушкой Уиллоуби, которая провела большую часть жизни в Индии. На тарелках лежали громадные куски мраморной говядины с широкими прожилками жира, свинина с восхитительными хрустящими, блестящими шкварками, огромные скрученные языки, пироги с золотистой корочкой, сверкающие, словно сокровища, студни, воздушные силлабабы¹⁰, кувшины с густыми сливками, большие, словно жернова, сыры забытых сегодня сортов. Вокруг царило веселье: гости смеялись громче, чем казалось возможным, позднее мальчики пытались повторить этот смех в конюшне. А после того как все насытились, пришло время песен. Поющие суррейцы представляли собой комичное зрелище – все, кроме одной юной, плоскогрудой, большеглазой девушки с костлявым тельцем, чей голос был сильным, томным и звучным.

– Интересно, что стало с ней потом, – сказал папа и на минуту задумчиво умолк.

Затем гости из Уэльса встали навытяжку, точно солдаты, и запели – голоса их гремели подобно морю, ветру и водопадам. Кто-то спросил мальчиков, умеют ли они петь. Мой отец не умел, он с раннего детства боялся, что если займется музыкой, то превратится в женщину. Но Ричард Куин любил петь и без стеснения затянул гимн «Я знаю, жив Искупитель мой», которому его научила тетя Флоренс еще до того, как разбила сердца своих родных, покинув Низкую церковь – подобно всем англо-ирландцам, родственники отца являлись ярыми приверженцами Низкой церкви – и вступив в женский орден мисс Селлон в Плимуте. У Ричарда Куина был красивый голос, а сам он, разумеется, был необыкновенно красивым ребенком. Гости за столом утирали слезы. Он собирался спеть еще, как вдруг в сарай с криками вбежал какой-то паренек, и все высыпали во двор в тот самый миг, когда по нему пронеслась красно-бурая вспышка, взметнув стаю кудахтающих кур.

– Наверное, славно быть лисом, – мечтательно сказал папа. – Быть лисом, убивать несчастных созданий и в конце концов стать жертвой охотника.

– Славно? – в изумлении переспросила мама.

– Да, в некотором смысле, – ответил папа и продолжил свой рассказ.

Потом раздался звук рожков, люди бросились открывать ворота по обе стороны двора, и через них тут же белой волной промчалась свора лающих гончих. Затем послышался стук копыт, все громче и громче, пока не грянул благородным громом, и за воротами пролетели вспотевшие мужчины в розовых одеяниях верхом на вспотевших гунтерах¹¹; лошади так уверенно и быстро мчались по дороге, огибающей двор, что всадники не смогли повернуть их и пронеслись мимо открытых ворот, оборачиваясь на всех с остекленевшими от скорости глазами. Папе и Ричарду Куину показалось странным и слегка пугающим, что гости во дворе затряслись от раскатистого хохота, наблюдая, как охотники упустили и лиса, и свору. Но те считали, что мелкопоместным дворянам небольшая неудача была только на пользу.

Все возвращались в сарай к песням и выпивке, когда на дороге появился еще один всадник; конь под ним неуклюже покачивался взад-вперед, словно лошадка-качалка. Это был Султан. Мальчики с криком побежали вперед, легко остановили его и обнаружили своего гувернера неспособным спешиться. Он продолжал сидеть в седле с закрытыми глазами, повторяя: «Je meurs¹², je meurs, je meurs». Когда бедняга объезжал лесные дороги в поисках своих подопечных, его путь пересекла кавалькада охотников, и Султан, внезапно вспомнив молодость, присоединился к гону. И не было для него преград, он преодолел несколько изгородей и канаву с водой. Неудивительно, что француз-гувернер, никогда прежде не охотившийся, не мог произнести ничего, кроме «Je meurs, je meurs, je meurs». Но все обошлось: работники фермы, вдоволь посмеявшись над охотником-французом, накормили его до отвала и напоили с кувшинов, пока он тоже не запел. Он исполнил им «Марсельезу» и Ça ira¹³, и на припеве валлийцы стройным хором подпевали «ла-ла-ла».

На этом папа внезапно вернулся из прошлого. Рассказ прервался. Мы поняли, что ему грустно, и отошли. Он прохаживался по конюшне, напевая «Марсельезу», незаметно превратившуюся в «Зеленый плащ»¹⁴ – единственную мелодию, которую он исполнял уверенно, – и подпинывал носком изношенного ботинка свидетельства упадка, такие как проржавевшее ведро без дна и березовую метлу из нескольких прутиков, но не пытался навести порядок. Он вечно делал что-то такое, что свидетельствовало об острой, но бездеятельной брезгливости. Мы не заметили, как он исчез, а потом мама нашла его в комнатке, на стене которой висели три седла, наполовину покрытые голубовато-зеленой плесенью.

Мама взяла его под локоть.

– Как чудесно тебе будет в этой газете, – сказала она. – Там работают такие любезные люди. Во второй половине дня нам пришлют человека, который соберет кровати. А жена управляющего нашла нам служанку.

Отец ничего не ответил. Он бывал не только добрым, но и неблагодарным.

– Если дела пойдут хорошо, то многое может измениться. Дети… – храбро продолжила мама после паузы голосом, звенящим от надежды, которую тут же приглушила, поскольку помнила слишком много разочарований, – …дети могли бы завести пони. Тебе бы это пришлось по душе.

Отец не ответил.

– Таких же, как Сметанка и Сахарок, – добавила она с мягкой настойчивостью.

Папа указал на зацветшие седла.

– Плесень отлично заживляет порезы, – проговорил он.

– Что? – воскликнула мама.

– Да, – сказал отец. – Дома в седельной комнате было похожее старое седло, и, когда кто-то из мальчиков резался, конюх Микки Макгуайр отводил нас туда и втирал плесень глубоко в порез, после чего он заживал на глазах.

До открытия пенициллина оставалось полвека, и мама лишь нетерпеливо вздохнула и отвернулась.

– Дети, дети! – позвала она. – Пора обедать, а потом мы должны найти бедняжке Ричарду Куину место для отдыха. О, каким умницей он сегодня был!

До наступления темноты все разрозненные детальки собрались в единое целое. Во второй половине дня пришел человек – весьма благовоспитанный, как старомодно выразилась мама, – и сколотил наши кровати, собрал обеденный стол и перенес книжные шкафы в папин кабинет, так что маме удалось найти для папы занятие. Она сказала, что он очень поможет, если расставит свои книги, хотя и понимала, что тот сядет и станет их читать. Главное, что папа оставался в кабинете и не слышал, как бедная мама не могла сдержать стонов при виде уродливой мебели, которой ей пришлось обставлять комнаты на нижнем этаже. Эта мебель казалась слишком убогой даже по нашим меркам. Один особенно кошмарный комплект стульев был обтянут красной испанской кожей, настолько потертой, что поверхность облупилась и остались голые розоватые проплешины. Мы переживали вместе с ней и удивились, когда она решила повесить три репродукции семейных портретов, некогда украшавших стены эдинбургской гостиной, над нашими кроватями. Мы и мечтать о таком не смели, но сожалели, что мама, вынужденная обустраивать новую гостиную плохой мебелью, решила обойтись и без этих картин. Однако она недовольно пояснила, что не хочет вешать их на виду, дабы никто не подумал, будто она пытается пустить пыль в глаза, выдавая жалкие репродукции за оригиналы.

Это казалось странным, ведь картины и в самом деле смотрелись замечательно, а тем, на кого они произведут сильное впечатление, мама, конечно, могла бы объяснить, чем они являются на самом деле. Репродукции были выполнены очень хорошо. Когда папин родственник, который приехал в Южную Африку незадолго до своей кончины и проникся симпатией к маме, оставил их ей, родители даже надеялись, что это оригиналы, но торговец искусством в Эдинбурге разрушил их чаяния. Окажись картины подлинниками, дороже других бы ценился портрет нашей прапрабабушки кисти Гейнсборо – типичная работа этого живописца, которая вызывала у нас недоумение. Прапрабабушка смотрела с холста с прищуром; над сжатыми губами как будто не хватало тонких усиков; головной убор с перьями создавал иллюзию, что на самой ее макушке растут два острых уха; а одета она была в бледно-бежевые и голубоватые тона, какие выбрала бы для своего наряда персидская кошка, превратись она в женщину. Почему в эпоху, далекую от фантазий, знатные господа разрешали модному портретисту изображать своих жен похожими на кошек? Не исключено, что нашу прародительницу он написал правдиво, ведь папа невероятно напоминал большого кота, но, право, не могли же по всей Англии и Шотландии одновременно жить столько дам с кошачьей наружностью, достаточно богатых, чтобы нанять Гейнсборо. Маму всегда это удивляло. Мы с Мэри сразу предложили повесить портрет над кроватью Корделии, поскольку знали, что в противном случае ей как старшей предоставят право первого выбора, что, на наш взгляд, ей только вредило.

Насчет того, какая картина должна висеть над кроватью Мэри, не было никаких сомнений. Сэр Томас Лоуренс изобразил старшую сестру моего дедушки Арабеллу в белом атласном платье с высокой талией, и своими гладкими черными волосами, овальным лицом, изогнутыми бровями, безмятежным ртом, длинной шеей и видом спокойной непринужденности она в точности походила на Мэри. Считалось, что она прожила печальную жизнь – и действительно, она рано осталась вдовой, у нее не было детей, за исключением единственной дочери, с которой ее развела одна из тех ссор, что так часто случались в семье нашего отца. Такие ссоры представляли собой не выяснение отношений, а просто безмолвные и окончательные разрывы. Казалось, их участники глядели друг на друга, ужасались увиденному и навсегда расходились в противоположных направлениях. Но в портрете ничто не указывало на грусть, не было ни намека на то, что когда-нибудь это лицо станет печальным, Арабелла просто походила на Мэри, которая никогда громко не смеялась и редко плакала. Таким образом, мне оставался написанный сэром Мартином Арчером Ши портрет нашей двоюродной бабушки, жены священнослужителя, о чем никто бы не догадался, глядя на ее костюм. Она была облачена в хитон, оставлявший открытым плечо, и держала античную золотую чашу, демонстрируя красивые кисти рук. По словам папы, эта женщина отличалась коварством. Она убедила своего недалекого мужа, который был намного старше ее, выступить с необоснованными притязаниями на титул угасшего баронского рода. Претензии горячо поддержал один из герцогов, и мои родители лишь качали головами, когда речь заходила о причинах этого. Но мы легко могли представить, как все произошло. Чаша в ее руках, браслет на плече и лента, стягивающая короткие золотистые локоны, были усыпаны огромными, напоминавшими засахаренные фрукты драгоценными камнями. Баронский титул, герцог – все это казалось ей чем-то вроде сокровищ в пещере Аладдина, принадлежавшими ей по праву, дарованному волшебной лампой или волшебным кольцом.

Во второй половине дня пришла новая служанка, высокая девушка по имени Кейт, ходившая враскачку, словно моряк в юбке; она распаковала кухонную утварь, так что чай мы пили в обычное время. Мы сказали, что не устали, и пошли доставать игрушки и книги из специального сундука и расставлять их по комнатам, а когда закончили, оказалось, что уже пора ужинать, но мы были так измотаны, что почти ничего не съели и с радостью легли спать. Я уже засыпала и не смогла открыть глаза, когда папа пришел поцеловать нас на ночь, и он ярким лучом проник сквозь темноту за моими веками в мой сон. Когда мы вместе погружались в небытие, я думала, что завтра надо встать пораньше и поупражняться, мы пропустили день, но я так устала, кажется, проснусь очень поздно… ибо в нашей семье любили поспать. Но, к моему удивлению, среди ночи меня разбудили звуки, к которым я привыкла в предыдущие несколько недель. В конюшне топали фермерские лошади: бух, затем, после паузы, снова бух – доносился прерывистый, беспорядочный стук их копыт.

Как они расшумелись нынче, подумала я. Может быть, мистер Уир выйдет и успокоит их. Потом я встрепенулась, вспомнив, что мы не на ферме, а в лондонском доме и что конюшня здесь пуста. Я не испугалась. Но все же чувствовала озноб, как если бы огромная дверь раскачивалась на петлях и порывы ветра от ее движения били мне в лицо. Я не испугалась, даже когда села в кровати, посмотрела на Мэри, которая спала, положив по-прежнему идеально причесанную голову на сгиб локтя, и Корделию, лежавшую лицом вниз между сжатых кулаков, и поняла, что это происходит наяву, что я нахожусь в месте, где нет лошадей, и прислушиваюсь к топоту их копыт, доносящемуся из конюшни. В тот момент я даже почувствовала, что мне не одиноко. Кто-то прошел за запертой дверью, и заскрипела лестница. Я услышала, как после недолгой возни со щеколдой в комнате подо мной открылось французское окно, поочередно звякнули чугунные ступени. Папа пошел в конюшню, чтобы защитить нас от любой угрозы, которая там затаилась.

Я снова упала на постель, зарылась в простыни и одеяла и, ликуя, сказала себе, что я в безопасности, можно засыпать. Потом мне захотелось увидеть папу, я сбросила с себя одеяло, подбежала к окну и раздвинула занавески. Но в саду оказался не он, а мама. Ее движения были медленными, как случалось всегда, когда она волновалась из-за денег, она шла по блестящей лужайке, выбеленной потоками лунного света, такого яркого, что фонарь в ее руке не испускал лучей, а казался ровным желтым огоньком посреди всеобъемлющего сияния. Деревья отбрасывали на землю чернильную кружевную тень и казались частью потустороннего пейзажа. Наш сад превратился в край огромного парка, что тянулся до низких лесистых холмов, припорошенных далеким лунным светом. Холмы громоздились один на другой, пока в вышине не оставалась лишь узкая полоска тускло-черного неба между ними и самой близкой звездой. Мне послышался рог охотников, проскакавших мимо, как в папиной утренней истории. Этот изменившийся мир нравился мне, но я не хотела, чтобы мама оставалась в нем одна.

Надев уличные туфли и старое пальто, которое когда-то принадлежало Корделии, а теперь заменяло мне халат, я побежала вниз, отчасти чтобы помочь маме в случае опасности, а отчасти потому, что воспринимала изменения не как угрозу, а как приливную волну. Эта волна была белой, словно лунный свет, но не являлась им, она омывала стены дома, могла сотрясти их до основания, но не разрушить, она наполняла блаженством любого, кто в нее окунется. Мне тоже пришлось повозиться со щеколдой, и к тому времени, как мои маленькие ладони с ней справились, мама уже прошла через дверь в ограде; я оказалась в лунном свете и теперь должна была пересечь тревожный белый квадрат сада, чтобы догнать ее. Меня охватил страх перед ночью, перед топающими за оградой несуществующими лошадьми, перед взбучкой, которую устроит мне Корделия, если проснется, спустится и обнаружит меня раньше, чем я доберусь до мамы. Два страха схлестнулись во мне, и я пошла вперед. Корделии я боялась больше, чем ночи.

К счастью, мама оставила дверь в ограде открытой, потому что ручка была высоко. Возможно, она знала, что я следую за ней, или даже предвидела это еще до того, как я встала с постели. Но когда я нашла ее, она уже забыла обо мне. Она дошла до дальнего конца конюшни и, поставив фонарь на подоконник, оглянулась на четыре стойла. Желтый огонек освещал пустоту внутри них и оштукатуренные стены с разбитыми окнами вокруг. Он озарял всё: обманчивые выступы из тонкой паутины, отбрасывавшие слишком густую тень, ясли, в которых не было ничего, кроме пыли и отсветов, треснутое ведро, чей темный силуэт на полу казался целым. В этой пустоте спали четыре лошади, и каждая из них видела свой сон. Вот недовольно поводит тяжелым копытом Помпей или Цезарь, вот легко, словно дремлющий танцор, шевелится на несуществующей толстой подстилке Сметанка или Сахарок. Вот всхрапывает Цезарь или Помпей, вот тихо скрежещет зубами Сахарок или Сметанка, и снова медленно пускает носом пузыри один из упряжных жеребцов. Лошади казались менее печальными, чем окружавшие их кирпичи, доски и штукатурка, но от них исходила тревога, словно они чуяли предстоящие невзгоды. Мама смотрела в их сторону и сквозь них. Ее рот был нелепо приоткрыт, но глаза светились мудростью. Я спрашивала себя, что такого ей известно.

Воцарилась тишина, далекие часы пробили два, и в деннике громко заржал Султан, состарившийся еще в пору, когда мой отец был ребенком. Мамин взгляд скользнул к моему лицу. Лошади в стойлах обрели светящиеся очертания. Мы знали, что если пожелаем, если совершим мысленное усилие, подобное тому, с помощью которого переносим вес на одну ногу, то они станут такими же реальными, как мы сами. Но мы не стали делать этого. Таков был выбор моей матери. Еще с минуту лошади виднелись смутными силуэтами, а потом снова обратились в звук. Мама посмотрела сквозь меня, на далекий источник, из которого черпала уверенность, затем подняла фонарь и двинулась ко мне, встречая тени и отшвыривая их в темноту за своей спиной. Очень тихо она назвала меня по имени, взяла за руку, и мы вышли из конюшни, замерев на пороге, чтобы бросить последний вежливый взгляд на незримых лошадей. «Поторопись», – выдохнула мама, когда мы прошли через дверь в ограде, и мы побежали по белой траве к дому, который сейчас казался крохотной блеклой шкатулкой, затерявшейся среди черных деревьев и испещренной затейливыми ажурными тенями от кованых балконов и веранды. Когда мы очутились в гостиной, мама опустилась на колени, крепко сжала меня в объятиях и шепотом спросила по-шотландски, не превратились ли мои ноги в ледышки. Я обняла ее за шею и ответила, что нет, но она огорченно сказала, что я, наверное, совсем замерзла, хотя сама была одета лишь в ночную сорочку и халат и ее кожа казалась гораздо холоднее, чем моя. Я попыталась согреть ее своим телом, и мы ненадолго прижались друг к другу. Потом мама мягко высвободилась и пробормотала: «Спускайся тихонько на кухню, я согрею тебе молока». Я помню холод ее кожи на своих пальцах и губах, тепло молока у себя во рту – мама разогрела его сильнее, чем хотелось. Конечно, это не могло быть сном.