Kitabı oku: «Драма на трех страницах», sayfa 12
Варвара Белова. СКОВАННЫЕ
Здесь брошены орлы ради бройлерных куриц —
И я держу равнение, даже целуясь…
…на скованных одной цепью,
Связанных одной целью…
Илья Кормильцев «Скованные одной цепью», 1986 г.
– Объясните же, наконец! Я имею право закончить отчёт до среды! Какого чёрта меня увольняют за невыполнение плана!?
– Вы не сдали главный квартальный отчёт…
– Да вы оглохли, что ли!? Посмотрите же. – Верса1 показала собеседнику что-то в телефоне. – Здесь написано до шестнадцатого числа! Сегодня двенадцатое!
– Вы не сдали главный квартальный отчёт… – монотонно повторил мужчина, покачивая головой, как собачка на автомобильной панели. – В договоре всё прописано…
– Вот договор, там по-русски написано, где и что!
– Русский договор не действителен, перечитайте действительный договор.
– Ар ю идиот?2 В нём стоит та же дата. Просто на другом языке. Я работаю по правилам, почему меня увольняют?
– Вы не сдали главный квартальный….
– Меня вообще слышат или нет? – Крик разносится по всему помещению, шелестит среди одинаковых стопок бумаг, проносится над головами с одинаковыми стрижками.
Девушка и поправляет выбившуюся ярко-красную прядь волос.
– К кому я могу обратиться?
Мимо проходит миловидная работница и с голливудской улыбкой радостно сообщает:
– Если у вас появились проблемы, наша служба поддержки всегда будет рада помочь. Обратитесь к любому работнику и разъясните свою проблему.
– Я уже обратилась, но меня не-слы-шат! – по слогам рубит девушка.
– Повторите ваш вопрос, пожалуйста, – мягко отвечает работница, сверкая белоснежными зубами.
Верса устало выдыхает и оглядывает девушку напротив с ног до головы. Тот же гладкий русый пучок, те же безжизненные серые глаза, та же серая безликая форма.
Поправив ворот чёрной рубашки, она всё же произносит:
– Идэм3, можешь, пожалуйста…
– Спасибо, что обратились. Мы рассмотрим ваш вопрос в ближайшее время, – перебивает Идэм и уходит с застывшей кривоватой улыбкой.
Классика. Как и всегда.
Взлохматив короткие волосы, Верса вновь возвращается к старому собеседнику.
– Я…
– Вы не сдали главный…
– Да чёрт тебя дери!
Девушка стукнула кулаком по столу. Реакции не последовало.
– Вы больной? Может быть, вам помощь нужна? – спросила она, глядя в пустые глаза работника.
– Вы не сдали… В-вы… Сд-д-д-д-д…
Раздаётся треск, и из затылка мужчины начинает идти дымок. Изящным пальчиком девушка наклоняет его голову, и она с металлическим скрежетом сваливается прямо ему на колени. Из шеи торчат искрящиеся провода. Бледно-голубые голограммы наручников на запястьях исчезают.
– Ещё один. – Девушка с завидным спокойствием и цинизмом переворачивает голову и заглядывает в потухшие прорези глаз.
– Рест ин пис, май диар френд4.
Справа от неё сидит точно такой же мужчина, точно так же он покачивает головой, громко клацая кнопками клавиатуры.
Вдруг его глаза загораются. Мужчина распрямляется, поворачивает голову. На лице расцветает улыбка. Он поднимает свои руки и заворожённо их рассматривает.
Цепи на них начинают мерцать красным.
Мужчина показывает девушке руки, и только тогда она замечает, что из давно уже засохших глаз текут слёзы.
– Либерто… моё имя ли…
Наручники сжимаются сильнее. Мужчина зажмуривается и съёживается от боли.
– Моё… и-м…
Мужчина отчаянно хватается за голову.
Верса бросается к нему, до побелевших костяшек сжимает края стола.
– Либерто5? Даже ты…
Мужчина перестаёт дрожать.
Спустя пару секунд цепи вновь начинают светить привычным бледно-голубым. Когда несчастный открывает глаза, они вновь оказываются равнодушно-стеклянными.
Переведя взгляд на девушку, механическим голосом он гудит:
– Моё имя Идэм. Вы не сдали главный квартальный отчёт…
Анна Гройсс. ТАЙНА
Никогда бы он не стал заниматься такой ерундой, если бы не рыжая Лидка – долговязая, с выпирающими коленками, на целых два года старше и на голову выше. Смотрит сверху вниз и ехидно улыбается. Подумаешь – в третьем классе учится! Хочется подойти и как дать ей! Но нельзя: девчонка. Да и потом – ей врежешь, а она – в ответ.
– Давай, салага, показывай! Чего там у тебя…
Паша присел на корточки и ладошками расчистил песок.
В неглубокой ямке сверкнуло стеклышко, из-под которого просвечивал конфетный фантик.
– Это, по-твоему, секретик? – засмеялась Лидка.
Веснушки на ее лице разбежались по щекам. Паша угрюмо смотрел на них, и ему казалось, что они вот-вот посыплются с ее кожи. Захотелось даже подставить ладошки.
– Хи-хи, – подобострастно захихикала свита – две девчонки помладше Лидки, но старше Паши, и один мальчик – он еще в среднюю группу ходил, – мелкота.
Лидка встала и, как цапля, на длиннющих тонких ногах, с деловым видом пошла вперед, мелькая расцарапанными локтями. Банты на рыжих косах прыгали вниз-вверх. Следом тронулись Лидкины приспешники. Носком сандалии Паша разворошил секретик, втоптал в песок конфетную обертку и стекло, и поплелся за ними.
Лидка подвела их к огромному валуну, лежащему на самой границе детской площадки, опустилась на коленки и начала рыть сразу двумя руками. Песок был плотный, с камушками.
Столпившаяся свита с почтительным вниманием наблюдала за действиями предводительницы. Паша, притащившийся позже всех, втиснулся в круг зрителей, растолкав девчонок, – те неохотно, но молча раздвинулись. Затаив дыхание, он стал ждать.
Наконец кое-где в песке, словно драгоценные клады, открылись, засверкав на солнце, цветные стекла. И когда Лидка их полностью расчистила, все прямо рты пооткрывали!
Под первым, бледно-зеленым стёклышком, на голубом лоскуте ткани лежала большая перламутровая раковина.
Вторым секретиком, прикрытым бутылочным осколком редкого желтоватого цвета, оказалась гроздь белой сирени на синей фольге.
А под третьим, прозрачным, хохотал во весь рот Микки-Маус, нарисованный на обертке от жвачки.
Все замерли в изумлении, любуясь на чудо, а детсадовец сказал:
– Ого!
Лидка поднялась с коленок, отряхнула ладошки и снисходительно, взрослым голосом, произнесла:
– Учитесь, пока я добрая.
Паша хмуро поглядел на неё и ничего не ответил. Развернулся и пошёл домой.
До поздней ночи, ворочаясь в кровати под громкое кваканье лягушек, обитавших за домом в глубокой луже, не пересыхающей даже в самую страшную жару, он все ломал голову, что бы придумать такого необычного, чтобы поразить их всех, и прежде всего, конечно, Лидку, и его вдруг осенило.
Утром, позавтракав, он взял сачок для ловли бабочек и вышел из дому. Лягушек в луже было видимо-невидимо, но стоило ему подойти, как они брызнули в разные стороны. Паша застыл как заправский охотник, выискивая цель. Вскоре она обнаружилась – неподалёку, укрывшаяся за травяным кустиком.
Он тихонько приподнял сачок и резко опустил, заарканив добычу. Лягушка попалась мелкая – как раз то, что надо. Раздувшись, она громко квакнула, отчаянно задергалась, но он накрыл ее ладонью, а сеть внизу надежно закрутил. И положил трофей в карман.
С местом Паша уже определился. Он спрячет секретик в корнях старой сосны, на песчаном пригорке.
Взобравшись на холм, он с предосторожностями извлек добычу из сачка. Та уже не вырывалась, только слегка двигала лапками, однако, почувствовав волю или, быть может, новые, не предвещающие для нее ничего хорошего обстоятельства, заметалась, пытаясь выпрыгнуть из его руки, и Паша сжал её покрепче. Лягушка притихла и вовсе перестала шевелиться.
Он посадил пленницу в ямку на серебряную фольгу от шоколадки, полил водой из лужи и положил ей немного травки, а сверху аккуратно прикрыл выпуклым прозрачным осколком.
– Посиди тут немножко, – прошептал он, наклонившись над неподвижной лягушкой. – Ладно?
Устроив ее таким образом, он удалился, присыпав секретик песком.
Все! Дело сделано. Теперь его первенство неоспоримо! Никто до него не додумался поместить под стекло, как в зоопарке или в аквариуме, настоящую живую лягушку.
Остаток дня Паша болтался около Лидкиного дома, предвкушая триумф. Съел мороженое, покачался на качелях, повздорил с мальчишкой из соседнего двора. Он ждал Лидку, но она так и не появилась. Зато на следующее утро увидел ее сразу, как только вышел на улицу.
– Пойдем, что покажу! – не поздоровавшись, чтобы не тратить время на лишние церемонии, сказал Паша.
– Что, новый секретик? – усмехнулась Лидка. – Ну-ну.
– Обалдеешь, – уверенно произнес он. – Спорим, ты никогда такого раньше не видела?
С видом победителя, не оглядываясь, Паша двинулся вперед, а она пошла за ним. По пути Лидка пыталась выспросить, что же он такого собирается показать, но Паша помалкивал и только загадочно хмыкал.
Когда они присели под сосной, ее глаза горели любопытством. Не зря это называлось у них секретиком! Тайна, значит.
Не отрывая взора от Лидкиного лица, Паша нащупал правой рукой развилку между корнями и медленно пальцами расчистил песок.
Несколько секунд Лидка напряженно смотрела вниз. Затем её брови поползли к переносице, а лицо сморщилось.
– Зачем?! – крикнула она и толкнула его в плечо.
Паша упал на спину, а Лидка вскочила и, сверкая подошвами сандалий, убежала.
Она убежала, а он все смотрел ей вслед, потом перевел взгляд на секретик. Лягушка под стеклом потемнела и скукожилась, напоминая мокрый грязный обрывок тряпки. Паша прислонился к стволу сосны и горько заплакал.
Ночью Паша опять не спал и все думал, пытаясь взять в толк, как же так получилось, что лягушка, недавно трепетавшая в его ладони, полная той неведомой силы, что называется жизнью, стала вдруг иной, не похожей на себя? Что ушло из неё? Почему одно стало другим?
На следующее утро он пришел и, раскопав песок, осторожно убрал стекло. Лягушка была склизкой и неприятной на ощупь. Он бережно завернул её в фольгу и похоронил в песке.
Ольга Кузьмина. ВЫЙДИ КО МНЕ
– Выйди ко мне, малыш.
– Не выйду!
– Обещаю, на этот раз всё будет хорошо.
– Ты всегда обещаешь, а у меня теперь шрамы на спине. И с лестницы я из-за тебя упала. Хватит! За мной ухаживать некому, сам знаешь.
– Я ведь тебе еду приносил.
– Ну, спасибо, не дал сдохнуть от голода!
– Ты пойми, я не виноват…
– Конечно, вали всё на инстинкт! На природу, мать её!
– Малыш, просто посмотри на меня. Просто посмотри!
Пушистый персидский кот ложится на бок, приоткрыв рот, смотрит с тоской и надеждой в угол захламлённого чердака.
Из норы выглядывает белая крыса. Принюхивается, подслеповато щурясь.
– Что с тобой? Кто это сделал?!
– Я сам. Знаешь, никогда не думал, что у котов настолько прочные зубы! Я битый час грыз ножку ванны, пока сломал клыки.
– Как же ты теперь?
– Ничего, проживу. Консервы жевать не надо. Выйдешь ко мне?
– Не знаю… Шрамы ты мне когтями оставил.
– Нет больше когтей. – Кот вытягивает лапы. – Я хозяевам новый диван разодрал, так они ветеринара вызвали. Вот, полюбуйся на маникюр.
– Бедный ты мой… – Крыса выходит из норы. – Всё ещё любишь?
– Я тебя всегда любить буду, даже если…
– Молчи! А то опять что-нибудь ляпнешь. «Даже смерть не разлучит нас!» Хоть бы раз подумал, прежде чем языком молоть!
– Кто же знал, что меня услышат. Знать бы ещё, кто именно?
– Какая разница. У всех богов отвратительное чувство юмора.
Они сидят рядом. Смотрят в разные стороны, подёргивая усами.
– Я ухожу отсюда.
– Куда? Зачем?!
– Не вскакивай, а то убегу! Я устала оглядываться и вздрагивать. И знаешь, крысы живут два года. Ну, три или четыре, если очень повезёт. Не хочу, чтобы ты меня дряхлой видел. И невест твоих видеть не хочу!
– Каких невест?!
– Не ври, думаешь я не знаю про рыжую лахудру, которую тебе вчера привозили! Кобель породистый!
– Не кобель, а котяра.
– Я фигурально выражаюсь.
Они снова молчат.
– Ну хочешь, я буду по ночам орать и углы метить? Тогда они мне не только когти отрежут.
– Идиот персидский! Даже думать о таком не смей. Тебе ещё жить и жить. А вдруг я в следующий раз кошкой стану? Мы ведь встретимся, к гадалке не ходи. «Даже смерть не разлучит…» За что мне это? За что, боги?!
– Я тебе сыр принёс.
Крыса берёт в зубы кусок пошехонского сыра и семенит в угол, что-то невнятно ворча. Кот искоса следит за волочащимся по доскам розовым хвостом, и когда голова крысы скрывается в норе, прыгает. Стукается лбом о стену, крысиный хвост выскальзывает из-под лапы. Из норы доносится возмущённый вопль:
– Я так и знала!
Кот трясёт головой, убеждая себя, что хихиканье за спиной ему всего лишь послышалось. Хотя… Пусть смеются, лишь бы вернули её, когда настанет срок. Всё равно кем, лишь бы вернули.
***
– Вот, Персик, знакомься, эта девочка будет жить с нами. Вы подружитесь.
Рыжий кот, развалившийся на диване, открывает глаза. Подскакивает и одним махом взлетает на книжную полку.
– Ну что же ты, малыш! – Молодая овчарка весело скалит зубы. – Выходи ко мне. Всё будет хорошо, я обещаю.
За спиной кота смеётся кто-то невидимый.
Валентина Батищева. ЛЮБИМЫЕ
Мы говорим уже долго. Но всё не о том. Старая, обшарпанная комната сторожки при детском доме. Мётлы, лопаты, старый топчан, горячая печка в углу и небольшое оконце.
– Ты шла по аллее в синем сарафане! – доказываешь ты.
– Да не так всё было! – смеюсь я. – Мы с тобой друг друга увидели, когда ещё весна была. Ты на мотоцикле тогда подъехал с разворотом, в куртке кожаной, очки авиаторы, такой весь деловой: «Мадмуазели, не желаете ли с ветерком?» – я пытаюсь подделать твой голос. – А сам только на меня сквозь очки смотрел.
– Так, а на кого мне смотреть было? – улыбаешься ты. – Подружка-то твоя замужем уже была, с животом стояла. Да не всё ли равно?
Ты стал серьёзным.
– Давно то было, быльём поросло…
– Н-да… – соглашаюсь я, вздыхая. – А потом, как каждое утро, зацелованные, навстречу солнцу, помнишь? Оно в чистом небе золотилось, только набирая цвет. Я к куртке твоей прижмусь, запах твой вдохну, обниму тебя снизу под курткой, каждую мышцу чую, пока ты мотоцикл заводишь и такая счастливая…
– А мотоцикл?.. – Ты перебираешь, рассматривая, какие-то мелочи на полке и не смотришь на меня.
– Не знаю… Хороший такой мотоцикл был. С места до ста…
– Так нельзя было, глупая, убиться могла!
Теперь ты смотришь прямо на меня своим «тем» взглядом, от которого у меня всегда были мурашки. С весёлым прищуром, с россыпью звёзд, с искрящейся бездной.
И я смеюсь:
– Но я же не знала! Я как села за руль – и пропала… Такая мощь, такая сила. И он твой. И я твоя. Ты словно со мной был.
И после минутного молчания добавляю:
– Хорошо, что ты его больше не увидел – раз царапина, два. И зеркало ещё сорвано…
– Я вижу, ты не злишься, в твоих глазах светлая грусть.
– Это я в детдом продукты возила, – сознаюсь, наконец, со вздохом. – Меня вместе со всеми, до кучи, заставили с областной проверкой в детдом идти. Малышей этих увидела с голодными глазами, что в каждом приходящем мать видят, и пропала. Как раз тогда мальчик умер от голода, ему всего четыре было, я застыла. В голове что-то перевернулось, в груди сломалось. «Зачем, – думаю, – я здесь?»
Тогда на меня и свалилось прям осознание, что война, что голод идёт оттуда. Что люди едут куда-то, детдом этот голодный. Что мы не хлебный край и у нас всё хорошо, а что и к нам это прийти может, что и нас коснётся, что и мы умереть можем. Ты и я, понимаешь? И я тогда, всё что могла, детям везла. Вечера свободные с ними проводила. Малышам сказки читала, старших шить, стирать учила. Жалела их…
– Да… – Ты потёр свой подбородок с трёхдневной щетиной.
– А потом и до нас пришла война… Меня сразу, в Городе, и забрали. Ты же на курсах в тот день была?
– Да, – не спускаю с тебя глаз, пытаясь сохранить в памяти каждую твою чёрточку, – на курсах…
– Что с тобой стало? – Я знаю, тебе больно, ты не смотришь на меня, но ты спрашиваешь. Тебе надо знать. Ты бессилен что-то изменить, но ты должен знать.
– Ворвались с автоматами, вывели всех во двор. Кто кричал и сопротивлялся – расстреляли на месте. Остальных раздели, избили, насиловали несколько дней, не давали еды, воды. Всё остальное время стояли во дворе на коленях, нагими, в октябре. Затем выбирали и уводили по одной, по две. Меня взял в услужение Лысый со своей бандой.
– В услужение? – глухим голосом спрашиваешь ты, рассматривая щели в полу.
– Так проще. В услужение. Поэтому прислуживала, была ласковой и покладистой, улыбалась, не смотрела с ненавистью. Я очень хотела вернуться к тебе.
– Почему тогда на твоём теле столько шрамов? – Ты всё ещё не смотришь на меня.
– Потому что от безнаказанности у десятка пьяных мужиков сносит крышу. И при виде первой крови они превращаются в охотников, что загоняют свою жертву. А я хотела выжить. А ещё Лысый периодически ревновал меня. Хотя сам же отдавал меня своей банде и смотрел с какой-то животной радостью, когда меня насиловали на его глазах. Он отрезал мне безымянный палец – чтоб никогда не смогла надеть обручальное кольцо. Он перебил мне коленные чашечки, чтобы не убежала. Он хотел отрезать мне груди – чтоб не смогла кормить дитё, если вдруг оно родится от кого-то. Но Бог меня миловал, обошлось.
– Как его звали? – глухо спрашиваешь ты.
– Лысый. Лысый и его банда. Полицаи. Большего я не знала, большего и не нужно было знать. А потом город заняли наши, и они попались. Вернее, мы попались. Меня осудили вместе с ними. Так я попала на фронт. Я должна была искупить свою вину ценой своей жизни. Я искупила сполна – я спасла много жизней. Очень много очень важных жизней. Ценой своего здоровья. У меня одна почка, несколько контузий, левый глаз не видит и пуля у сердца. Но после войны мне не позволили вернуться домой. Меня отправили на север. Десять лет я ждала дня, когда смогу вернуться в наш город. Вернуться к тебе. А когда я приехала, меня наказывали за грехи банды Лысого. Местные выливали на меня свою ненависть, особенно кто потерял близких. Закидывали камнями, ждали в подворотнях…
– Почему ты не уехала? – практически шепчешь ты, но я тебя слышу.
– Я ждала тебя…
– Я был в плену, – вдруг начинаешь рассказывать ты. – Меня просто продали. Свои же. Концлагерь. Пытки.
Ты с горечью вспоминаешь что-то, сжимая кулаки, но я не тороплю. Я жду. Я ничего не могу изменить, но я должна это услышать.
– Они ставили опыты на детях… – продолжаешь ты в тишине. – Это нелюди. Я думал, ты будешь ненавидеть, узнав, что я согласился работать на них. Я просто хотел вернуться к тебе.
Ты всё же повернулся ко мне, вглядываясь в глаза. Я улыбнулась:
– Мы делали всё, чтобы вернуться друг к другу. Мы смогли выжить для этого дня. Я не могу тебя ненавидеть. Я поступала так же…
– Когда все вокруг умирали от голода, я ел брошенную мне врагом краюху, не гнушался поднимать из грязи, и как преданный пёс, благодарил, целовал руки. Презирал сам себя, но я так хотел вернуться к тебе…
– Мы помогли друг другу выжить, – шепчу я. – Не нужно себя винить. Это счастье, что у нас было, ради чего жить. Я хотела провести по твоим волосам, почувствовать их мягкость между пальцев, но не решилась. Имею ли я право? Раньше я любила перебирать твои волосы. Когда мы лежали, пресытившись от любви, на веранде старого бабкиного дома, и я зарывалась пальцами, массируя тебе голову, ты улыбался, закрыв глаза, от моих нехитрых ласк.
– А потом, сразу из плена нас отвезли на восток. Там начиналась другая война. Там я тоже искупал свою вину ценой собственной жизни, – ты стучишь по штанине, и я слышу стук по дереву. Вот почему ты хромаешь. – А когда смог вернуться, наших домов уже не было.
– Они разобрали их на дрова, – вставляю я. – Им надо было чем-то греться. Бедные люди.
– Ты жалеешь их? – удивлён ты.
– У каждого были свои причины в жизни поступить так или иначе, – пожимаю я плечами, с накинутой на них старой дырявой шалью. – Я не смею судить. Мне жаль, что не осталось памяти от моих предков. Будто и не было их… А остальное – пыль. Да и это не важно. Важно, что мы смогли выжить и вернуться друг к другу. Разве нет?
Ты секунду хмуришься, и вдруг смотришь мне в глаза.
– Ты права. Лишь твой смех в памяти не дал мне опустить руки и стать слабым.
Ты протягиваешь мне руку. Солнце ярко осветило комнату, ослепляя меня и делая всё вокруг невидимым. Оно сияет позади тебя словно ореол, окутывая своими лучами. Я вижу твоё лицо – ты прекрасен. Тебе едва ли двадцать, и во взгляде твоём бездна с россыпью звёзд, что я так обожаю в тебе. Твоя улыбка обещает любовь. Я протягиваю руку в ответ к твоей протянутой руке. Пальцы переплетаются, и ты тянешь меня за собой на выход.
Я спускаюсь с двух ступенек крыльца старого бабкиного дома, прикрывая ладонью козырьком глаза. Ты садишься на новенький мотоцикл, скрипя кожей коричневой куртки, и поигрывая очками авиаторами, игриво спрашиваешь:
– Мадмуазель желает с ветерком?
Я смеюсь своим искристым смехом-колокольчиком, устраиваюсь позади тебя, расправляя складки синего сарафана, обнимаю тебя за талию пониже куртки, ощущая тепло любимого тела и чувствую себя бесконечно счастливой…
– Не было печали, – ворчала новая директриса, узнав о двух угоревших от печки стариках этой ночью в сторожке доверенного ей только вчера детского дома…
