Kitabı oku: «Драма на трех страницах», sayfa 2

Ирина Фоменко. АКВАРИУМ

Самый лучший забор в деревне – у Крагина. Досочки одна к одной. Еще хозяин славится тем, что у него колодец с резьбой, жена с талией и двое ловких сыновей в панамках. Сам Крагин тоже летом носит панамку, и когда идет по деревне с детьми – ну точно три поросенка.

Толя Якутов говорил, что в войну мимо деревни табунами ходили немцы, и якобы не без их участия уродился Крагин таким отличником. «Всё у него по линейке. Скучный мужик».

Улыбался Крагин всегда одинаково, выгнув грудь колесом, как для снимка на доску почета. Вот помрет Наф-Наф, у него и могила будет на пятерку, вся в цветах, с новенькой скамейкой, с той же бравой улыбкой на фотографии. Пройдет человек мимо и скажет: «Ах, какой хороший человек, видно, был этот Крагин!» И зарыдает.

– Здорово, Крякин! – прищурился изрядно выпивший Якутов.

– Здорово.

– Забор чинишь?

– Чиню.

Тут возникли, как из земли, два сына, и глазами луп да луп – всё им интересно.

– Во! – объяснил младший сын и показал на лежащий рядом столб.

– Сгнил, – пояснил второй сын. – Заменить надо.

– Где сгнил? – ещё сильнее прищурился Якутов.

– Во! Во, – показали поросята в панамках.

– Не вижу! Ах, это пятнышко, – задумался Толя и поскрёб небритую шею. – Да, сгнил… прямо весь.

«Да ему б еще лет двадцать стоять, – думал Толя про себя, – но только не на этом огороде».

– Вовремя ты, Крякин, столб обезвредил, – съязвил Толя.

– Да! – обрадовались дети, не поняв насмешки.

Сам Крагин молча тесал новый столб. А молчание это и дураку понятно. Мол, иди ты Якутов своей пьяной дорогой. Иди вниз с моей горки в свое болото. В калитку зайдешь – дверцей не хлопай. Одно неосторожное движение, у тебя весь забор сложится, и дом, и крыльцо с лягушками, и сортир с ящерицами. Потому что надо, Толя, вовремя обезвреживать гнилые столбы. И пить надо меньше. И вообще закрой рот, а то последние зубы просыплешь.

И кстати, могила у тебя, Якутов, такая будет, что смех да срам. Кривая, гнилая, без фотографии (сам подумай, что туда повесить? Детскую разве что). И всякий идущий мимо могилы плюнет и ничего про тебя не подумает.

– А мне оно и не надо, – сам себе возразил Толя. – Ты знаешь, Крякин, мне всегда хотелось жить в гармонии с природой.

– Да ну.

– А ты вот, Крякин, не живешь в гармонии с природой.

Ты живешь супротив нее.

– Чего-чего? – Крагин распрямился и опустил топор.

– Чего-чего, – эхом подхватили поросята.

– Вот гниль, Крякин, это процесс естественный. И лягушки – тоже живые существа, и ящерицы. Они мне нравятся.

– И мне! – ответил младший сын.

– Ну-ну, – продолжал Якутов. – Прыгнет рядом – так хорошо… А без них тоскливо. А ты… У тебя лягушки-то есть? Ну хоть одна?

– Полно, – снова обрадовались дети.

Младший куда-то убежал, а старший показал в сторону.

– Вон пруд, – объяснил он. – В прошлом году выкопали. Уже четыре лягушки. И ещё мы туда хотим рыбу поселить.

– Рыбу?

– Да. Мы в городе видели аквариум, но папа не может купить. Сказал, что в наш пруд можно карасика поселить. А ещё к нам ежик приходит. Нафаня.

– М-м-м, – застонал Якутов, потирая больную голову.

– Небось в «пинжаке» приходит ваш Нафаня.

И побрел к себе, хотя ему вослед еще что-то говорили. Толя не слушал, но уловил только одну фразу, которая прилетела к нему сквозь ровненький забор Крагина: «Оставьте его в покое!» Это он детям сказал. А что, любопытно узнать, они хотели сделать? Камнем кинуть?

«Ну сейчас!» – оскалился Якутов и снова в гору пошел. Тяжело хрипела и булькала его грудь, ждущая контрольного удара камнем. Тяжело поднимались ноги, жаждущие последней схватки.

Пока шёл, вспомнил, что фотография на могилу у него приличная всё же есть. Правда, ему там не пятьдесят лет, а тридцать, но какая разница!

– Потом, потом, – объяснял Крагин младшему, а тот всё упирался.

Якутов стоял за деревьями и за забором, и никто его там не видел.

– Ему не до тебя.

– Ну папа!

– Будешь смолить новый столб? – отвлекал Крагин от какой-то затеи сына.

– Буду, – сдался младший.

Ничего Якутов не понял. Постоял сам, как столб, и двинулся вниз по дороге. Осторожно свою калитку открыл, чтоб забор не рухнул.

Тропинка к дому была влажная, а по бокам возвышались стены некошеной травы. И в ней тоже сновали ежи по вечерам, свои ежи, родные. А чуть дальше к забору, в зарослях ивы гнездились птицы. Одним словом, везде кипела жизнь. И Якутов там не был хозяином, а скорее соседом.

Протопал галошами по грязи, вошел в избу – и сразу в кровать.

Очнулся ночью. Дождь лупил по крыше и кое-где затекал в комнату. Капли звонко падали на пивную банку у кровати. В темноте хозяйничала мышь.

– А ну тссс!

Мышь притихла, а потом снова принялась за дело.

– Да чтоб тебя! – крикнул Якутов и бросил банкой в угол, но зверёк, привыкший к соседству с человеком, опять быстро осмелел.

Толя, бранясь, шарахнул в угол табуреткой и осмотрелся. Естественная нужда заставила его выйти на крыльцо.

Снаружи пахло дождем и летом. С крыши струилась вода, приминая траву. За ивняком вдалеке возвышался крагиновский дом, горело одно окошко в сенях. В доме было натоплено и небось пахло блинами. Жена напекла.

У Якутова сжались от голода все внутренности. Он зачем-то ждал, пока окно погаснет, а оно всё горело.

«На кой им аквариум? Сами ж в нём живут! – решил Толя. – Плавают туда-сюда, туда-сюда. А ты гляди на них, слюни глотай. «Вон какие мы ладные. Банки с огурцами, если что, вот здесь, Якутов!» Ну-ну. Чего еще покажете?»

Он однажды залезал в дом Крагина. Залезал, как волк к Наф-Нафу. Правда, не через трубу, а в это самое окно, отвернутое от дороги и лишних глаз. Как у волка, и у Якутова с дружками ничего не вышло. Двери, замки, жлыги, стены…

Крагины тогда уехали всей семьей по каким-то делам в город аж на неделю. Идея штурмовать аппетитный домик пришла четверым мужикам одновременно. Полночи ломали и гнули всё, что можно, но смогли открыть только это жалкое окно в сени. Еле влезли, погремели там, уронили что-то и остались с носом. И с пятью большими банками соленых огурцов, которые жена Крагина не успела убрать в погреб.

– Закусь у тебя, Крякин, была отменная, – сплюнул Якутов в ночь.

Хозяин особо не искал – кто. Ему как будто и разницы не было. Приходил участковый и к Крагину, и потом к Якутову, но последний находился в таком смертельном запое, что отвечать не мог. Через месяц все замяли, только Крагин как-то у магазина сзади к Толе подошел и в спину ему тихо сказал:

– Банки к осени отдай.

И всё. Ни разговоров, ни наездов – ничего.

Банки Якутов не вернул. Он и не знал, где они, одна у него на кухне только стояла. Напоминала о вечном долге.

Наконец погасло окно в доме Крагина и от сердца словно отлегло. Теперь и спать можно. Встал Якутов на ноги, глядит – на перилах крыльца лягушка сидит. Красивая-красивая! Улыбается. В руки взял – игрушечная.

Потом глаза открыл как следует, а этих лягушек на крыльце аж три штуки сидит, и еще одна крупная на заборе. Якутов выругался: кто ж это над ним издевается?! Крагин?! Ничего он не боится. Бесстрашный Наф-Наф.

Прямо утром пошёл к нему с ответом. Прихватил лопату – больше ничего на глаза не попалось. Подходит к дому, а там Крагин сына распекает:

– Ты о чём думал? Кто тебе разрешил туда лезть?

Стоит младший в панамке, глазами хлопает, губы надул.

– Я же ничего…

– Кто, я спрашиваю! – настаивает отец.

Младший чуть не плачет.

– Нельзя туда! Слышишь? – вмешалась мать.

И такие глаза сделала, что не передать.

– Ему скучно! У него лягушек нет, – крикнул младший и заревел.

К маме подскочил и в коленки головой ткнулся.

Якутов стоял у калитки в полный рост, и его, конечно, заметили:

– Здорово, – сказал Крагин, не выгнув на этот раз грудь колесом.

Он был без панамки, и его лысоватая голова блестела на солнце. Чуть в стороне грустно пинал щепки старший сын. Жена Крагина даже издалека пахла блинами. Она смотрела на Толю с тревогой. Ее слова: «Нельзя туда!» проникли куда-то очень глубоко. И этот её взгляд…

Нет, она говорила не про хороший тон и чужие огороды. Нельзя туда – это как в Африку гулять, как в нору к зверю. Мало ли что ему в голову взбредет – Якутову то есть. Толя даже чуть согнулся от этих мыслей, будто кто-то его проткнул насквозь. Все его уже видели, кроме младшего поросенка, тот обернулся последним. Долго глядел из-под панамки. Видимо, он единственный, кто не знал, что за человек Якутов, не знал, что это он ломал его поросячий домик. Что этот пьяница уже и не человек почти.

Не сказали?!

Не сказали. И не знают, как сказать. Вот и твердят свои штампованные: «Нельзя туда», а мальчишка не понимает.

Сцена затянулась, все ждали чего-то от Якутова, от его лопаты.

– Так это твои лягушата? – выдавил Толя из себя и улыбнулся младшему, обнажив редкие зубы.

– Мои, – серьёзно ответил он.

– Симпатичные. Особенно та синяя, на заборе. Только это… Родителей слушай, нельзя в чужие огороды залезать.

Сказал и осекся.

– Да не хотел я ничего воровать, – запищал младший. – Я вам лягушек принес, и все!

И ножкой упрямой топнул.

– Да-да, – закивал Якутов. – У меня и воровать-то нечего…

– Я за ними пошел, когда вы тут еще стояли вчера. Но не успел! У вас нет лягушек, а у меня много! А синяя вообще в воде плавает, если завести.

– Ну что ж, – мялся Якутов, – попробую завести… Или отдать?

– Это вам, – сказал младший.

– Спасибо. Только вот что. – Толя поставил свою грязную лопату к новенькому столбу забора и присел на корточки. – Поди, что скажу.

Младший сделал несколько робких шагов.

– Пьяница я, малец. Понял? Знаешь, что такое «пьяница»?

– Знаю.

– Не знаешь. Пьяница – это как серый волк. И ты родителей слушай, ко мне больше не ходи. Сказано «нельзя», значит нельзя. Такой закон. К одним можно, к другим нельзя. Даже с лягушатами. Понял?

– Ну, понял.

Толя встал и взял лопату:

– Слушай, сосед, дай у тебя за сараем червяков накопать.

– Копай, – пожал плечами Крагин.

Ближе к вечеру в сенях снова зажегся свет, за забором стоял Якутов. Окно не звало его, но и не прогоняло. Постояв с минуту, Толя двинулся вниз к дому, а у обновленного забора появилась большая банка с водой, в ней плавали два юрких карасика.

Ирина Радова. СТУЛ

Переезд – дело трудоёмкое и не всегда приятное. Особенно если он не желанный, а вынужденный.

Подумать только: зачем человеку столько вещей? Некоторые из них тебе вообще больше не понадобятся, но ты их тащишь и тащишь за собой. Отнюдь, не все такие барахольщики, как я. Если человек часто переезжает, то дежурного чемоданчика с самым необходимым оказывается вполне достаточно для комфортного существования. Если же ты годами «гнездишься» на одном месте, то невольно обрастаешь ненужным барахлом. Вот и я оброс.

«Сколько же здесь всего…» – проносится в голове, с языка же слетает пара матерных. Мой старый, со всех сторон заваленный вещами чердак смотрит на меня неприветливо, дескать: «Чего забыл здесь? Нам и без тебя хорошо». Да и мне неплохо, только дом продаётся, задаток получен, а новый хозяин вряд ли рад будет такому «наследству».

Озираюсь по сторонам. Груды наваленного, всеми забытого старья притихли и ждут своей участи. Участь у них одна – мусорный пакет и свалка. Давно пора было навести здесь порядок, только руки не доходили. Теперь вот и повод нашёлся.

Принимаюсь за дело. Первое, что попадается под руку – старые мамины пластинки, покрытые пылью и грустью. Не мешкая укладываю их в мешок.

Баа… Это же мои боксёрские перчатки. Сколько было в них боёв, сколько побед… Мой первый приз – золотистый кубок, чемпион города… Старый велосипед, с вогнутым рулём и выбитыми в колёсах спицами … Рваный дедов бушлат, изъеденный молью.

Человек я не сентиментальный, но сейчас руки предательски дрожат, когда один за другим в мусорный пакет укладываются старые предметы былой жизни. Словно бы достаю из завалов кусочки своей памяти, и тут же прячу их вновь. Прячу туда, откуда нет им уже возврата.

Детские вещи: игрушки, одежда, старые школьные тетради.

Жизнь – целая жизнь одной большой семьи. Правда, теперь только я один остался. Остался ещё и старый дом с заваленным воспоминаниями чердаком.

Разбираю, сортирую с усердием. Старая посуда пригодится соседке – Нине Павловне, она будет довольна, а вот советские ёлочные игрушки, пожалуй, оставлю себе.

Оглядываюсь вокруг. Работа ладится. Постепенно кучу старого хлама заменяют разноцветные мусорные мешки.

Устал. Подхожу к маленькому чердачному окошку. Курить хочется жутко. Поворачиваю голову и замираю. Что же это, неужели он… В самом отдалённом углу я вижу детский деревянный стульчик. Одна ножка у него сломана, лак совсем облупился и потемнел от времени, на спинке едва виден потёртый красный узор, что так нравился мне когда-то.

Беру его в руки, и как волной накрывает.

– Васька, держи стул, – говорит она, протягивая двумя руками детский стульчик.

Мне уже девять, соседской девочке – Ленке, всего шесть. Две косички с вплетёнными красными ленточками, измазанная в вишне белая юбка.

– Держи, говорю, – настаивает она.

– Зачем он мне? – спрашиваю с важным видом.

– А вот сядешь и будешь сидеть, – смеётся.

– Не возьму, что я, малыш какой-то сидеть на таком стуле.

– А я говорю: бери. Уезжаем мы завтра, мама сказала тебе отдать.

– Уезжаете?

Как это? Разве ж можно отсюда уехать? Здесь же столько вишни, малины, и до речки рукой подать, а зимой горки, санки. Столько всего, а они уезжают.

Раздумываю.

– Бери, это, чтобы ты меня помнил, – говорит и смеётся.

Взял нехотя, а в груди кольнуло: «чтобы помнил…»

И я помнил. Всё время помнил, а когда повзрослел, нашёл её. Вместо двух косичек теперь она носила короткую стильную стрижку, а белую юбку заменили обтягивающие джинсы.

– Ты хранишь мой подарок? – спросила она с улыбкой, докуривая ночную сигарету.

– Лучше тебя хранить буду, – ответил я и обнял её.

Я хранил её ровно тринадцать лет. А потом она сказала:

– Тесно мне, Вася, душно, не могу так больше. Давай уедем?

– Куда же ты хочешь, глупая? – спросил я с удивлением. – Здесь же всё рядом, посмотри, какая красота вокруг. Работа у нас хорошая, друзья, дом.

– Уедем, Вася, уедем. Не могу я тут больше, не могу, – заплакала она.

– Никуда я отсюда не уеду. Раз так надо, уезжай сама, – рассерженно ответил я. Что за чушь выдумала? Здесь самое лучшее место на свете.

Не верил я, что сможет. Да нет же… Куда она денется? Играет просто, капризы опять. А она собралась и уехала. И так больно мне было от предательства этого, что я взял и вырвал её из сердца, выкинул всё, что с ней связано. Нет её, не было. Всё. Точка… Один только стул остался.

Сейчас же так накрыло меня, до чего же был я дураком. Почему не спросил, что творится с ней, почему она так хотела уехать?

Да так сильно, что всё оставила. А я любил, а я люблю…

Всё кручинилось в моей душе, выворачивалось. Сигарета одна, вторая, третья. Не могу успокоиться. Двадцать лет прошло, не болело уже, так зачем же попался мне этот ненавистный стул под руки.

Беру его и с силой выкидываю из чердачного окна. И пока наблюдаю, как он летит, словно бы вся жизнь перед глазами, а в ней одна лишь гордыня моя. Что сделал я в этой жизни? Кого осчастливил? Кому помог?

Старый, поломанный деревянный стул, промокший от дождя, сиротливо лежит на траве. Один кусок моей памяти, выброшенный из чердака воспоминаний, как ошибка, которую нельзя исправить…

Татьяна Васильева. ЛЮДИ, КОТОРЫЕ МЕНЯ ЛЮБИЛИ

В ушах стоит жуткий гул, будто бы сотни колокольчиков звенят в голове одновременно. Сквозь него я слышу бормотание людей и назойливое карканье голодных птиц. Мою голову будто сковывает обруч, руки онемели. Впереди туман или мои глаза закрыты? Подношу руку к лицу так близко, что пальцы почти касаются роговицы. Отчетливо вижу её на фоне молочной дымки. Ветер скользит по моей коже, ласкает лицо, шею и грудь. Мне совсем не холодно, но очень больно. Снова слышу голоса. Я вглядываюсь в туман, машу руками, пытаясь развеять его. Я ищу лица тех, кому принадлежат голоса, иду к ним навстречу. Я не чувствую земли под ногами. Она рыхлая и влажная от вчерашнего дождя, но я не вязну в ней. Наоборот, она расходится в стороны, стоит мне ступить на неё.

Сквозь туман проступает знакомое лицо.

Мама стоит. Вся сгорбленная. Жалкая, как старая мышь, что попала в мышеловку, – лучше прикончить, чем оставить. Она плачет, даже ревёт. Никогда не видела её такой. Что-то кричит.

Я вижу, как напрягаются связки на её горле, вот-вот порвутся. Но я не слышу её. Наверное, ветер уносит слова в сторону.

Я пытаюсь прочитать по губам, как в детстве, когда она возвращалась злая домой. Но её лицо мутнеет, я не могу ничего разобрать.

Перед глазами стоят слёзы. Мне снова восемь. В руках я верчу старые наручные часы. Витиеватые знаки на циферблате, стёртая позолота по краям, металлический ремешок на застёжке. Это бабушкины часы, достались маме по наследству. Они очень красивые. Настолько красивые, что я не могу оторвать от них глаз. В них давно уже села батарейка, но мама боялась отнести их в ремонт. Вдруг украдут. Она хранила эти часы «до лучших времён». Возможно, они уже не настанут. Я сильно сжимаю часы в кулаке. Заводная головка неприятно впивается в кожу, рисует новые линии на моей ладони. Мне всё равно, я убегаю в ванную. Там я смогу рассмотреть их получше, даже рискну примерить, пока мама не видит.

Я влетаю в крохотную комнату, захлопываю дверь, щёлкаю задвижкой. Надеваю на руку часы. Приятный холод металла обжигает кожу. Но через пару минут часы согреваются от моего тепла, и вот уже они с рукой – единое целое. Я смотрю на себя в зеркало. Любуюсь. Я такая красивая. Похожа на маму.

Я взмахиваю рукой, как она, машу своему отражению, посылаю воздушный поцелуй. Но старая разболтанная застёжка неожиданно раскрывается, и часы со звоном падают на пол. Их прекрасный циферблат испорчен, по стеклу поползла уродливая трещина.

Я смотрю на них со страхом и отчаяньем, готова провалиться под землю. Соскребаю остатки с пола. Отношу на место. Мне не хватает духа рассказать маме, что случилось. Она и так всё узнает. Будто чувствует, когда я делаю что-то не так. Я вижу её разгневанное красное лицо, её поднятые с изломом брови. Она кричит высоко, надрывно, будто я ей откусила руку. Она тыкает мне в лицо этими дурацкими часами, разбитое стекло неприятно царапает нос. Она обзывает меня говном, а затем бьёт по заднице снова и снова… Останавливается только, когда видит разливающиеся по моей коже лиловые пятна. Ещё неделю после этого я не могла сидеть.

А сейчас мама плачет. Может быть, вспомнила те самые часы? Или ей наконец-то стало жалко меня?

Рядом с ней стоит мой муж. Стоит как неродной, будто не знает её. Он брезгует коснуться её рукава, словно боится запачкаться или отравиться. Он смотрит перед собой. Глаза красные, как у похотливого кролика. Рука прикрывает рот. Так же, как в тот день, когда он не смог сказать, что у него другая. Я сама узнала.

Я видела их вместе, скользящими по улице в обнимку. Они целовались как подростки у всех на виду, никого не смущаясь и не замечая. Он смотрел на неё так, как никогда не смотрел на меня.

Ни до, ни после. Они казались такими свободными, счастливыми.

И мне захотелось тоже сделать его счастливым. Я тогда сказала, что простила его. Что проблема во мне. Что не уделяла ему внимания, а он, как потерянный котёнок, нашёл приют у другого очага. Мне казалось, что я делаю всё правильно. Но каждый раз, ложась спать, я представляла его с другой. Как он нежно целует её губы, спускается к шее, обхватывает руками грудь. Как покусывает её набухшие от вожделения соски. Как его широкие шершавые ладони скользят по её гладкой загорелой коже, доставляя удовольствие. Как он хватает её за волосы и слегка оттягивает назад, чтобы лучше рассмотреть желание в её глазах. Я видела всё это, когда он был со мной. Был во мне. И не могла избавиться от этих мыслей. Я понимала мужа, ведь она была стройнее, умнее, красивее, желаннее, недоступнее, сексуальнее, опытнее, нежнее, правильнее, настойчивее, шикарнее, проще, лучше. Она была лучше меня.

А я не смогла простить.

Муж срывается с места и уходит, расталкивая туман плечами.

Я больше не вижу его. Не могу узнать, что он чувствует. Любит ли ещё меня? Или ушёл к той, другой?

Я замечаю в серой толпе того, кого не готова была увидеть. Чуть поодаль, притаившись от всех, стоит высокий, потерявший львиную долю белокурых волос, но все такой же красивый мужчина. В его небесно-голубых глазах читается тоска. Нос распух, покраснел. Губы слегка дрожат. Может быть, от мороза?

Стало заметно холоднее. Я ёжусь, обнимаю себя руками и задаюсь лишь одним вопросом: «Что он здесь делает? Мы же не виделись со школы…»

Он мне нравился в старших классах. Мне и ещё десятку таких же наивных девчонок. Каждая жаждала его внимания. В нём сочетались одновременно галантность и дерзость, ум и чувство юмора. Яркий, шумный, желанный. Он мог обаять любую. Если бы он складывал разбитые девичьи сердца в сосуд, понадобилось бы не меньше сотни сосудов; если бы упаковывал в чемодан, то едва ли смог закрыть его; если бы хранил в трюме, то даже самый огромный корабль пошёл бы ко дну. Он был как принц из сказки.

А я точно не принцесса: лишний вес, жидкие волосы, прыщавое лицо, низкая самооценка. Едва ли я могла рассчитывать на взаимность. Но однажды он поцеловал меня. Мы были за кулисами школьного театра. Он вжал меня в стену, уперевшись в неё ладонями по обе стороны от моей головы. Было темно. От него пахло мятой и деревом. Мое сердце билось набатом, и казалось, что вся школа слышит его. Он склонился надо мной низко, томительно. Кончиком носа игриво коснулся моего. То ли с его, то ли с моих губ сорвался вздох, почти стон. Он придвинулся ближе, на мои плечи мягко опустились его ладони. На секунду его сухие пухлые губы с силой вжались в мои, а потом он отстранился и посмотрел на меня, будто задал беззвучный вопрос и теперь искал ответ в моих глазах. Он ждал, а я не понимала. Видела, как с каждой секундой его взгляд гаснет, надежда уходит. Но не могла вымолвить и слова. Я не хотела стать для него очередным разбитым сердцем в копилке. Разозлилась. Выскользнула из-под него. Убежала. Как мне казалось, спаслась.

Может, зря убежала? Что если это было признание, а не издёвка? Помнит ли он этот поцелуй так же, как я?

Перевожу взгляд в сторону, вижу мальчика лет шести. Бледное лицо с тонкими синими губами. Он стоит в отдалении от всех, никем не замеченный. По щекам его бегут крупные прозрачные слёзы-бриллианты. Я не знаю его, но он кажется мне смутно знакомым. В душе закипает гнев. Какого чёрта он здесь делает? Живот резко пронзает острая боль, будто кто-то разрезает его изнутри охотничьим ножом. Я скрючиваюсь и упускаю мальчика из виду. Опускаю глаза, что-то тёплое и липкое растекается по моей одежде. Это кровь? Руками вожу по образовавшемуся пятну, стараюсь то ли оттереть его, то ли размазать. Ничего не выходит. Ищу глазами мальчика. Может, не стоит ему такое видеть? Но с облегчением понимаю, что его уже нет. И слава Богу, ему тут не место.

Боль ушла, туман рассеялся. Обвожу взглядом появившуюся толпу. Как же много людей. В голове возникают один за другим вопросы. Где я? Кто эти люди? Зачем они все здесь собрались?

Я хватаюсь за голову, силясь вспомнить хоть что-то. Щемит в груди, лёгкие проваливаются и прилипают к позвоночнику. Я пытаюсь закричать, но не слышу саму себя. Я рву волосы, пытаюсь почувствовать, больно ли мне. Я догадываюсь о чём-то, ответ словно вертится на языке, но я боюсь его озвучить. Я всё равно не смогу ничего исправить.

За меня говорит мать:

– Что ты наделала? Зачем? Мы же все тебя любили!

Я смотрю на неё, не понимаю. Её слова звучат незнакомо, словно она говорит на другом языке.

Мама складывается пополам и опускается на колени. Её пальцы экскаватором впиваются в мокрую набухшую землю, ладонь захватывает горсть и кидает в меня. Я едва успеваю прикрыть лицо, чтобы в глаза не попало. Но проходит секунда, и я понимаю, что угроза миновала. Убираю руки от лица. Мама всё ещё сидит на земле, руки чёрные, под ногтями остатки грязи. Я подхожу ближе и вижу глубоко в земле среди червей и корней вековых деревьев себя. Бледную, сухую, жалкую.

Мама делает попытку встать с колен. Кто-то придерживает её за локоть, помогает подняться. Она подходит ко мне, кладёт дрожащую сморщенную руку на моё плечо, переносит на голову и шепчет:

– Спи спокойно. Ко мне не приходи, я сама к тебе приду.

Она разворачивается и уходит. Я беспомощно смотрю ей вслед, бросаюсь за ней, но упираюсь лицом в невидимую преграду.

Я в панике обвожу взглядом собравшихся. Их лица выныривают из тумана одно за другим. Подруги, коллеги, соседи. Я кидаюсь к ним, пытаюсь схватить за руки, за ноги. Но они друг за другом повторяют, как заговорённые, мамины слова, и меня отбрасывает всё дальше и дальше за невидимую черту. Я падаю на землю и не могу подняться. Все уходят. Я остаюсь одна.

Закрываю глаза и всё вспоминаю.

***

Из сводки ежедневных новостей:

В центре города из окна пятого этажа жилого дома выпала женщина 1995 года рождения. Она погибла на месте. По факту происшествия Следственный комитет начал процессуальную проверку. Как рассказали нашему корреспонденту в ведомстве, предположительно женщина покончила с собой. Следователи обнаружили в доме погибшей предсмертную записку, в которой она объясняет причины своего поступка. По предварительным данным, погибшая могла находиться в депрессии. Также сообщается, что на момент смерти она была беременна.

Мы напоминаем: если вы или ваш близкий родственник испытывает апатию, подавленность, беспричинное чувство тревоги, потерю интереса к жизни, если возникают суицидальные мысли, необходимо срочно обратиться к специалисту за психотерапевтической и медикаментозной помощью.