Kitabı oku: «Драма на трех страницах», sayfa 4

Раиса Кравцова. ЗДРАВСТВУЙ, ВОРОБУШЕК!

Солнечный май, зеленевший за изгородью лес, открытие дачного сезона и праздник Победы – все радовало и располагало к доброй встрече, долгожданной и волнующей. В этот раз Любаша очень переживала, собирая застолье. Муж, переворачивая жарившиеся на огне шашлыки, посматривал на дорогу. Наконец, гости прибыли. Люба пожала руку мужчине, приветливо кивнула его жене.

Не сдержалась, обняла, как казалось со стороны, абсолютно незнакомого человека, остановив взгляд на костылях, вздохнула. Когда-то он слал письма ее сестре, а сегодня она не сможет смолчать, не признаться, что помнит его молодым лейтенантом, пришедшим в их дом в надежде на счастье. Выберет минуту, поговорит с ним, обязательно поговорит.

Ее муж Виктор, командир войсковой части, и Владимир Николаевич, директор завода, познакомились на одной из встреч в подшефной школе. Мужчинам было, о чем потолковать, и Виктор пригласил Владимира к себе на дачу. А тут вдруг онемевшая от волнения Люба с глазами, полными слез, и история первой любви в солдатских треугольниках, о которой она помнила всю жизнь… Накатила война, налетела, растревожила память.

В Победном мае Любаше исполнилось шесть лет. Она жила с мамой, тремя братьями и тремя сестрами. Отец попал на фронт в самый первый призыв, в 1941 году. Старшая сестра Вера, невеликого росточка и щуплая, как воробушек, оставив учебу в школе, работала медсестрой, помогала маме, заботилась о младших. Вместе с детворой они следили за передвижением войсковой части отца, жили от письма до письма. Получая, читали вслух. Отец погиб в сорок четвертом под Ленинградом. Семья ждала чуда, его письма: вдруг ранен, а не убит.

Однажды почтальонка, протянув маленькой Любе треугольник, наказала передать матери. Обрадованная девчушка прибежала в хату, мама с замиранием сердца начала читать. Письмо прислал незнакомый лейтенант призыва сорок третьего года, вчерашний мальчишка. Он благодарил за посылку, которую им с солдатами доставили к Новому году. В ней оказались шерстяные носки и рукавицы, бинты, сухари, даже сдоба, заботливо обернутая в лоскуты материи, полотняные мешочки с листьями табака, выращенного в огородах. Женщины готовили пряжу и вязали вечерами после работы, понимая, как мёрзнут зимой в окопах бойцы. Отправив посылку, всем миром собирали следующую.

Вера, связав пару теплых носков, вложила в них записочку с пожеланием Победы и своим адресом. Её подарок достался Володе, и теперь вся семья жила его фронтовыми письмами. Иногда он писал только Верочке, обещал вернуться с Победой, отыскать её в бескрайних уральских степях. Они были ровесниками, юношей и девушкой, которых соединила война. Из фронтовых треугольников родилась их любовь. Это бережно хранимое первое чувство давало силы жить, согревало души, дарило надежду на счастье. Вера, а с нею и мама, и младшие дети, ждали лейтенанта с войны.

«Володя, здравствуй! Письмо от тебя шло очень долго. Ты пиши, как только сможешь. Хоть по три строчки. Я буду знать, что живой, что мстишь врагу за нашего тятю…»

«Здравствуй, Воробушек! Я сегодня получил твое письмо, перечел несколько раз. Пока затишье, сразу пишу ответ. Но не знаю, когда отправлю…»

«Зажила ли рука? Как ты воюешь с ранением? Следи, меняй повязки. Очень за тебя переживаю. Люблю и жду. Вера»

«Я сегодня самый счастливый человек. Воробушек, ты меня любишь. Вера, дождись меня. Я везучий, вместе со мной воюет твоя любовь…»

«Пишу с ночного дежурства. Дети, про которых рассказывала в прошлом письме, поправились. И дома все здоровы. Ждут твои письма, как и я. Молимся за тебя…»

«На привале часто поем «Землянку., Песня душевная. Думаю о тебе, как в землянке зимуете, чем топите. Только скоро зиме конец, и войны немного осталось, мы все время наступаем. Обнимаю тебя и всех твоих младших. Передавай поклон маме. С фронтовым приветом, Владимир»

«Сегодня был первый дождь, потеплело, совсем весна, и всем будет легче, когда сойдет снег. Все наши тебе кланяются. Твоя Вера».

Переписка прервалась неожиданно. Верочкины письма оставались без ответа. Победа. Только ни отца, ни любимого. Узнать бы, что жив, но запросы в часть ничего не дали.

После войны легче жить не стало, еды не хватало. Младшие подрастали, не во что было одеть-обуть мальчишек. Для школы мать перешивала им отцовскую одежду. Встретиться с Володей Вера уже не чаяла. Когда посватался парень из их деревни, согласилась – чтобы сберечь ослабленных постоянным недоеданием детей, пережить предстоящую зиму, хоть и мирную, семье была нужна опора, крепкое мужское плечо.

***

В то утро старшая сестра спешила на дежурство в больницу. Младшенькая Люба проводила ее за калитку и увидела, что Верочку остановил высокий худой мужчина на костылях, без ноги, с вещмешком за плечами. Что-то спросил, а сестра, не ответив, побежала прочь. Опрометью, не разбирая дороги… Понятно, опоздать никак нельзя, её ждут больные и строгий главный врач.

– Дяденька военный, а кого ты ищешь? –  подошла к инвалиду Любаша. – Ты нашего тятю не видел? Он пропал.

– Девушку ищу. Верой зовут. Она живет на этой улице, – ответил незнакомец и уточнил. – А как фамилия вашего отца?

– Веру? Ты с ней сейчас говорил. Она в больницу торопилась, – объяснила Любаша. – Мы Антоновы. Ты к нам приехал?

– Вон оно что, – изменился в лице военный. – Ехал к вам. Только Вера не призналась, не захотела меня такого видеть.

И, тяжело развернувшись, уставший, измученный ранением и долгой дорогой, он заковылял обратно, а Люба громко, безутешно заплакала ему вслед. Мужчина обернулся. Взявшись за рукав шинели, девчушка привела его домой.

Мама встретила гостя радушно. Подала воды умыться. Украдкой вытирая слезы, собрала на стол немудреное угощение. Любушка доверчиво льнула к Владимиру, обнимала за себя и за сестру. Он огляделся: в чисто выбеленной до Пасхи хате нищета – нары вместо кроватей, деревянные стол да лавки, земляные полы. Посмотрел на прибежавших со двора мальчишек-подростков, на младших девочек, собравшихся возле него стайкой. Одеты плохо, питание скудное, досыта такую ораву накормить непросто. Сердце сжалось от бессилия вернуть им отца, от невозможности остаться и немедленно помочь этой семье.

– Не держи на сердце зла, Володя. Засватанная она, – вздохнула мать. – Все мы тебя ждали, и она ждала. А как плакала, когда не стало писем. Не верила, что погиб. Искала тебя, писала. Что ж ты молчал, не ответил? Одной мне детей не поднять, хоть и не война уже. Вера замуж идет от нужды. Двадцати еще нет. Парень наш, деревенский. Знает, не богачку берет. Должно, любит.

– Под конец войны взрывом оторвало ногу. Много крови потерял. Ребята не дали помереть, дотащили к медикам. Так и выжил. Ради Веры выжил, только запретил себе думать о ней, не отправил писем. Жених-то я теперь незавидный. Разыскивал своих из госпиталя. Деревни нет, и соседние сожжены, – поведал Владимир. – Перед выпиской меня нашли последние Верины письма. Решил хоть издали, одним глазком на нее посмотреть, поехал к вам.

Вечером братья проводили лейтенанта на поезд, и Любаша с ними напросилась. Володя оставил для Верочки сложенный пополам листок. Мать убрала подальше от детей, чтобы передать. Перекрестила дорогого гостя на дорожку и, прощаясь с ним, попросила написать, как сможет, дать знать о себе – не чужие ведь. Он обещал.

Старшая дочь вернулась с дежурства заплаканная. Никого ни о чем не спросила. Младшие сами рассказали о военном, что был у них весь день, а сейчас уезжает. Мама протянула письмо. Развернула Вера, а там: «Здравствуй, воробушек! Шлю тебе «Землянку». Слезы закапали на листочек, поплыли перед глазами песенные строчки: «…До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага».

В ту ночь дочь с матерью не сомкнули глаз, плакали каждая о своей потере. Поезд увозил лейтенанта из уральской деревеньки в другую жизнь. Одну лишь минуточку Вера виделась со своей любовью и мечтой. Вскоре она вышла замуж и по первому снегу уехала с мужем. Ему, закончившему семилетку, предложили хорошую работу в соседнем Казахстане. Как только молодые устроились, забрали к себе маму и детвору. Вместе поднимали младших, выучили, вывели в люди. В семье Веры и её мужа родилось семеро детей. Бог благословил их брак любовью и счастьем.

***

Поздним вечером, когда близкие уснули, они, не сговариваясь, оказались на веранде вдвоем. Им было что рассказать друг другу. В Любиных глазах стояли непролитые слезы. Она выплачет их позже, в подушку, никого не потревожив.

Владимир молча курил в открытую дверь.

– Как ты жил, Володя? Узнал меня? Помнишь Веру? – наконец решилась спросить Люба. – Всегда тебя вспоминали. Веришь? Возможно, ты писал, но мы той же зимой уехали в Казахстан. Хату продали.

– Хорошо здесь: лес, воздух, дом – полная чаша… А в моей памяти – ваша землянка, босые дети, степь осенняя голая, пыльная дорога… – на мгновение Владимир замолчал, смял папиросу.

– Я выжил, Любушка. Воевал с верой и любовью в сердце. Когда оставляет вера, а любовь провожает с крыльца, остается только надежда. Я встретил её в поезде, когда ехал от вас. Не зря, выходит, приезжал. Надежда не дала отчаяться, вместе за жизнь держались. Надежда, Наденька, тоже фронтовичка, моя жена.

Они просидели всю ночь рядом, словно две большие, сильные птицы, встретившиеся после долгого, тяжелого перелета и сложившие усталые крылья – высокая, статная, большеглазая красавица Люба и седой лейтенант из её детства, солидный, крепкий мужчина, добившийся в жизни всего, что задумал. Протез и костыли не стали помехой.

А Верочка, о которой с теплом и безграничной любовью рассказывала гостю младшая, рожденная перед войной сестра, и многие годы с болью и сожалением вспоминал Володя, худенькая, скромная медсестричка Вера так и осталась маленьким серым воробушком с огромным материнским сердцем в груди. Война их познакомила и разлучила. Ломала, мучила, но не сломила. Нет!

…Над лесом всходило солнце. Рассвет разбудил все живое. К залитому светом окошку веранды слетелись птицы. Заботливая хозяйка привечала, подкармливала их. За своим угощением пожаловала рыжая белка с быстрыми цепкими лапками и пышным хвостом. Любаша, насыпав в кормушку семечек, раскрошила краюху ржаного хлеба и вернулась в дом, обронив несколько зернышек на крыльце. По крылечку деловито расхаживали воробьи, собирая крошки и семечки, расчирикались, разгалделись в кормушке, подвешенной на ветке березы у самого окна. Никуда от них не деться – где человек, там и они.

«Здравствуй, воробушек!» – улыбнулся Владимир пернатому смельчаку, залетевшему на веранду следом за Любой. Впервые за долгие годы ему не было больно от этих слов…

Павел Киселев. СВЕТ В КОНЦЕ КОРИДОРА

Золотая осень. Настолько нежная и хрупкая, что кажется, выполнена она из необычайно тонкого, сусального золота. Погода стояла приятная. Хоть и была омрачена традиционной прохладой и легким ветерком, но с ощутимой долей все еще не желающего сдавать позиции лета. Мы шли по старому бетонному тротуару в сопровождении ив, склонивших к нам свои желтые кроны. Создавалось впечатление, что они, нависая над нами, стараются подслушать наш разговор, и тут же начинают сами шептаться о чем-то своем, шелестя листьями…

Димка шел справа от меня, задорно распинывая листья в разные стороны. Он был весел, и мы то и дело обменивались шутками, заливаясь смехом. Сколько мы знакомы? Около… Трех месяцев? Пожалуй, да. За это время я уже успел побывать у него в доме несколько раз: это был красивый трехэтажный дом, который отстроили совсем недавно, как раз к их переезду. Дима давно напрашивался ко мне в гости, но до сегодняшнего дня я успешно парировал эти просьбы, аргументируя занятостью, другими гостями или самочувствием бабушки. На самом же деле я просто… Стыдился? Если можно назвать это граничащее с подростковым максимализмом и желанием быть как все чувство «стыдом», то да. Но ничто не могло продолжаться вечно. И вот, мы были уже в нескольких десятках метров от моего дома.

Наш барак представлял собой вытянутое вдоль дороги здание, со всей страстью помеченное временем. Если так можно выразиться, намоленное, как старинная икона, так как эти стены повидали очень много событий и людей. Зайдя на покосившееся крыльцо и толкнув старую облупленную дверь, я посмотрел на Димку. Тот застыл, не в силах утаить недоумение.

–Ты тут живешь?.. Никогда бы не подумал, – растерянно бросил он, пробежав взглядом по фасаду.

Ничего не ответив, я жестом пригласил его дальше. Чрево темного коридора поглотило нас обоих.

– Осторожней, Димон. Опять лампочку выкрутили… Вот теть Люда вечером опять устро-о-оит разборки: «Кто да когда снова выкрутил лампочку?!» – писклявым голосом я попытался передразнить тетю Люду. – Держись за меня, здесь четыре ступеньки.

Димка с осторожностью незрячего следовал за мной. Свернув направо, попали в длинный коридор, пронизывающий весь барак насквозь.

– Видишь свет в конце коридора? Там моя дверь.

Когда я обозначил свет за ориентир, Димка стал двигаться немного увереннее.

– Чем тут у вас воняет? – небрежно кинул Димка, поморщившись.

И действительно, в нашем бараке все запахи перемешались в такой крепкий коктейль из табачного дыма, кухонного пара и запаха ненужных, отсыревших вещей, подпирающих стены покосившегося коридора, что для неподготовленного носа это могло послужить настоящим шоком.

– Должно быть, баба Маша, как всегда, капусту тушит. Не обращай внимания.

Не особо удовлетворенный таким ответом, Дима, по-прежнему ухватившись за мой рукав, двигался дальше. Чем глубже мы пробирались, тем яснее становилась обстановка вокруг: свет в конце коридора служил маяком, все лучше освещая дорогу. Старые облупившиеся тазы, радиоприемники, пылесосы, стиральные машины, нескончаемые ряды полок со старой, запылившейся обувью, отжившей свой век. Чего только не было в этом архаичном царстве-государстве.

– Ну вот, пришли. Проходи.

Дверь распахнулась, и перед Димкой открылась комната с обоями в голубой цветочек. Она была светлой, так как солнце бесцеремонно проникало в оба окна. Три угла этой комнаты были обозначены кроватями, а в четвертой ютился маленький кухонный уголок. Резкий запах тушеной квашеной капусты сменился на не менее резкий запах сердечных капель.

На одной из кроватей сидела старушка в ночной рубашке, в такой же голубой цветочек. Ее ноги были накрыты пледом, одной рукой она держалась за веревку, привязанную к козырьку кровати, в другой был пульт от телевизора. Вокруг аккуратно подстриженной белой головы был повязан бинт с бантом под подбородком, а к этому бинту крепились две картонки. Все это было похоже на костюм чебурашки, сделанный на скорую руку.

От увиденного Димка обомлел и забыл, что нужно поздороваться.

– Здра-а-аствуйте! – протяжно, с какой-то легкой язвительностью протянула баба Нина.

– Здравствуйте… – наконец-то выдавил из себя Димка.

В воздухе зависла неловкая пауза.

– Бабуль, а что это у тебя на голове? – спросил я, не скрывая свою неловкость перед другом.

– А, это? Это, сынок, моё новое изобретение. Ты же знаешь, что мало того, что ноги мои не ходят, так ещё слышать совсем плохо стала. Вот примостила эти картонки как локаторы, они звук улавливают – и я действительно лучше слышу!

Это объясняло все. Ведь я знал, что моя бабушка, бывшая операционная медсестра – необычайно интересный изобретательный человек. Несмотря на то, что она уже девять лет прикована к этой кровати, она не потеряла интерес к жизни. В любой момент может провести для тебя политинформацию или даже решить уравнение по математике. И это за восьмой-то класс! Мы до сих пор подбираем и посылаем вопросы в популярные телепередачи, а потом с нетерпением ждём и надеемся, что они прозвучат. Но ошарашенный Димка ничего этого не знал, и потому, растерянный от увиденного, стоял у двери.

– Сынок, приглашай гостя, вы ведь со школы? Ты вчера такую вкусную картошку потушил, разогревайте, кушайте.

Баба Нина по-прежнему сидела с ушами чебурашки, и это выглядело нелепо и смешно.

– Проходи, Дим, присаживайся на мою кровать.

Наконец-то гость тронулся с места. Подойдя, он осмотрел распечатанные форматом А4 фото, пришпиленные кнопками над моей кроватью. С них на Димку внимательно смотрели мои кумиры: братья Сомойловы, Егор Летов, Эрнесто Гевара де ла Серна, Антон Павлович Чехов и еще с десяток других исполнителей, писателей и исторических личностей разной степени известности.

Вдруг Димка неожиданно встрепенулся и громко произнес:

– Дружище, я совсем забыл! Мы же с папой сегодня в боулинг собирались. Прости, друг, но я, пожалуй, пойду. Не провожай меня, я помню, там четыре ступеньки…

Я не успел достать кастрюлю из холодильника, как Димка уже скрылся за дверью.

– Сынок, не расстраивайся, прости меня пожалуйста… – стягивая с головы свое изобретение, произнесла баба Нина.

– Ну что ты, бабулечка моя… – Я обнял ее, пытаясь скрыть огорчение. – Давай есть мою вкусную картошку!

Я сидел, молча гоняя еду по тарелке. Картошка в горло не лезла. Успокаивал себя тем, что я ведь предполагал, что Димка будет не в восторге. Было с чем сравнивать. У него шикарный дом, своя комната, французский бульдог Тайсон. У него отец, с которым они поедут в боулинг, а потом наверняка заедут в кафе, чтобы сожрать по бургеру. А я никогда не видел своего отца. Он бросил маму, когда я ещё не родился. Я всегда жил здесь, в этой комнате, с мамой и бабушкой. Конечно, они у меня замечательные, только мама почти всегда на работе…

Она работает на молочном комбинате приемщиком молока. Большую часть времени мы проводим вдвоем с бабой Ниной. Когда мне было пять лет, она запнулась за половик, упала и сломала шейку бедра. Так и слегла, уже девять лет. С тех пор я главный по дому, так случилось. И никто не знает, как мне хочется потусить с одноклассниками после школы. Или записаться в футбольную секцию… Но вдруг ей станет плохо, а меня не окажется рядом?

И никто не знает, что год назад я завел дневник, чтобы записывать свои мысли. Я вел его до тех пор, пока мои же мысли не напугали меня.

Была весна. Я сидел у окна и наблюдал, как ритмично капель с сосульки бьет землю по темечку. Под этот успокоительный камертон я взял дневник, и решил записать список желаний, который бы я хотел осуществить этим летом. Всякая чертовщина лезла в голову, например: хочу трюковой самокат, хочу подстричься под «площадку», хочу, чтобы Маша обратила на меня внимание, хочу выглядеть круто и стильно, хочу этим летом отправиться в путешествие…

И под каким-то пунктом моя рука написала: «Хочу, чтобы бабы не стало». И в скобках: «Господи, прости меня». Я долго смотрел на написанное, и не верил сам себе. Я не мог этого написать! Мне стало так страшно, так жутко, что на какое-то время я забыл, как дышать. Оглянувшись, я увидел, что самый дорогой и близкий для меня человек спит, повернувшись набок. На какое-то мгновение мне показалось, что она не дышит, и жуткий ледяной страх, обволакивая мое тело, обездвижил меня. Потом бабушка кашлянула и повернулась на спину. Я выбежал, схватил старое ведро и, изорвав в клочья этот чертов дневник, сжёг его! Еще долго это страшное чувство вины и омерзения к самому себе не проходило. Ложась спать, я всматривался в театр теней на потолке, который проецировался от окна, освещенного фонарем. Всё, что двигалось мимо окна, превращалось в жуткие причудливые персонажи.

Я лежал и думал, есть же такая поговорка: «Твои слова да Богу в уши». Если он и есть, Бог, хоть бы он не успел прочитать то, что я написал. Потом я плакал, и пытался хоть как-то оправдать себя: тем, что я, наверное, маленько устал. Что мне просто на одну минуточку захотелось жить как все. И, немного успокоив себя, я засыпал.

После этого, столь короткого визита Димки в мой дом, мы с ним продолжали общаться. Больше я его к себе не звал, и эта тема была для нас негласно закрыта. Как ни странно, наши отношения стали только теплее. В классе Димка был своеобразный авторитет, и с того дня он, как мог, старался поднять и мой статус перед сверстниками. Все-таки, Димон – хороший друг, и я рад, что он перешел в наш класс.

Через три месяца после описанных мной событий бабы не стало. Она умерла тихо, спокойно – во сне, ничем не потревожив нас.

Но перед сном я по-прежнему часто думаю о том, успел ли прочесть Бог мой дневник, и чувство вины не покидает меня. Через полгода нас переселили по программе аварийного жилья. Теперь я живу на двенадцатом этаже, у меня своя комната, большие и светлые окна, только мои бумажные друзья остались на своем месте, над моей кроватью. В моих планах пригласить Димку в гости. Но, заходя в светлый, чистый, просторный, пахнущий краской подъезд, я почему-то скучаю по четырем ступенькам и свету в конце коридора…