«Таинственное пламя царицы Лоаны» kitabından alıntılar, sayfa 6

Был художник Брольо, у которого картины не покупали, но идти работать он не хотел, заявлял, что у него невроз. Его содержала сестра. В конце концов друзья пристроили его на какую-то сыродельную фабричку. Он ходил мимо сыров страккини, завернутых в вощеную бумагу, и не мог удержаться от соблазна и якобы по причине невроза давил один сыр за другим, и они с хлюпаньем вылезали из упаковок. Перепортил столько продукции, что его уволили. Вот это я понимаю, невроз. Тискать страккини, sgnaché i strachèn, род наслаждения.

— Пифагор Самосский. Эвклид написал «Начала». В латинизированной форме «Элементы». Отчаянное одиночество параллельных прямых, которым не суждено сойтись.

— Похоже, память у вас в полном порядке. Ну, а зовут вас как?

Вот тут я дрогнул.

Всего не укупишь. Я вернулся домой с кобелиным хреном, Паола переменилась в лице: — Чудная вещица. Настоящее произведение искусства. Где мы ее поставим? В гостиной, и, когда будем подавать к столу тефтели или оливы в тесте, гостей будет рвать на ковер? Или ты предлагаешь в спальне? Извини, конечно, но придется тебе отправить это к себе в антикварню, там с каким-нибудь фолиантом по естественным наукам эти яйца найдут себе общий язык.

You cannot have everything. I went back home with my dog balls and Paola blanched: "They’re curious, they really do look like a work of art, but where will we keep them? In the living room, so that every time you offer guests some cashews or some Ascoli olives they can vomit on our carpet? In the bedroom? I think not. You can keep them in your studio, perhaps next to some lovely seventeenth-century book on the natural sciences."

Я уходил от жизни не оттого, что жизнь дурна, а оттого, что она при всем безумии банальна и устало воспроизводит один и тот же ритуал — смерть.

Какой толк хранить тайну в глуби сердца, если не дозволено упиваться ею? Когда влюблен, мечтаешь, чтобы она знала о тебе все.

Кажется, я никогда до тех пор не бывал ни на каких чердаках. Да и в подвале ни в одном, честно сказать, я до того не был, но приблизительно представлял себе, на что похожи подвалы, подземные, темные, сырые, всегда прохладные, куда ходить следует со свечой. Или же с факелом. Готические романы набиты подземельями, там мрачно рыщет монах Амбросио.[195] Бывают природные подземелья, такие, как томсойеровская пещера. Таилище темнот.

— Вчера, сегодня, завтра[41]… я в зеркале вижу кошмарную морду…

— На фоне того, что с тобой было, скажи спасибо и за эту морду. Но ты был красив, ты и сейчас еще красив, подкупающая улыбка, вот дамочки и подкупались. Ты со своей стороны заявлял, что в жизни можно устоять перед всем, окромя соблазнов.

— Прости уж за все за это…

— Конечно, как вон сначала запустили умные ракеты на Багдад, а потом извинялись, что вышел просчет и подвернулись женщины и дети…

— Ах, музыка, — счастливо подхватывает дядя Гаэтано. — Как я хорошо понимаю тебя, Ямбо. Я в восторге от музыки. От любой, представляешь? Какую бы ни играли, лишь бы только была музыка. — Он на секунду задумывается и добавляет: — Кроме классической, разумеется. Тогда я, ясное дело, выключаю приемник.Я уникальная натура, обреченная жить среди филистеров. Ухожу в себя, в свое гордое, гордое одиночество.

Мне показали фото Изы Барцицца, выступающей в кабаре, со звездочками на грудях. Я не мог не смотреть — подняли бы на смех. Так что смотрел, и, как известно… перед всем можно устоять, окромя соблазнов.

Я так и не нашел в себе смелости сходить к дону Коньяссо исповедаться… В чем, кстати? Что ли в том, чего я не совершал и даже не видел, а только угадывал? Не имеючи за что просить прощения, и не будешь прощен. Достаточно, чтобы чувствовать себя проклятым — бессрочно.