Kitabı oku: «Телега в конверте», sayfa 2

Yazı tipi:

ИСПОВЕДЬ С ПОДНОСОМ

Искусство постоянно требует жертв. Пришло время, и оно потребовало меня. Котурны и тогу мне тогда еще заменяли плащ и кеды из несгибаемой парусины, а сценическая деятельность ограничивалась ролью суфлера на экзаменах.

– Искусство, – говорил наш мэтр Дебышев – Таганский, – это искренность, совершенство, законченность воображаемых чувств. Заставь поверить6 что твои слезы – слезы, а смех – смех, а не кашель сквозь зубную щетку. Зажги в зрителе светильник чувств и радугу надежд! Вот тогда ты актер.

Найдутся ли у меня спички, чтобы зажечь этот светильник, или придется добывать огонь трением ладоней о поднос, на котором «кушать подано»? – эти мысли мучили меня хуже, чем сапоги новобранца на марш-броске. Но как проверить?

Пробным камнем я решил избрать любовное признание. Объясняться мне, откровенно говоря, было некому. Но я полагал, что любой женщине любовное признание не менее приятно, чем бесплатная раздача выкроек на пижамной выставке. Для начала я пригласил однокурсницу Зойку в кино.

– Ты что, наследство получил? – изумленно вскинула брови Зойка. – Впрочем, можно – все равно делать нечего.

По дороге я с придыхом начал:

– Зоя, я пылаю, сгораю, умираю. Люблю, люблю тебя одну навеки, и наши судьбы…

– Послушай, – перебила Зойка. – О какой любви может идти речь? Лишь через год тебя выпустят на сцену. Да и то будешь исполнять «вдали послышался шум нескладно падающего тела» или орать: «Карету Бельских к подъезду!» Нет уж, оставим воздушные замки юным авиамоделистам.

– Ах так! – сказал я тоном короля Лира. Оторвал Зойке один билет и пошел за пельменями.

В «Гастрономе» я увидел за прилавком белокурый синеглазый объект, достойный признания.

– Приходи, когда закрываться будем, – сказала она, выслушав мое учтивое предложение.

В девять я уже держал ее под руку и шептал:

– Сколько бессонных ночей, томительных дней провел я в думах о вас. Вот уже год я хочу в магазин. Я ловлю каждый ваш взгляд, слежу за каждым движением рук и – весы судь…

– Чего, чего?! – встрепенулась продавщица. – За собой лучше смотри. Руки, весы… ты что из ОБХСС?

Она повернулась и застучала каблучками со скоростью пневматического молотка.

Я загрустил. Но муза продолжала щекотать меня своими пальмовыми ветвями. По дороге домой я забежал на почту и увидел в окошечке ее. Нельзя сказать, что она была обворожительна. Ее волосы походили на пучок травы, проросший у входа в керосиновую лавку, а глаза напоминали вишенки, вымоченные в уксусе.

– Минуту, подарите мне минуту! – простонал я, впиваясь в нее жадными глазами.

Девушка ойкнула и захлопнула окошко.

– Люблю, люблю, ты мне всего дороже! – продолжал я с надрывом.

Окошко тотчас открылось.

– Ой, правда? – всплеснула чернильными ладошками девушка. – Подождите, я сейчас.

«Зажег!» – подумал я про себя.

– Проводите меня домой! – не без нежности попросила девушка.

И мы пошли. О, если бы видел меня в тот миг Дебышев-Таганский! Я поднимался с нею на небо без веревочной лестницы и опускался на морское дно без акваланга. Задыхался от слов, падал на колени и поднимал себя за волосы.

Когда мы подошли к ее дому, светильник наших чувств пылал так ярко, что мог вызвать пожар во всем переулке.

– Подождите здесь, – нежно шепнула она у подъезда и птицей взлетела по лестнице.

«Вот она, сила святого искусства! – думал я. – Вот она, радуга надежд..»

Через минуту из подъезда вылетела моя любимая. Ее сопровождал субъект, который мог бы сыграть Собакевича и без грима.

– Вот, Васенька! – с вызовом затараторила девушка. – Ты хвастаешь, что, кроме тебя я ни-и-кому не нужна. А вот товарищ целый час признавался мне в любви..

… Если бы не помощь прохожих, я мог бы теперь играть разве что череп Йерика в «Гамлет».

С тех пор вырвать из меня любовное признание нельзя и надавив грудь коленкой. Словом, в герои-любовники я не гожусь.

И теперь, каждый раз выходя на сцену с подносом, чтобы крикнуть «кушать подано», я стою и думаю, зачем искусство все-таки требует жертв.

ПЫЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК

Улицы Кошайска хотя и носят имена великих полководцев, но местом жительства для таковых никогда не являлись. Тихий город. Обыкновенный город. Но жил в нем один необыкновенный активист.

Он был легок на подъем, как пожарная лестница, так же был готов в огонь и воду.

И за это его, студента Памирского, стали выдвигать идейным куратором во все организации, независимо от того, пели ли они песни, ковали железо или обходили села с лекцией на тему «А бога-то и нет». И всюду от него требовали личного участия, постоянного контакта, неослабленной заботы.

Трудно, ой, как трудно, проявлять неослаблеенную заботу о семнадцати организациях сразу. Но иначе нельзя. Стоило Коле Памирскому пропустить совещание по дыркам в артели «Леечка», как через неделю там проворовался кассир. Вообще-то кассир и раньше страдал этим делом, но все же дали Памирскому для порядка выговор и еще одну нагрузку – курировать по моральным вопросам общество собаководов.

– Может, кого другого? – пропетушил какой-то незрелый товарищ. – Надорвем парня…

– М-да, не научились мы еще как-то верить в людей, – отчески закивал двадцатилетней головой вожак кошайской союзной молодежи товарищ Прописной.

– Ну да, – закипел поощренный товарищ. – Ведь один даже самый важный не поднимет..

– Поднимет, Памирский поднимет, – заключил Прописной. – Участок ответственный, а товарищ проверенный.

Безответственных участков почему-то вообще не было, и после лекции универсальный активист приступал к большому демисезонному кроссу по Кошайску. Он бежал, размахивал вспученной папкой «Для дел» и лихорадочно загибал пальцы: техникум, овощебаза, хоровая капелла мальчиков…

Мальчики хором пели про чудака чибиса. Пели звонко. А Коля, смежив брови, мучительно изыскивал: какие же дать указания?

– М-да, поют приятно, без надрывных усилий и вообще… – резюмировал он под конец. – Но вон того, мордастенького, я бы перевел во вторую шеренгу. Зубы у него понимаете, не того.. вроде шнуровки на мяче.

– Он запевала, – тихо говорил капельмейстер, сатанея от злости.

– А-а-а… тогда вопрос исчерпан. Извините, спешу…

В техникум Коля летел стремительно, как в пропасть, и приземлялся в президиуме общего собрания. Отдышавшись он вихрем взлетал на трибуну, кидал на нее ладони, словно намереваясь прыгнуть в зал, и почти кричал:

– Товарищи! С неуспешностью надо бороться, а стенную печать – поощрять!

Нацелив таким образом массы, Коля скатывался с трибуны и несся к выходу, провожаемый все возрастающими аплодисментами мстительного студенчества.

К полуночи Коля с булкой в кармане мчался в штаб дружины. Там он тайком общипывал корку, до рассвета агитировал мелких хулиганов переключить энергию на ДОСААФ. К семи утра Коля уже летел на утреннюю линейку пионеров, открывающих неделю вежливого отношения к взрослым.

Так существовал Коля.

Но однажды он встретил ее. Это случилось в тот безответственный период года, когда деревья и мороженщики расправляют затекшие плечи, обещая нектар и прохладу. Коля вдруг понял, что есть единицы, которые хочется охватить не только ДОСААФом. Он энергично представился. Заговорил непривычным житейским голосом. Пригласил Оленьку в кино.

В кино Оленька сидела одна и покорно грустила. Коля весь сеанс инструктировал в фойе дружинников.

Так началось их знакомство.

Вскоре в Кошайске вспыхнула эпидемия расширенных конференций и диспутов с осложнением в виде общегородского осмотра самодеятельности. По этому случаю в город прибыл бойкий областной фотокорреспондент с ясными мартовскими глазами.

Кипучий активист столкнулся с ним на диспуте «О любви и дружбе». Едва Коля уселся с Оленькой в первом номенклатурном ряду и только было коснулся ее теплой руки, как тотчас же был избран в президиум.

В президиуме можно курить, но погладить можно разве что председательский колокольчик.

Веселый фотограф, волоча за собой дивный замшевый подсумок, как санитар под обстрелом, подобрался к сцене. Он щелкнул пару кадров, пошарил глазами и уселся на Колино место.

Видно, он отлично разбирался в вопросах любви и дружбы и потому даже не глянул больше на сцену. Он заложил ногу за ногу и начал шептать Оле что-то из ряда вон приятное.

Коля страшно разволновался. Он залпом выпил оба графина вода, чем невольно сократил регламент выступающих, и даже начал по-овечьи кашлять.

Фотограф не реагировал.

В перерыве Коля с трудом отыскал глазами любимую. Рядом с ней маячил бойкий весельчак. Коля активно заработал локтями.

– Памирский! – заорали в другом углу фойе. – Где тебя носит? Мигом на редкомиссию. Тебя ждут.

Активист застонал и рысью бросился за кулисы.

После диспута он все же выловил Оленьку в горластой толпе и торопливо признался ей в любви. Признался, разумеется, не в порядке дискуссии.

Она положила ему голову на плечо и долго молчала…

…Они ходили вместе на все диспуты и конференции: Коля плачущий ивой торчал в президиуме, а веселый фотограф пристраивался к Оленьке.

На смотре художественной самодеятельности Колю опять-таки засадили в составе жюри рядом с товарищем Прописным.

Универсальный активист нервно скрипел председательским стулом. А весельчак с мартовскими глазами нежно ухмылялся. Угощал Олю апельсиными и грильяжем из своего чудесного подсумка.

Апельсины и грильяж как-то очень сближают. И выступление сводного хора глиноземных районов казалось Коле сатанинской издевкой над его неделимой любовью. Он понял, что он тонет. И точно.

Во втором отделении ему передали в жюри записку:

«Сегодня не жди. Завтра в семь у почты»

Очень важно. Оля».

Коля почернел. Ровно в семь он должен был выступать с приветственным адресом в обществе собаководов.

– Послушай, Прописной, – взмолился Коля. – Завтра я не пойду к собачникам. У меня девушка.

– То есть? – встрепенулся вожак. – Тебе что, мало «Леечки?»

В 19.00 Коля положил руки на факельную скатерть и с горьким надрывом выдавил из себя:

– Собака, товарищи, это друг человека.

Собачники дружно ударили в ладоши.

В 20.00 население Кошайска уменьшилось на одну единицу. Веселый фотограф увез Оленьку в областной центр.

Дома Коля нашел на столе фотографию Оли и записку:

«Так больше продолжатся не может, невозможно. Уезжаю с Мишей.»

Коля тупо уставился на пыльный, как подорожник холостяцкий стол и стал машинально водить по нем пальцем:

Ножки…

Ручки…

Огуречки..

Получился человечек. Человечек безликий, ровненький и потешный. Колю затрясло от горя. Он застонал и привалился к стене.

С полки на стол грохнула папка «Для дел» и придавила невинного пыльного человечка.

СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

Всю неделю я дьявольски загружен. Собрания, совещания. То кто-нибудь премию получит за рационализацию, то сам изобретешь… Ну и потом есть у меня одна слабость. Да нет, не эта. Бильярдом увлекаюсь. Домой прихожу поздненько. Теща даже грозит: мол, дети начнут скоро по отчеству величать. Но это уж слишком. Антихудожественный вымысел. В душе-то я чуток и заботлив. И каждое, заметьте, каждое, воскресенье стремлюсь посвятить себя семье. Безраздельно и без остатка.

По воскресеньям, после завтрака, когда настроение такое, что ответишь на улыбку витринного манекена, я провожу семейную летучку. А точнее, большой семейный совет: я, жена, теща и двое шустриков.

– Сегодня, дорогие мои, я целиком ваш, – говорю я, – в вашем полном распоряжении. Предлагайте любые культпоходы и увеселительные вылазки. Ну-с, какие будут предложения?

– В зоопарк! – кричит мой младший сынишка.

– Гм, неплохо придумано. Но… видишь ли, Боря, как бы тебе объяснить… Э…во-первых, сегодня там тьма народу. На ослике, разумеется, не покатаешься. К любимцу террариума – питону Коле – не прорвешься. К слону тем более, так что увидишь только спину да уши. Пойми, малыш, глупо тратить выходной день, чтобы увидеть уши… Пусть даже слоновьи… Словом, зоопарк решительно отпадает.

Несмышленыш Боря сопит, как паровой молот, и пытается решить вопрос с позиции сильного рева. Но тут подключается старший сын.

– Тогда пошли в парк культуры, – говорит он.

– И отдыха? – спрашиваю я с иронией, достаточно ясной для пятиклассника.

– И отдыха, – невозмутимо подтверждает он.

– Не понимаю, – говорю я. – Ну что там делать? Положительно не понимаю.

– Хочу на спиральный спуск, – говорит младший.

– А я – в тир,– эхом откликается старший.

– Видишь ли, Саша, – говорю я, – так нельзя ставить вопрос: «я хочу, и все». Боря – тот еще мал. А ты школьник и должен знать: личное не может быть выше общественного. Ты один, а нас – трое. Не станет же мама кататься со спирального спуска, а бабушка на чертовом колесе! Нельзя, нельзя, милый, быть эгоистом. А то смотри… табель проверю.

– Хорошо, – говорит жена. – Есть прекрасный выход. Пойдемте-ка на ВДНХ.

нией, – как будто ВДНХ у нас во дворе! Тащиться через весь город в свой единственный выходной день? Нет уж, увольте… Мало ли что метро. В метро я и так каждый день катаюсь. И потом, знаю я это ВДНХ. Ты побежишь за выкройками, мама потеряется, Саша будет все время проситься попить, а Боря – наоборот.– Пойдемте на ВДНХ, – говорю я опять же с иро

– А не пойти ли нам вместе в кино? – вклинивается в разговор теща.– До кинотеатра рукой подать. И картина подходящая – «Друг мой Колька!»…

– Может, он и действительно «друг», – закипаю я, – но кто же тратит драгоценный выходной на кино?! Для этого есть понедельник, вторник и, наконец, суббота! О нет, это просто невозможно! Каждый свое. Никако-го разумного согласованного предложения. Форменным образом, как лебедь, рак и щука!..

– Кто щука? – говорит теща, вытягивая губы в прямую складку.

Тогда жена молча встает и, демонстративно вытянув шею, лебедем уходит в другую комнату.

Полчаса я бегаю из комнаты в комнату, оправдательно прижимая руку к сердцу. Наконец все улажено.

– Итак, дорогие мои, наш семейный совет разрешите считать закрытым. Мама с Борей – в зоопарк, а ты, дорогая, с Сашей – в кино.

– А ты? – без должной теплоты опрашивает жена.

– Я? Видишь ли… Вчера в клуб привезли новые шары, и я в принципе договорился с Иван Даниловичем… Только на пару партий. А в следующее воскресенье я целиком в вашем распоряжении!

САМОЗВАНЕЦ

Начальник конторы «Бумверевка» Евсей Иванович Сатрапчук имел обыкновение поражать подчиненных внезапным поворотом мыслей. В субботу за пять минут до конца работы он затребовал всех в кабинет.

Евсей Иванович строго оглядел сотрудников и значительно усмехнулся.

– Есть вопрос. Как мы проводим воскресенье? Небось, пашете носом подушку до полудня, а потом домино, картишки, внедрение напитков?

Подчиненные опасливо заерзали на стульях. Сатрапчук озабоченно потер ладонями бледное, как кормовая свекла, лицо.

– Ну, кто из вас, к примеру, ходит на каток?

– Я! – подскочил маленький изнуренный мечтой о повышениях Татушкин.– Ни домино, ни подушка – только каток!

– Приятно слышать, – просветлел Бвсей Иванович.– Я вот тоже имею мнение приобщиться. И потому мне нужен зам… то есть сопровождающий.

Татушкин окоченел. Последний раз он выходил на лед в 32-м году. И то не катался, а ходил за водой к проруби, когда жил у бабушки в деревне.

– В десять у касс, – сказал Евсей Иванович. – Разумеется, без опозданий.

Плановик уронил голову, словно получил удар по шее, и неопределенно замычал.

На каток Татушкин прибыл за час до прихода любимого начальника. Гремела музыка. Ослепительно искрился лед. Вдумчиво передвигались семейные пары. Ребятишки носились хитроумными головокружительными зигзагами. Татушкина осенило.

– Мальчик, а мальчик, – поманил он пальцем шустрого подростка в заячьем малахае, – хочешь рубль?

– Металлический?

– Можно и металлический.

– Давай, если не жалко, – оказал мальчик.

– Видишь ли, ты должен помочь одному дяде, дяде Севе, немножечко покататься.

– Это нам нипочем, – сказал мальчик.

– И еще один момент, – хехекнул Татушкин,– сделай видимость, что ты того… вроде бы мой сынок.

Мальчик насторожился. Пришлось добавить еще рубль.

– А у меня приятное обстоятельство! – радостно встретил Татушкин начальника.– Со мной сынок э… Петя – большой умелец, весь в отца.

– Хвалю, – сказал Евсей Иванович, зашнуровывая ботинки. – Готовишь смену.

Сатрапчук и лжеПетя выбрались на лед. Татушкин с коньками под мышкой беспокойно пританцовывал на веранде.

Евсей Иванович широко расставил руки, словно показывая непойманную рыбу, и не двигался с места. Тогда лжеПетя взял ученика за рукава и решительно потащил за собой. Сатрапчук, изогнувшись буквой «г», активно отбрыкивался. Со стороны казалось, что упрямый сын тянет скупого отца в магазин игрушек.

– Не так, не по правилам, – бубнил Евсей Иванович. – Ты, мальчик, сначала должен предложить. Потом со мной согласовать, затем потихонечку…

– Ногами, ногами лучше работай, – сопел мальчик, обливаясь потом.

– Из молодых да ранненьких, – буркнул Евсей Иванович. – Ты меня не учи.

– Пожалуйста, больно мне надо! – засопел лжеПетя и покинул разгневанного ученика.

Сатрапчук замахал руками, словно отбиваясь от пчел, и тяжело рухнул на лед.

Мальчик подскочил к веранде, сунул Татушкину нагретые в варежке монеты.

– Осел твой дядя, – сказал он, – а я в погонщики не нанимался.

Татушкин внутренне озяб. Но не от мороза, а от сознания, что где-то там, на краю поля, оставлен без поддержки начальник. Стремительно напялив коньки, Татушкин незаметно перекрестился и осторожно, будто крался в темноте с башмаками в вытянутых руках, ступил на лед.

Сатрапчук мрачный сидел в подтаявшей луже и сверкал глазами.

– Хорош сынок. Воспитаньице! – упрекнул Евсей Иванович, с трудом поднимаясь на ноги.

– Времени недостает на пострела: горим на работе,– вывернулся Татушкин.

– Ладно, приступай к исполнению, – буркнул начальник.

– Что ж, я готов, – с трудом сохраняя равновесие, пискнул Татушкин. – Разрешите передвигаться чуть-чуть впереди вас?

– Это зачем же?

– Кхе-кхе, ежели случайно поскользнетесь, я под вас лягу. Будет не так больно.

– Ладно, только ты не выпячивайся, а по-пластунски жмись.

Татушкин службу знал и сигал под начальника с ловкостью ныряльщика. Вокруг собралась толпа.

– Во дают!

– Никулин и Вицин!

– Да нет, это комики из балета на льду.

– Почему скопление? – уставился на толпу Евсей Иванович.

Вокруг поощрительно засмеялись.

– Нехорошо, товарищи, тут вам не цирк.

И тут Татушкин сгоряча излишне накренился и, падая, боднул начальника головой. Сатрапчук плашмя загремел об лед. Очевидцы сбросили перчатки и яростно зааплодировали.

– Молодец, Сева! – крикнул лжеПетя. – Мировой комик!

Лицо Евсея Ивановича побагровело и пошло пятнами, как гранат.

– Так, потеху организуете? – зло зашипел Сатрапчук. Таутшкин съежился и закрыл глаза руками.

– И сынка, значит, подключили, – продолжал начальник.

– Это не мой сын! – оправдательно пискнул Татушкин и подавился.

– Не ваш?!

– Не мой, – плакальщицей заголосил Татушкин. – Я усыновил его тут за рубль.

– Но зачем, позвольте?

– Я, я самозванец, – тихо заплакал Татушкин. – Кататься не умею и не умел.

– Так кто тебя, дурака, за язык тянул? – закипел Сатрапчук.

– Чувство преданности.. иначе не мог.. повертье сердцу служащего.

На заплаканнах ресницах Татушкина таяли снежинки. Таяли как мечты о повышении.